7

Пока они ехали, она тыкала пальцами в свой коммуникатор. Наверняка новейшая модель; она была из тех, у кого подобные приборы всегда новейшей модели. Вайлеман был рад, что ему не приходится вести светскую беседу, он чувствовал себя не очень хорошо в этом автомобиле, который для него всё ещё был новомодным, хотя в Цюрихе вряд ли ещё водились прежние. Всякий раз, когда они вплотную приближались к впереди идущему автомобилю, он машинально искал, за что бы ухватиться. Рассудком он понимал, что система функционирует превосходно и не допустит столкновения, по крайней мере в городе и на автобанах – до просёлочных шоссе сеть электронного ориентирования так и не дошла по финансовым причинам, – однажды он даже написал статью про избыточность тройной системы безопасности, но в его организме всё ещё работали старые рефлексы. Если бы он мог позволить себе машину, это был бы старый самоходный рыдван, хотя налоги на него были выше, а в случае аварии не было страховых выплат.

Движение было плотное, как, впрочем, и всегда, но – он должен был это признать – рассасывалось оно быстрее, чем раньше, и встраивание с боковых улиц шло лучше. И всё-таки: сидящий в таком автомобиле уже не ехал, а лишь транспортировался, как почтовая посылка в одной из тех гигантских сортировочных машин, какую он осматривал однажды в Мюллигене для одного репортажа. Тобой просто манипулировали.

Окей, он сам позволил манипулировать собой, принял приглашение, не спрашивая, что с ним собираются обсудить, не спросил даже её имени. Неужто это было просто любопытство? Или это было связано с тем, что она была привлекательная женщина, чертовски привлекательная женщина? Бывают и более дурацкие причины, подумал он.

– Это пачули? – Только когда она изумлённо оторвалась от своего комми, он сообразил, что произнёс это вслух. Когда подолгу составляешь компанию лишь самому себе, в какой-то момент уже не замечаешь, что говоришь с собой вслух.

Женщина засмеялась каким-то горловым смехом, это звучало как воркование птицы.

– Что-что?

– Ваш парфюм. Это пачули?

– Очень сильный аромат, правда? Мне самой он вообще не нравится. Но Феликс так его любил.

– Дерендингер?

Она кивнула:

– Этот парфюм привёз мне однажды он. Вот я и подумала: на его панихиде… В какой-то степени из пиетета.

– Он покупал вам духи? – Этот вопрос, он заметил это лишь после того, как уже задал его, звучал невежливо; как будто он хотел этим сказать, что она не та женщина, которой кто-то подарил бы духи.

– Вас это удивляет?

– Я хотел сказать… он не был похож на человека, который разбирается в таких вещах.

И снова этот воркующий смех.

– Вы явно знали его не очень хорошо. А знаете, где пачули любили больше всего?

– Где?

– В борделях. Но потом этот аромат вышел из моды. Он очень назойлив. Когда мужчина возвращался домой, его жена и несколько часов спустя могла учуять, где он был. – Она говорила об этом так естественно, как будто было самым обычным делом беседовать о таких вещах с мужчиной, едва с ним познакомившись. – Кстати…

– Да?

– Пачули пахнут иначе. Более по-восточному. Если хотите, я дам вам их потом понюхать.

– С удовольствием, – сказал Вайлеман, но оттого, что это прозвучало слишком пылко, он добавил: – Ведь это, наверное, очень интересно.

Она опять засмеялась. Над ним? Что же было в этой женщине такого, что делало его таким нервным?

– Надеюсь, вас не смущает, что я предпочитаю беседовать у меня дома. В публичных местах никогда не знаешь, кто тебя слышит.

– У вас есть тайны? – Это должно было прозвучать как шутка, но она, кажется, приняла её всерьёз.

– Время покажет, – сказала она. – Так или иначе: незачем каждому знать, что нам с вами вообще есть что обсудить. И при всех этих видеокамерах…

– Не такие уж мы интересные люди.

– Это тоже ещё надо посмотреть.

– И даже если – ведь и на вашей улице тоже наверняка есть камеры.

– Это совсем другое, – сказала она. – Если увидят, что вы входите ко мне, они подумают, что вы мой клиент.

Она не объяснила, какого рода клиентуру она имела в виду, а он не переспросил.

Её квартира находилась в районе, о каком он мог только мечтать, не на самом верху холма миллионеров Цюриха, но всё-таки уже в районе, где арендная плата повышается пропорционально каждому метру над уровнем моря.

– Устраивайтесь поудобнее, – сказала она. – Я только хочу поскорее смыть с себя эти духи.

