6. Голубая краска

голова обвязана, кровь на рукаве

след кровавый стелется по сырой траве

эээээ, э-э, по сырой траве

Чьи вы, хлопцы, будете,

кто вас в бой ведет?

Кто под красным знаменем

раненый идет?

Дед в ощущениях был белый, седой и надежный.

С сильным насмешливым голосом.

И чем хуже шли дела, тем бодрее звучал голос деда.

Алексей поморщился, перевернулся на бок. Чертово одеяло опять сползло, холод забрался и жег кожу на плече. Как ледяным языком облизывал. Котяра инеистый. Сволочь.

Хорошо бы сейчас взять трубку и позвонить.

Дед бы сказал: "Здорово, внук!" и еще одну, заготовленную фразу. Разговор у него был отрепетирован до пауз и интонаций. Не сразу можно было сообразить, что собеседник ни черта не слышит, кроме звука твоего голоса и отвечает себе сам. Но в первую секунду это звучало убедительно.

Когда-то дед был молод, силен, крепок и уверен в себе. Красавец, русоволосый, типажа Крючкова из "Трактористов". Даже голос и интонации похожи. У Алексея до сих пор сохранилась где-то фотокарточка, где дед, молодой и красивый, как советская кинозвезда, снят у полкового знамени. Гимнастерка, ППШ в руках, пилотка и все при нем. Девки, наверное, по деду сохли вагонами. Штабелями. Лесосплавами.

С глухотой и телесной слабостью пришла к деду неуверенность.

Неуверенность привела в некогда каменный бастион – старость, от которой крепкий и сильный дед отбивался раньше кулаками. Он вообще в обиду себя не давал.

А тут был – чужой город, чужая квартира, хотя и купленная сыновьями специально для деда с бабкой. Чтобы были поближе к внукам. Хотели как лучше. И никакого выматывающего силы огорода…

Заботливые дети и внуки не понимали одного. Выматывающая работа и резкий ветер в лицо позволяли деду держать марку. А теперь все стало ненужным. Весь его форс. И грудь колесом. И начищенные до блеска сапоги. И наградная фотокарточка у полкового знамени. Не с чем сражаться. Не за что. Не надо.

Ты становишься ненужным.

Так приходит старость.

Тебя больше не слушают. Никто не слушает. Словно ты пустое место. Малый ребенок.

Бабка обижалась сначала… да и потом обижалась. "Рюмочку деду-то налей", говорила она высоковатым, просяще-требовательным голосом. А потом пыталась рассказывать о войне, о голоде, о работе с утра до вечера, об отце, пришедшем с фронта в сорок третьем – с ногами, издырявленными мелкими осколками снаряда в решето, о том, как ему, инвалиду, после войны не давали пенсию по ранению, потому что не было бумажки, что он ранен. Как он пошел за ней, этой бумажкой – почему-то ночью, и пропал. Искали все. Нашли его через три дня какие-то прохожие – замерзшего на холме, недалеко от деревни. Поскользнулся и упал. И встань не смог. Бабка рассказывала и плакала. Ее не слушали. Иногда, ради вежливости кивали. А потом и кивать перестали. Зубоскалили.

Она уже не умела дать отпор. Раньше перепалки с невесткой, женой среднего сына – острой на язык бабой, которая легко отбривала самого отпетого мужика – переходили в обиды, но жар от сражения все обиды стирал рано или поздно. А сейчас обиды накапливались. Множились.

Игра в одни ворота.

Трудно быть стариком.

А они, молодые, этого не понимали. Да и не хотели понимать. У них были свои заботы. Важные и повседневные, их нужно было решать.

А стариков можно было послушать и позже. Как-нибудь в другой раз. Но не сейчас, желательно. И – не завтра.

Потом.

Дед давно перестал пытаться. Больше не пробовал. Он был гордый. Теперь он тарабанил свою бодрую заготовку, смеялся на всякий случай и все, отдавал трубку бабке, которая еще не смирилась.

Старость делает нас неслышными. Выключает звук.

А потом тебе даже не говорят, когда умирает твой сын. Чего-то ждут.

Словно еще день неизвестности воскресит его.

Впрочем, так оно и было. Для деда Юрка был живой еще целых два дня.

Чего уж обижаться. Грех. Могли вообще не сказать.

И от этого "могли не сказать" внутри все скручивает, как в узел.

Кладбище здесь было новым. Отвели место, когда заполнилось на старом кладбище. Могилок всего ничего. Ровная песчаная земля. На Урале кладбище было старое, огромное, от земли, травы и аккуратно выкрашенных оградок шло ощущение умиротворения и покоя. Здесь, на севере, кладбище было маленькое и непутевое.

