Читать книгу «Ахульго» онлайн полностью📖 — Шапи Казиева — MyBook.

Глава 28

Граббе был очень расстроен, получив от Фезе рапорт о результатах экспедиции. Они были плачевны, хотя Фезе и представил их подвигами. Среди прочего сообщалось, что горцы потеряли в этом деле до трехсот человек убитыми и ранеными, в том числе двух почетнейших старшин и четырнадцать главных мюридов Шамиля. Что сам Шамиль бежал, оставив на поле сражения значительное количество оружия. И что если бы не снег, выпавший неожиданно, и не срочный отзыв в Южный Дагестан, с Шамилем бы было покончено. Потери самого Фезе выглядели мизерными по сравнению с неприятельскими: убито пять нижних чинов, ранен один обер-офицер, нижних чинов – девятнадцать, лошадей убито три.

Окрестные деревни, уверял Фезе, покорены без боя и переданы в законное владение хунзахского хана. Деревни отдаленные, удостоверясь в благонамеренности войск и дружеском их обхождении с мирными племенами, изгнали от себя мюридов и желают вступить в подданство Его Императорского Величества.

Волонтеров, прикомандированных к отряду, Фезе оставил в Хунзахе, дабы они имели новые возможности явить свою отвагу в делах с неприятелем.

Граббе не верил не единому его слову и лишь сделал вывод, что Шамиль преспокойно вернулся на Ахульго, а часть отряда брошена в Хунзахе.

– Спасибо, хоть от «фазанов» избавил, – подумал Граббе, и продолжал читать этот изумительный рапорт, видя в нем образец особого литературного жанра, который по праву можно было именовать «кавказским».

В довершение всего Фезе горячо ходатайствовал о награждении отличившихся. Кроме него самого, его ближайших помощников и адъютанта, в списке было еще с дюжину героев, которым он испрашивал награды за примерное мужество, соединенное с благоразумной распорядительностью, а также за отличное усердие, храбрость и превосходное знание военного дела.

Среди представленных к наградам Граббе наткнулся на знакомую фамилию: прапорщик Михаил Нерский.

– Не тот ли это Нерский? – обратился Граббе к стоявшему перед ним Попову.

Попов похолодел, решив, что Граббе донесли о нелицеприятных высказываниях прапорщика без эполетов.

– Некоторым образом, – туманно ответил Попов.

– Не извольте беспокоиться, ваше превосходительство. Каждый получит по заслугам.

Но Граббе думал о другом. И награждать бывшего декабриста вовсе не собирался. Из политических соображений, будь он трижды герой. Да и мало ли чего Фезе напишет. Однажды он написал, что Шамиль покорился и мечтает принести раскаяние к стопам императора. Но Шамиль и не подумал явиться в Тифлис, где ожидал его император. И даже напротив, покорность Шамиля больше походила на договор между двумя государствами, обязавшимися не нарушать мир.


Дело было в жене Нерского – Лизе. Она, конечно, приятная дама и преданная жена. И о Граббе хлопотала перед кузиной-фрейлиной, что при дворе императрицы. Но Чернышев может понять такое расположение к Нерскому, который все еще числился по графе «из государственных преступников», весьма превратно. Нет уж, Граббе тут для великих дел и спотыкаться о никчемные кочки не намерен. Пусть Попов сам представит этого Нерского к награде как полковой командир. Да хоть в капитаны, но не через Граббе, а через самого Головина. И не теперь, а потом как-нибудь, когда Граббе покончит с Шамилем.

– Ничего не поделаешь, – размышлял Граббе, – Придется браться за дело самому. Этим наполеонам Шамиль не по зубам.

И все же не дать ход рапорту Фезе было бы ошибкой. Тем более, что Граббе здесь ничего не терял. Вскроется, что Фезе продолжает фантазировать – пусть его и наказывают. А Граббе не может не верить боевым генералам.

Граббе вычеркнул из представленных к наградам Нерского и велел направить копию рапорта в Тифлис, Головину. К копии Граббе приложил свое мнение, назвав экспедицию всего лишь удачной рекогносцировкой с целью разведать дороги и силы Шамиля. Кроме того, Граббе полагал полезным движение войск в Нагорном Дагестане для удостоверения горцев в том, что царские власти не перестают заботиться о приведении их в покорность. Вместе с тем Граббе обращал внимание главнокомандующего на то, что в Дагестане не так спокойно, как полагает Головин, и особо отметил нехватку войск, из-за чего Фезе и мечется по горам без решительного успеха. «А, как известно, за двумя зайцами погонишься – ни одного не поймаешь, – добавил Граббе уже про себя.