Гостиная, в которую она его провела, была обставлена старомодно. Он бы сказал, времён смены тысячелетия. Меблировка не подходила к образу, какой он составил о ней, он-то ожидал самого новейшего дизайна, например, тех кресел, которые самостоятельно измеряют вес и рост своего пользователя и автоматически подстраиваются к идеальной позиции, а на стене ожидал увидеть, скажем, одну из этих электронных рам, которые можно взять напрокат в Художественном музее, а в раму «вставить» любую картину из коллекции музея. Вместо этого – алюминий и чёрная кожа, как будто он в гостях у какой-то старой дамы. На низеньком стеклянном столике стояли наготове два бокала для вина. Она не сомневалась, что он примет её приглашение.

Был даже небольшой книжный стеллаж. Раньше, придя в чужой дом, он первым делом изучал корешки книг, они позволяли сделать множество выводов об интересах их владельцев, а когда теперь, что случается достаточно редко, его куда-то приглашают, там в большинстве случаев больше не стоят книги, а ведь у людей не попросишь позволения быстренько заглянуть в их читалки. Здесь были сплошь романы, при этом ничего современного, всё немного запылённое; у букинистов в отделе ХХ век тоже не нашлось бы ничего другого. Единственной неожиданностью было зачитанное издание в мягкой обложке с роковой картинкой: в конусе света уличного фонаря – как будто ещё где-то сохранились такие уличные фонари, кроме как на ностальгическом Латернли-вег на Утлиберге, – лежал в луже крови убитый мужчина. Нож в спине, гласило название книги, автор был некто Цезарь Лаукман, имени которого он никогда не слышал.

Поскольку женщина ещё не вернулась из ванной, он пробежал глазами первые несколько страниц: молодой путник обнаруживает труп, зарытый под осенней листвой – его повреждения были описаны в самых кровавых подробностях, – и прибывшая по вызову женщина-полицейская оказалась так шаблонно одарена крутыми изгибами фигуры, что без особого напряжения можно было предугадать, как через двести пятьдесят страниц будет выглядеть хэппи энд между этими двумя. Тотальная макулатура. Надо будет потом спросить, каким образом такая поделка могла затесаться среди Назову себя Гантенбайн и Как госпожа Блюм хотела познакомится с молочником.

– Это подарок Дерендингера.

Он не мог бы сказать, как долго она уже стояла в дверях и наблюдала за ним, держа в руках графин с красным вином. Теперь на ней была не короткая юбка, а длинный белый купальный халат, как будто она шла в сауну или в какое-то другое место, где главное было не в элегантности. Рыжие волосы она собрала в конский хвост. Она выглядела моложе, чем до этого, нет, на самом деле не моложе, но иначе, по-девчоночьи.

– Я откупорила для нас Сент-Амур, – сказала она. – Ничего слишком тяжёлого, подумала я, ведь ещё день на дворе. За это время он, должно быть, хорошо оттемперировался.

Давно уже он не пил такого хорошего вина. С его бюджетом ему хватало в основном только на вино с косовских виноградников.

Она отставила свой бокал, почти ничего не отпив.

– Я полагаю, вы хотите знать, для чего я вас пригласила.

Было много такого, чего ему хотелось бы знать о ней.

– Откуда вы знаете Дерендингера?

– Он был моим клиентом.

– Каким клиентом?

– Я специализируюсь на пожилых мужчинах, – сказала она. – Поэтому здесь такая старомодная обстановка. Чтобы они сразу чувствовали себя как дома. Я секс-терапевт.

Наверное, лицо у него вышло очень глупое, потому что она снова рассмеялась.

– При моей профессии приходится говорить околичностями, вокруг да около, – объяснила она. – Хотя никому не мешает, что она есть, но в налоговой декларации она должна называться как-то по-другому. Сто лет назад я бы, наверное, действительно пользовалась ароматом пачули.

Вайлеман по случаю панихиды повязал галстук, и теперь он показался ему слишком тесным. Естественность, с какой она это сказала, сбила его с толку.

– И Дерендингер был…

– Он откликнулся на объявление в интернете. Почему нет? И в его возрасте тоже есть потребности. А как с этим у вас?

Вайлеман всегда гордился тем, что его не так легко смутить и сбить с толку. Но с этим вопросом он вообще не знал, как обойтись.

– Мы непременно должны об этом говорить?

– У меня никто ничего не должен. Поэтому Феликс так хорошо себя здесь чувствовал. Со временем мы подружились. Он был интересным человеком, Феликс. – Она провела указательным пальцем по краю бокала. – Вы после его смерти уже были на Шипфе?

– Нет. А зачем?

– Я была там сегодня утром. Очень интересно, если посмотреть снизу. Я действительно хорошо знала Феликса, но в такое его достижение я не могу поверить.