Как и Юрка, младший сын.

Нервное. Без густой и прозрачной тишины, покоя, деловитой жизни, привычной там, на древнем и красивом уральском склоне.

Здесь кладбище было коротким отрезком в песке, дорогой к концу.

Ветер дул и теребил редкие кустики зелени и пожухлые цветы в вазах.

И дед вдруг понял, что это все.

Сорок дней прошло со смерти младшенького. Бабку тогда отхаживали, успокаивали, но бабам проще. Бабы могу рыдать и плакать…

Дед же молчал и внутри него умирал, бился, корчился чудовищный вой.

Словно еще живой Юрка умирал там, в этой пустоте, сейчас. И кричал от боли. И ему было не помочь.

Тоска. Он встал тогда и пошел. В сердце гнулась и торчала длиннющая, с полнеба, стальная игла.

Юрка, непутевый. Юрка.

Младшенький. Любимый.

Вызвали скорую. Сделали укол от сердца. Живи, дед. Как?! Живи, как хочешь.

И теперь это кладбище. Свежепокрашенная железная оградка, застывшие наплывы голубой краски. Земляной холмик. Не уральская земля, коричневая. Не сладкая. Не родная. Стакан с водкой. Черный хлеб. Памятник, выкрашенный голубой краской.

И фотография в овальной рамке.

Юрка на ней был какой-то другой. Не ту выбрали, подумал дед. Непохожий на себя он здесь был. Словно человек на фотке знал, что уже умер.

Дед повернул голову к старшему внуку – молодому, красивому.

"Вот, Лешка, пришел я к сыну, а он смотрит на меня и не встает", – сказал он внуку. Без всякого надрыва, просто. Алексей передернулся. Эх, дед. Ну что ты…

И дед замолчал.

* * *

Раньше ты выбирал ему машинку – вот эту, синюю! И чтоб большие колесики.

А сегодня выбираешь ему гроб.

Юрка. Эх, Юрка.

Мы сыны батрацкие, мы за новый мир

Щорс идет под знаменем

красный командир

В голоде и в холоде

жизнь его прошла

но недаром пролита

кровь его была

эээээ, э-э, кровь его была*

===

* «Песня о Щорсе», музыка Матвей Блантер, слова Михаил Голодный.

7. Наш звездолет

"Стажеры", Стругацкие. Что делает мир Полдня таким реальным? Работа. Вот это ощущение, что пока люди вокруг едят, шутят, выясняют отношения, носят свои пиджаки, где-то там, за кадром, идет гигантская, мощная, неумолимая работа всего человечества; работа, направленная вперед, сквозь парсеки и препятствия, сквозь боль, тернии и даже самих творцов, сквозь километры и километры ледяной космической пустоты, сквозь астероидные пояса, галактики и туманности, туда – в глубину космоса. К далеким и ярким звездам. К сияющей и великой цели, ради которой стоит жертвовать жизнью и здоровьем, и душевным спокойствием, и сном, и отдельной человеческой мечтой, и чем-то еще.

На первый взгляд работа эта незаметна, ее словно нет. Читаю сейчас Стажеров. В кадре опять кто-то шутит, читает книги, охмуряет девушку или ловит ворон, ничего явного, но все время пятками, мышцами, всем телом ощущается вибрация, настолько гулкая, что отдается в кость. Эта вибрация живет в тебе. В каждой частичке твоего тела.

Ты и есть эта вибрация.

Словно все люди находятся на палубах огромного космического лайнера, и где-то далеко за стеной и переборками работает мощный тысячереакторный двигатель. Это идет работа будущего. Наш космолет вперед летит. Время – вперед. Интересно. В детстве у меня тоже было такое ощущение. Только не в книге, а наяву. Я ощущал эту работу, эту палубу пятками и всей душой…

Шли восьмидесятые годы. Мое детство.

Кто-то тогда жил в "совке". Мучился от дефицита и мечтал свалить в Америку. Я нет.

Я жил в корабле, летящем в будущее.

Я не дергался и не торопился.

Я рос и умнел. Читал книги и занимался спортом. Играл с друзьями и один. Ел манную кашу с комками, мандарины раз в год, холодные макароны в школьной столовой, больше похожие на трубопрокат, чем на еду. Я знал: все трудности временны.

Однажды придет мое время встать в ряды экипажа. Занять свое место по штатному расписанию. Перенять рычаги и штурвалы из умирающих рук.

И когда придет это время, я буду достоин великой чести.

О, капитан, мой капитан.

Я как-то даже в этом и не сомневался…

Наш звездолет вперед летит.

Иногда этого ощущения мне очень сильно не хватает.

8. Песнь Земли

Как