– Мужайся. Не надо хныкать, – кивнул Ханс, тряся меня за плечи. – В тебе его кровь. Я мало знаю… Кто мы такие, чтоб ставить нас в известность? Но то, что ты будущий владелец Дункельбурга, готов клясться головой.

Я не мог постичь всей важности нашего разговора. Эти люди были для меня родными. Каждый раз, как на землю надвигалась ночь, начинались мои новые мучения. Я до смерти боялся темноты, мне мерещились разные жуткие твари, постоянно болела голова, а во сне являлось прежнее демоническое наваждение. Справиться со своими кошмарами у меня не получалось. Врач Хайцит выписал целую гору лекарств, но каждую ночь я видел ледяные глаза и черные тени. Просыпался с дикими криками и бегал по комнате, как умалишенный. Доктор сказал, что симптомы моей болезни похожи на лунатизм, однако ночные видения сопровождали меня вне зависимости от фаз вечернего светила, а значит недуг носил другой характер.

Поняв, что современная медицина бессильна, хотя Ханс верил в ее всемогущество и даже – неслыханное дело! – возил меня в Кобленц к одному известному врачевателю, мы с Агнет отправились к священнику. Как и всех в ту пору, меня крестили и водили на разные службы, требуя принимать участие в церковных обрядах, в которых я мало разбирался, так что никаких проблем с нечистым духом, якобы временами посещавшим тело ребенка, возникнуть не могло. После омывания в святой воде мне стало несколько спокойнее, и пастор пообещал, что скоро я избавлюсь от дурных видений, если научусь искренно молиться и внимательно слушать его по воскресеньям. Зато преподобный Гектор перешел на брань в адрес какого-то мужчины, узнав о моем состоянии. «Говорил же я, что нельзя так поступать с чадом! „Я не готов стать отцо-о-ом, мне никто не ну-у-ужен!“ – тянул колоритный представитель духовенства, растопырив пальцы и выпучив глаза. – „У меня земли в Валахии, я слишком занят для этого!..“ Безумец! Поручил бы дело церкви, а не этим глупым дуралеям!» Он визжал что-то еще: о наследстве, исповеди, смертном одре и грехах, но я не запомнил всех его жарких речей. Никогда раньше Гектор не представал передо мной в столь возмущенном виде. Испугавшись его нападок, священника сторонился даже сильный Ханс, а Агнет снова заплакала.

Страхи разрастались и терзали бесконечно. Мать тайком отвела меня в дальний лес к прославленной в наших землях знахарке и прорицательнице. Старуха жила совсем одна посреди чащобы в ветхом домике, была незрячей, ни с кем не разговаривала, но если кто приближался к ее владениям, она высовывалась в окно и требовала, чтобы ее оставили в покое. Так случалось с плохими людьми, как называла их данная особа, у которых была черная душа и проступки обременяли их путь. Своим же соседям, доброму люду, она часто помогала дельным советом, заговором, снятием порчи или языческим благословением.

Мы беспрепятственно подошли к покосившемуся от времени домику. Ясновидящая медленно спустилась с ветхого крыльца и прошамкала:

– Да, дорогуша, нелегкое дело привело тебя сюда. Ты хочешь знать, что с мальчиком твоим будет, и как излечить его от беды, обрушившейся на дом ваш. Знай же, знай же, се есть проклятье, древнее, подобно роду, из которого он вышел. И не ему решать, принять проклятье или отречься от него, как не может человек корни свои изменить. Однако воспримет же он его, как должное, или иначе поступит – это на всю жизнь его повлияет…

– Проклятье? – прошептала Агнет в испуге.

– Много испытаний на пути его ждет, – продолжала старуха. – То бич Божий или рука дьявола? Как посмотреть… Пусть отца своего простит, может, и поймет чего.

Она резко развернулась и хлопнула дверью.