– Какое достижение?

– Если он действительно бросился с Линденхофа на Шипфе, ему пришлось бы совершить прыжок с места на пару метров в длину. Иначе бы он застрял в кустах. Вы не задумывались над этим, господин Вайлеман?

8

Разумеется, он об этом задумывался. И сразу же отодвигал все свои соображения как можно дальше. Лет двадцать назад – да что там, ещё и десять лет назад одного этого несоответствия хватило бы для того, чтобы он пустился в погоню; как собака на свежую кость он ринулся бы на такую историю и обгладывал бы её до тех пор, пока не останется одна правда, но беззубый дворовый пёс научился довольствоваться маленьким кусочком, который ему милостиво кинут. Если здесь и была история – разумеется, здесь была история! – то она была слишком большой для старика. Время от времени некролог, тысяча знаков, включая пробелы, большего ему не полагалось.

И вот явилась эта женщина и поднесла кость ему прямо под нос.

– Если… – сказал Вайлеман и отпрянул от остатка фразы, как лошадь от слишком высокого препятствия. – Если…

«Если вы действительно в это верите, – хотел он сказать, – почему вы не обратились в полицию?» Но не следует задавать вопросы, на которые уже знаешь ответ, даже если от этого ответа становится не по себе, очень даже не по себе, даже если лучше бы стёр его, устранил саму мысль. Никто ничего не видел, как значится в официальных отчётах, любого свидетеля они отсекли бы – как и он сам – как ненадёжного, но этот свидетель просто был невозможен, что бы там на самом деле ни произошло, ни средь бела дня, ни при большом стечении народа. Если полиция утверждала, что у них нет ни малейшего следа, это могло означать только то, что они не хотели иметь этот след, что где-то наверху по каким-то причинам решено ничего не расследовать. Или хуже того: что-то знали, даже точно знали, но сами – активно или пассивно – были вовлечены в историю и поэтому хотели держать её под замком. И если всё так, было бы самой большой ошибкой допытываться именно там.

– То-то и оно, – сказала рыжеволосая женщина, и Вайлеман не знал, то ли он сам невзначай высказал мысль вслух, то ли она прочитала его размышления по лицу; в такой профессии, как у неё, надо признать, чутьё тренируется хорошо.

– Нам надо перейти на ты, – сказала она. – Я на ты со всеми своими клиентами. И хотя ты не клиент – на случай, если нас кто-то подслушает, это будет звучать убедительнее.

Она, конечно, была права. Если полиция замешана в смерти Дерендингера, то вполне допустимо, что частные разговоры прослушиваются, даже если в служебных заявлениях всякий раз подчёркивается, что они этого никогда не делают. Именно потому, что это постоянно подчёркивается.

– Меня зовут Курт, – сказал он.

– А меня Элиза. Как девушку из Моей прекрасной леди. Пожилой господин формирует молодую женщину по своим представлениям. Я нахожу это подходящим для моего ремесла.

– Но на самом деле тебя зовут иначе?

– Да, – сказала она. – На самом деле меня зовут иначе. Как меня называл и Феликс. Но для этого мы с тобой ещё не настолько сблизились.

Обычно при переходе на ты чокаются, бокалы с вином стояли и здесь, но традиционные жесты казались ему неуместными в этой ситуации, если учитывать тему, которую они обсуждали.

Элиза сказала именно то, о чём Вайлеман уже и сам думал, но её при этом не устрашал тот вывод, что Дерендингера, судя по всему, убили. У неё не было доказательств её теории, у неё не было ни малейшего доказательства, и как раз это полное отсутствие улик, в этом Вайлеману нечего было возразить, и делало подозрение правдоподобным. В конце концов, ведь они в Швейцарии, в стране, где ничто не превозносится так, как безопасность, а безопасность достигается через постоянное наблюдение, как внутри, так и снаружи. Только за последнюю неделю шестеро депутатов федерального совета выступали перед прессой, чтобы объяснить, почему необходимо ужесточение пограничного контроля, что есть указания на запланированные теракты, и ничего другого не остаётся. Швейцария была перманентно поднадзорным обществом, как раз потому, что при малейшей возможности подчёркивалась личная ответственность граждан, все заглядывали в окна друг к другу, и уже дети в школе наизусть знали номер телефона, по которому можно позвонить, если что-то покажется подозрительным или просто необычным. Государство ощущало себя заботливым отцом семейства, который следит за тем, чтобы никто из его детей не крал у другого жвачку, следит ради общего блага, о чём всегда охотно говорится в каждой торжественной речи по случаю празднования Первого августа. И в этом обществе людей, которые не делают ничего запретного и потому не могут иметь ничего против того, чтобы за ними кто-то присматривал, в этом обществе оказывается возможным, чтобы человек лишился жизни – тем или иным способом – и никто бы этого не заметил?