– Не говоря уже о таком матером волке, как Шамиль».

Подошла пора подавать на высочайшее благоусмотрение план действий на будущий год. Собственно, для того Граббе и назначили, чтобы покончить с непокорными горцами. Граббе был красноречив и умел выдавать пустоту за необъятную вселенную. Однако он уже несколько раз брался за составление своих предположений, но его всегда что-то отвлекало.

По утрам Граббе терзал излишним служебным рвением адъютант, жаждавший важных распоряжений. Затем являлся Траскин и принимался на чем свет стоит клеймить казначея и квартирмейстера, лихоимство интендантов и нерадивость поставщиков. Да так, что у Граббе голова шла кругом, и он только рад был, когда Траскин обещал сам управиться с казнокрадами. А ведь была еще прорва прочих начальников, и всех нужно было выслушать и направить. Разве что лазареты содержались в некотором порядке, больных было в соразмерности с числом войск, а заразных болезней не имелось.

Радовали Граббе только музыканты. Для проверки вызывались старший музыкант, барабанный староста, штаб-горнист, песенники, и вся эта публика со своими подчиненными под общим началом Стефана Развадовского устраивала небольшой концерт. Особенно хорошо у них выходил гимн.

Гимн был коротким и впечатляющим. Шесть строчек поэта Жуковского, положенные на музыку Львовым, композитором и командиром конвоя его величества, отлично подходили для военного оркестра.

Приложив руку к козырьку, Граббе повторял вслед за песенниками: Боже, Царя храни! Сильный, державный, Царствуй на славу нам; Царствуй на страх врагам, Царь православный! Боже, Царя храни!

Он помнил, как впервые его услышал. Тогда, в 1834 году, он был начальником 2-й драгунской дивизии и прибыл в Петербург испрашивать увольнения для излечения ран. 30 августа, в память победы над Наполеоном, торжественно открывали Александровский столп на Дворцовой площади. И тогда певчие и военный оркестр исполнили новый гимн, который явно понравился императору и публике. Гимн велено было исполнять взамен старого, который был музыкальной копией английского «Боже, храни королеву».

Граббе ревностно следил, чтобы гимн исполняли при каждом удобном случае, демонстрируя свои монархические убеждения в противовес ходившей за ним молве о его сочувствии врагам самодержавия.

Но как ни любил Граббе искусства, на них почти не оставалось времени. Генерала поражало количество бездельников, каждый день возникавших на пороге его кабинета. Все эти господа, не нюхавшие пороху, стремились служить под его началом, надеясь на большие походы и немалые награды. Не успевал он отделаться от одних, как прибывали другие. И каждый имел при себе рекомендательные письма.

– Ваше превосходительство, честь имею явиться…

– Когда прибыли? Где служили?

Вместо послужного списка доставались бумаги от вельмож, их сиятельств и высокопревосходительств, коим невозможно было отказать. Войска, таким образом, пополнялись лишними людьми, которых порой самих нужно было охранять, вместо того чтобы иметь от них пользу в делах с горцами. Выслушивая, кроме прочего, словесные поручения вельмож передать Граббе поклон, он почти автоматически отвечал:

– Извольте явиться в канцелярию и ожидать распоряжений.

Затем, обводя всех посетителей взглядом, сухо говорил:

– Мое почтение.

Это означало конец аудиенции.

Но прием у Граббе этим не заканчивался. В очереди ждали еще сомнение, неуверенность и страх не справиться с главным делом, ради которого он был здесь. Стоило Граббе закрыть глаза, как в мерцающей темноте вспыхивало: «Разбить и разогнать, а Шамиля пленить». И чем труднее представлялось исполнение этого простого плана, тем больше он напоминал страшное пророчество, явившееся на пиру Валтасару, пророчество, погубившее и его, и Вавилон.

Интересы корыстного Траскина Граббе презирал, но к совету Чернышева прислушался. Без тьмы войск одолеть Шамиля он уже не надеялся. А потому в предварительном проекте запросил столько сил и средств, что изумленный Головин не сразу нашелся, что и ответить.

Траскин тем временем наслаждался жизнью. Царившая в Шуре атмосфера пришлась ему по вкусу. Жизнь в крепости была шумная, несмотря на все усилия Граббе навести в гарнизоне железный порядок. На кутежах и обедах, беспрерывно сменявших друг друга, Траскин сделался непременным тамадой.