– Он приходил сюда… – заметила женщина, покачав головой. – Конечно, приходил…

Через две недели Лёйтесдорф накрыла волна тифа. Те, кто был слабее остальных, неминуемо погибал. Есть стало совсем нечего, и люди зачастую сходили с ума от голода. Тогда же в дом Эверсбахов снова пришла смерть. Умер один из моих кузенов, сын спившегося Йозефа. Не успел я понять, что произошло, как тяжело заболел Ханс. Вскоре мы лишились дорогого, бесконечно любимого человека. В мои восемь я был не очень умен и считал, что, возможно, уйти на тот свет не так уж и плохо – все о тебе говорят, вспоминают, оплакивают, жалеют – о, столько внимания! Ты сразу становишься самым хорошим, тебе прощают все шалости, перестают наказывать, бить, обзывать. Вдруг обрушивается справедливость. «Если бы хоть раз увидеть его! Я бы тогда не подумал… не делал…» Поэтому гибель отца не тронула меня так, как Агнет. Я не был способен поддержать ее, не умел этого. Сострадание еще только отыскивало дорогу к моему сердцу. У меня не получалось по-настоящему сопереживать горю. Я рос один, занимался всякой ерундой и мир вокруг казался… сказочным. Выдуманным. Не настоящим. Друзей у меня не появилось, я разочаровался в них. Несчастный оставленный мальчик, что слонялся туда-сюда, стуча в каждый дом, чтобы хоть где-то найти родственную душу, понимание. Но все было тщетно. Я не мог кому-то открыться, хоть и замечал, что со мной что-то не так. Это неправильно, когда ребенок ни с кем не выстраивает доверительных отношений. Когда он боится быть собой.

Один раз, словно ударенный по голове, я вышел на дорогу, ведущую в Фар, и отправился по ней в Нойвид к родственникам. За те дни я даже ни разу не заплакал, не сказал ни одного слова, просто не мог уместить в себе мысль, что теперь на свете из Эверсбахов есть только один я и Агнет. Мы были очень привязаны друг к другу, я не представлял и дня, чтобы провести его в разлуке с ней. Когда неприятная ломота сдавила мое плечо, пришлось оглядеться. Круглый, опрятно одетый господин с усами тряс меня из всех сил.

– Да приди же в себя, наконец, черт возьми! О, теперь-то ты меня заметил, ха! Надеюсь, ты именно тот, кто нам нужен?

Я смотрел на полнолицего мужчину и не отвечал.

– Так-так, поглядим, – незнакомец развернул грязную измятую бумажку и принялся читать, – «Уважаемый и любезный Herr Хоффер!» Ну, это я, имеется ввиду. – пояснил он, ухмыльнувшись. – Надо же: «Уважаемый и любезный»! Приятно, ничего не скажешь! Двадцать шестого дня месяца июля в полдень на выезде из Валлендара, а именно на южной его дороге, вы повстречаете своего юного подопечного, называющего себя младшим Э…» Да! Мальчик, как тебя зовут?

Я молчал.

– Ну, как тебя зовут? Ты что, не знаешь?

– Младший Эверсбах из Лёйтесдорфа, сын сапожника, – отрешенно произнес я, не вникая в суть происходящего.

– А тех, кого ты именуешь родителями, величают…

– Отец – Ханс, а моя мать – Агнет, господин.

– Так и знал! – он торжественно хлопнул меня по плечу. – Здесь именно сие и написано, все сходится! Вы же отсюда недалеко живете, да?

– Да, господин.

– Теперь слушай дальше. «Он должен быть невысокого роста и похож на обычного ребенка семи-восьми лет, если не считать, что он худ и бо… болезненного вида. Серые глаза, темные волосы, шрам под левой коленкой…» У тебя есть шрам? Эй, парень! Я, может, собираюсь тебя придушить, а тебе, вроде, все равно? – мужчина сощурился, рассматривая меня.

– Есть, – кивнул я после паузы. – Проехался по камням.

– Тогда и это совпадает, – довольно погладив усы, незнакомец сложил бумажку и быстро убрал в карман. – Значит так, юный граф, мне велено забрать тебя с пыльной дороги и отправить в пансион, о котором можно только мечтать. Там ты будешь учиться и станешь настоящим джентльменом.