– Почему?..

И опять она ответила на вопрос прежде, чем он довёл его до конца.

– Почему я говорю об этом с тобой, а не с кем-то ещё? Потому что кто-то должен докопаться до основания дела. А Феликс говорил, что не знает лучшего дознавателя, чем ты.

– Дела давно минувших дней.

– Есть вещи, которым не разучишься.

– Посади меня сейчас на велосипед – и я упаду.

– Может, и стоило бы посадить. – Она подлила ему вина уверенным движением хозяйки. И потом, не выпуская графина из рук, сказала: – Расскажи мне про случай Ханджина!

Это требование грянуло громом с ясного неба, и поначалу он открещивался: мол, всё это старые песни, это было так давно, что уже перестало быть правдой, да и не время сейчас, ведь речь идёт о Дерендингере.

– Вот как раз поэтому, – сказала она.

Ханджин… Естественно, он всё же рассказал ей эту историю. Его уже давно о ней никто не спрашивал, а ведь дело действительно было особое, вершина его журналистской карьеры. Ханджин, сотрудник банка, не из крупных банкиров, которые тогда набивали себе карманы, а из среднего персонала, не особо симпатичный человек, но и не то чтобы несимпатичный, этого он не сказал бы, но не тот, с кем поехал бы в отпуск, педантичный делец, который – «И это не шутка!» – всегда по субботам готовил себе галстуки на всю неделю, это, собственно, исчерпывающе его характеризует, Ханджин состоял в бездетном браке, и его жена, которая поначалу казалась жертвой, а потом оказалась преступницей, во всяком случае подстрекательницей, вообще ему не подходила, нельзя было себе представить, как они могут ладить, он – скоросшиватель для документов, а она – он отнюдь не хочет сказать ничего враждебного по отношению к женщинам, но если бы такая отправилась ночью в бар, ей бы точно не пришлось платить за выпивку самой. Ханджин любил свою жену, говорил об этом на суде так часто, что с каждым повторением это становилось всё недостовернее, к тому же было много свидетелей тому, что они ссорились, не прилюдно, это было бы не похоже на сверхкорректного Ханджина, но любопытные люди водились и до того, как появился номер телефона, по которому можно позвонить обо всём подозрительном, и госпожа Ханджин выплакивалась перед соседками, буквально выплакивалась, Ханджин потом пытался объяснить её красные глаза воспалением век, от которого его жена страдала наряду с проблемами давления крови.

– Я не хочу вдаваться во все подробности, – сказал Вайлеман, – в моём возрасте легко переходят с сотых на тысячные, а все эти вещи вовсе не были решающими.

Решающим было то, что нашли в банковском сейфе Ханджина. Но, перебивал себя Вайлеман, ведь он рассказывал историю задом наперёд, а такому опытному журналисту, как он, это непозволительно, даже если ты уже давно превратился в старое железо. В правильной же последовательности событий дело было так: Ханджин однажды пришёл домой позже, чем всегда, что было необычно для такого заорганизованного человека; аккумулятор его машины разрядился, и ему пришлось ждать на станции техобслуживания. Он пытался предупредить жену по телефону о своём опоздании, говорил он на суде, но не мог до неё дозвониться и решил, что она вышла – в кино, может быть. Она часто ходила в кино одна; им нравились совершенно разные фильмы. Когда он, наконец, вернулся домой, уже после девяти вместо обычных семи, она лежала в гостиной на полу, без сознания и едва дышала. Он сразу позвонил в скорую помощь, её увезли в больницу, где в последнюю минуту вернули её к жизни. Пролежи она ещё немного, сказал медицинский эксперт, и она бы умерла.

– В судебном процессе и во всех этих вещах я вообще ничего не понимал. Тогда ещё не понимал. Меня послали на суд, потому что наша судебная репортёрша по какой-то причине отсутствовала. Тогда газеты ещё могли себе позволить специалиста для каждой области, судебного репортёра, научного редактора и литературного критика, тогда как сегодня каждый считает, что может всё, изображает из себя доктора Всезнайку со всей свой нагугленной мудростью, и при этом… Извини, ведь это тебе не интересно.

Она ничего на это не сказала, лишь улыбкой или кивком перебивая его монолог, который он когда-то повторял довольно часто, но эти маленькие жесты оказывали своё действие так хорошо, как будто она выставляла стоп-сигнал. Вайлеман поймал себя на мысли, что, может, было бы не так уж плохо не только разыгрывать из себя её клиента, но быстро запил это представление глотком Сент-Амура. В надежде, что эту мысль она не успела считать с его лица.