Горская знать привозила зажаренных баранов и даже телят, чтобы только полюбоваться, как Траскин их поглощает. Заключались пари на его аппетит, и в накладе всегда оставались те, кто сомневался в фантастических возможностях его желудка.

Спасение от тревог войны офицеры находили в картежном азарте и танцевальных вечерах. В дамах недостатка не было, и нравы здесь сложились далеко не пуританские. Но даже в эту вольницу Траскин сумел добавить веселые ноты. Он затеял маскарад. Для Шуры это было ново, но в столицах маскарады были в большой моде. Даже сам император с удовольствием принимал в них участие, скрываясь под маской, которую все, разумеется, узнавали.

У Траскина маскарад вызывал особенные, весьма деликатные воспоминания. Для него один из таких балов, на которые публика являлась в характерных костюмах и масках, стал подарком судьбы. Вернее, сначала Траскин получил сокрушительную оплеуху от графа Алексея Орлова, известного своей тяжелой рукой и могучим телосложением. Наряженный китайским мандарином Траскин имел неосторожность подшутить над графом, который и без того был чем-то сильно огорчен. Это случилось после репетиции во дворце. А уже на самом маскараде во время кадрили Траскин упал на свою огромную спину, от чего затрясся паркет и зазвенели канделябры, а император разразился неистовым хохотом. Два этих прискорбных недоразумения сделали Траскина знаменитым. Орлов, узнав, что проучил полковника Генерального штаба, взял над ним покровительство, а государь обратил на него особое внимание и возвел в звание флигель-адъютанта. Чернышев приметил Траскина еще раньше, когда тот проявил необычайное рвение, оказывая правительству услуги во время восстания декабристов на Сенатской площади.

Граббе затея с маскарадом понравилась.

– А этот Траскин чрезвычайно проворный малый – думал Граббе.

– Пусть себе усердствует, а то заплыл жиром, как свинья.



Граббе был большой охотник до подобных развлечений, когда люди скрывали лица за масками, зато открывали всю свою подноготную. Светские условности уступали место обычно тщательно скрываемым чувствам, запретные желания вырывались на волю, чины пасовали перед очарованием тайны. Но Граббе не желал отдавать пальму первенства Траскину. Балы, даже костюмированные, не могли обойтись без музыки, и Граббе призвал к себе Развадовского. Когда этот дока по музыкальной части явился, Граббе спросил:

– Маскарад знаешь?

– Так точно, ваше превосходительство, – отрапортовал музыкант.

– Докладывай.

– Там много любопытного, ваше превосходительство. И даже поучительного, – припоминал Развадовский.

– К примеру…

И Развадовский начал цитировать: О, малый он неоцененный: Семь лет он в Грузии служил, Иль послан был с каким-то генералом, Из-за угла кого-то там хватил, Пять лет сидел он под началом.

И крест на шею получил…

– Что-с?! – вскочил взбешенный Граббе.

– Да как ты смеешь?!

– Прошу прощения, ваше превосходительство, – побледнел Развадовский.

– Но ведь вы изволили про «Маскарад» спрашивать?

– Дас, милостивый государь. А причем же тут крест на шею? – Граббе тыкал в свой крест.

– Я его кровью заслужил, не щадя живота своего!

Но Развадовский тоже не совсем понимал генерала.

– Так я говорил… То есть… Это и есть из «Маскарада»… Из драмы Лермонтова.

– Осел! – взревел Граббе.

– Только этого пиита мне тут не хватало! Мало, что его на Кавказ сослали, его бы в каторгу, негодяя! Я тебе про настоящий маскарад толкую! Про бал! В масках!

– Ах, вот оно что, – закивал Развадовский.

– Прошу покорнейше простить, ваше превосходительство… Этот маскарад я тоже знаю. Не единожды участвовал в Польше.

– К вечеру представь программу, – велел Граббе, едва сдерживая гнев.

– А теперь прочь с глаз!

– Рад стараться! – козырнул Развадовский и исчез.

Граббе в ярости вышагивал по кабинету:

– Лермонтов! Мальчишка! Возвел Пушкина в гении, когда того убили на дуэли, и обвинил в его гибели все общество. За что и поплатился. Думал «Бородином» оправдаться, да не вышло. И битву описал кое-как, и главных людей упомянуть не соизволил. Лермонтовым при Бородино и не пахло, а Граббе там воевал, при самом Барклаеде-Толли состоял адъютантом!