– Что? – побелев, выдавил я сквозь нахлынувшие слезы. – Я не хочу! И Валлендар вообще не здесь! До него пилить и пилить пару часов и переправляться через Рейн два раза, а я пока еще даже до Вида не дошел! Вы просто чокнутый, если решили, что я поеду с вами, господин Как-вас-там!

Мои ноги засверкали в отдалении. Хоффер бросился за мной, но куда ему тягаться с напуганным дурачком… Бегал я быстро.

– Вернись, мальчишка! – кричал он мне в спину. – Я пожалуюсь графу на твои оскорбления, слюнтяй паршивый! – добавил мужчина уже не так громко.

«Он хозяин. Как скажет, так и будет.» Слова Ханса стояли в ушах, когда Агнет обняла меня на прощание. Я клялся ей, что обязательно вернусь, что никогда не забуду тепла ее рук. Светлый образ – любящей и доброй матери – всегда жил в моем сердце, просто потом на смену ему пришли другие переживания, и я не размышлял над ее судьбой каждую минуту. С нового учебного года потянулись мои долгие восемь лет в пансионе, о которых я не могу поведать что-либо ценного. Всякий день с утра до ночи новоиспеченный студент только и делал, что учился, а если не учился, то читал. Мне приходилось осваивать абсолютно все и сразу, потому что ни интеллекта, ни манер, никакой голубой крови во мне не наблюдалось даже отдаленно, но время шло, а порода человека с годами проявляется весьма рельефно. Ребята, которые мучились вместе со мной, считали меня выскочкой, потому что «деревенский бедняк дорвался до высшего света», и вскоре я стал помалкивать еще больше, чем прежде, ибо проблем со сверстниками мне и так хватало. Драться приходилось почти каждый день. Если бы не крепкие кулаки, натруженные во время крестьянской работы, наверное, мне бы чертовски досталось. Я знал, что богатые мальчики стремились уничтожить любого, кто не вписывался в их представления о жизни, но колесо фортуны, если оно и существовало, двигалось в нужном направлении.

К одиннадцати годам мы очень повзрослели и изменились. Все вокруг считали себя истинными джентльменами. Мы старательно изучали английский сноб вперемешку с немецкой сдержанностью и беспристрастностью к чему-либо. Пожалуй, данный период обучения можно назвать самым лучшим. Но спустя пару лет отрешенные юноши погрузились в глубины своих возмужавших организмов. Нередко ребята собирались в кружки, элитные «общества» и компании, но меня никогда туда не принимали, а я очень скоро вообще перестал проявлять к ним какой-либо интерес, отчего заимел экстравагантную кличку «Монах», весьма меня забавлявшую.

Навещали нас редко и не охотно. Ко мне несколько раз в год приезжал Хоффер, чтобы передать бумаги от отца, узнать об успехах и спросить, не нуждаюсь ли я в каких-либо советах; появлялся также и преподобный Гектор со своими извечными нотациями – иногда он так крепко обнимал меня, что я грешным образом испытывал страх: не он ли вообще является моим тайным покровителем? Один раз вместе с ним приехал неожиданный гость издалека, из самой Вены – некий господин Хаймнер, крупный банкир, представившийся другом моего родителя. И, конечно, потому что я слезно умолял Хоффера и грозился что-нибудь сделать с собой, если мне не уступят, иногда поодаль от пансиона нам позволяли ненадолго встречаться с дорогой мамой Агнет. Только теперь, став старше, я научился ценить ее и безумно скучал по родной деревне. Бедная женщина очень постарела за последние годы, и я винил отца в том, что произошло с нашей семьей. Не Ханса, разумеется. А настоящего отца. Графа Радиша, чье имя я отныне носил.

Вот, пожалуй, и все, что стоит рассказать о моем детстве. Я ничего не умел, практически ничего не знал и до определенного момента оставался страшно темен. Единственным человеком, кто действительно повлиял на дремучий разум забитого ребенка, являлась моя драгоценная мать. В шестнадцать лет, во многом – по состоянию здоровья – я был переведен на «домашнее» обучение, хотя мне следовало постичь еще очень многое: уровень знаний, которыми владели сверстники, в отношении меня едва начал выравниваться. Страшный Дункельбург из крестьянских легенд и поверий, а также отец, которого я никогда толком не видел, обратились навязчивой реальностью. Впрочем, жизнь богача оказалась вовсе не такой уж и безысходной. У меня появилось множество слуг, хоть я и подозревал, что приказы они выполняют лишь те, которые поступают к ним от самого Радиша, куча свободного времени и простор для творческих изысканий. В громадном замке располагалось немалое число комнат и вместительных залов; здесь были собраны интересные экспонаты, диковинные находки из-за границы, а главное – несчетное количество прекрасных книг. Теперь, освоив некоторые языки, я мог понимать написанное и без перевода, но консультировался у педагогов, которые приходили ко мне несколько раз на неделе. Иногда я заставал тут и преподобного Гектора: он уже не отвешивал мне подзатыльников, как прежде, и с удовольствием отвечал на каверзные вопросы о роли религии в нашей жизни; появлялись здесь и другие знакомые старого графа, их было немного. Во дворе я встречался с крестьянами из деревни. Они с трудом узнавали в худощавом юноше того самого паренька, который так любил сооружать целые города из деревяшек на заднем дворе лесопильни, и кланялись мне, смущенно опуская глаза, но я уважал этих людей и никогда не задирал носа, а ведь когда-то они били меня… Зато теперь молодому хозяину не раз приходилось вступаться за них перед отцовскими слугами. Продав через своего помощника Хоффера лошадь и еще несколько предметов, предоставленных в мое распоряжение щедрой рукой Радиша, я собрал некую сумму и велел вручить ее любимой матушке, которая, как говорили крестьяне, перебралась в Воллендорф, где хорошо знали покойного Ханса, и вышла замуж за вдовца с двумя мальчишкам. Будучи под неусыпным контролем в Дункельбурге, видеться с ней лично я пока не имел возможности и заботился об Агнет единственным доступным способом.

Дни тянулись долго. Моя детская болезненность никуда не ушла. Всё меньше я выходил на дневной свет, предпочитая ранние серые часы перед восходом солнца или вечерние сумерки, когда небо становилось сине-лиловым. Природа вокруг замка дарила спокойствие, врачевала давнишние раны, чего так не хватало на протяжении многих лет. Моими лучшими друзьями оставались книги, а самым красивым местом на земле я считал библиотеку Дункельбурга, хотя само родовое гнездо внушало мне лишь отвращение и ужас. Она открыла мир собственных фантазий и грез, бесконечного погружения в необъяснимые глубины, и очень скоро превратилась в преданную возлюбленную, которую я берег ото всех и ревновал, если кто-то заходил туда по требованию старого графа. Здесь я жил, спал и думал. Здесь маленький мальчик из Лёйтесдорфа, робкий странный юноша из пансиона в Майнце, который тайком встречался с мамой в отцовском особняке, чтобы пожаловаться на пустоту и одиночество, постепенно становился тем самым Радишем, которым позже меня увидели люди, так или иначе повлиявшие на весь дальнейший ход моего повествования, а значит и жизни. Наконец, неотесанного простака отшлифовали до такого состояния, что я мог показаться в высшем свете, не позоря великого княжеского рода, к коему принадлежал от рождения, но всегда считался не более, чем упущением злополучного валашского графа-затворника.

Мне стукнуло восемнадцать, и я был по-своему счастлив. С людьми общался мало, почти не говорил, но с удовольствием слушал других. В театре и на балах, как мне думалось, я производил впечатление – вот только не знаю, должное или нет. Общество называло юного наследника загадочным, и меня это устраивало. Доверять свои секреты я не привык, хотя иногда ужасная тоска накатывала, словно огромная волна, и тогда все вокруг теряло прежние краски. Но одиночество всегда являлось неотъемлемой частью моей жизни. Я не умел его нарушать. А люди считали меня гордым и бездушным.