Коммерс достал хавчик и съел пиздец как до хуя говна, а потом неебически отрыгнул на весь вагон, так что я непроизвольно повернул голову на блевотный звук. Он сидел, гладил себя по пузу и смотрел куда-то в пустоту, и по его невозмутимому ебачу складывалось ощущение, что он рыгнул, потому что так надо, это правильно, будто без этой отрыжки жрачка в пузе не усвоится. Мне похуй, меня не отвратил этот звук, я сам тот ещё обрыган, просто – и я в этом уверен – он наверняка кого-то отвратил. Того, о ком пузатый коммерс думать и не собирался.

Гастеры буянили, бродили по вагону и не могли найти свои места. Это были граждане из ближнего зарубежья. Я сидел скромно у окна, слушал музлоту и хотел изобрести машину времени, чтобы отправиться в будущее. Во-первых, чтобы поскорее закончился этот кошмар, а во-вторых, чтобы я поскорее перенёсся туда, где я уже не буду в такой печали и вылечусь временем. Впрочем, позиции можно и поменять местами.

Был поздний вечер, я уронил голову на руки и непроизвольно закемарил… БАХ! Я проснулся и не понял, что произошло. В вагоне было темно, передо мной маячил колдырь из соседней страны и лез ко мне под стол. Тут я почувствовал, что кто-то держит меня за ногу, я брыкнул ею и ударил кого-то, заглянул под стол и увидел ещё одного колдыря…

А оказалось, что этот колдырь плёлся по вагону, споткнулся, наверное, упал и ударил меня своей головой. А второй колдырь начал его поднимать. Тут проснулся я и… охуел малясик.

Так вот, к чему я всё это: утром в наш вагон зашёл пахан этих гастеров (их было около десяти человек), самый настоящий пахан. Я такое видел впервые: его руки были полностью покрыты синеусьем, а на ребре правого плеча (если так можно сказать), на трицепсе, из-под футболки торчал большой мягкий знак, а на предплечье, с локтя до кисти, слово МЕНТАМ. И я подумал, что у него там была надпиздь СДАТЬ МЕНТАМ, потом двоеточие и перечень уже на ладони: морёный, копчёный, солёный, перхоть.

Я тогда так дал под седло, что свой рукавок непроизвольно накрыл простынёй, потому что надо мной ехал один из гастеров, а бугор, или кем он там был, шёл прямо к нему. Рядом с бугром, как и полагается, шёл его помощник с номером шесть на футболке. На левой руке у него не было пальца или даже двух. Быть может, он являлся страстным поклонником японской культуры? И они все встали возле меня и начали тереть о делах.

Испугавшись, я сначала тихо перданул, судорожно пытаясь втянуть свой бздо ноздрями, чтобы его больше никто не учуял и чтобы какой-нибудь фарт-фетишист ненароком на него не дрочканул. А потом понял, что они меня не заметили, осмелел, расслабился и перданул громко, давая насладиться своим бздо всем фарт-фетишистам в округе. Даже хотел пошутить над их бугром (не бугром фарт-фетишистов, конечно) типа:

– Дядя, а у вас там «сдать ментам» написано, да?

Но сразу же вспомнил, что мягкий знак ещё есть на конце слова «смерть», да и с уркой тоже шутить, знаете. Что у урки на уме – то у урки на ноже… Или на жиганской пике. У урок-то весь юмор через еблю в жопу строится: поза «арбалет» – натянул и улетел. О чём с ними можно разговаривать?

И сейчас я ехал, вспоминая тот кошмар, и понимал, что в плацкартных и общих вагонах это не редкость, а тенденция: неебический смрад, зэки с наколками, бухие уроды, синющие дембеля, блюющие и ссущие вахтовики, сморкающиеся старпёры, обрыганы и прочий сброд.

Я бодрствовал и слушал музыку. А мимо меня проходили люди туда и сюда. Все уже проснулись. Кто-то начал завтрикать, кто-то уже пожрал и сходил выкинул мусор, пройдя мимо меня. Кто-то в толчок, кто-то покурить, кто-то мудак, кто-то ещё мудак, а кто-то тупая пизда, а кто-то жирная тупая пизда, и все, блядь, мимо меня!

Конечно, блядь, они будут пиздовать мимо меня, я же еду возле двери, которая ведёт к толчку, мусорке и тамбуру. Но, блядь, очень интересно – кто ж вам всем в жопы-то навтыкал игл, что вы не можете спокойно сидеть на своих местах? Это новая услуга, что ли, которая входит в стоимость билета, – игла в жопу, чтобы наматывать кросс до толчка и обратно, чтобы не было скучно?

Едет бабушка на боковушке, открывает сумку и достаёт оттуда еду – стандартный дорожный паёк из того, что не испортится в пути (наверное, такие продаются в магазинах под названием «поездатая еда» или «ездатая хавка», я не знаю): огурчики, помидорчики, колбасочка, картошечка, варёные яички и курочка, завёрнутая в фольгушечку.

АААА! СУЧЕЧКА, БЛЯДЕЧКА, НАХУЮШЕЧКА!

«Бабка, ты что, ёбнулась? – начал я говорить ей про себя. – Да я в жизни не поверю, что ты дома столько жрёшь. Так нахуй же ты столько с собой взяла в поезд?»

Столько разной жратвы из разных углов воняет так, будто в школьной столовой толстый повар объелся халявной едой, умер и сгнил. И в такие моменты о соседях никто не думает – все жрут. А от мерзких запахов, смешанных друг с другом, кажется, что они жрут говно и жрут как свиньи.

Очень часто, когда я еду один, меня постоянно кормят всякие бабы. Меня это сильно раздражает, я отказываюсь, а они чуть ли не в ёбач мне суют свои протухшие бутерброды, приговаривая: «Ешь, ешь. А как тебя зовут? Докуда едешь?»

Они берут до хуя, а со жрачкой же таскаться западло и выбрасывать жалко, и они сами стараются всё заточить в пути, а что не лезет – скармливают соседям. И возникает вопрос: да на хуя ж ты столько берёшь с собой жратвы, тупая ты пизда, если сама не можешь всё съесть?

И эта бабка обязательно свою жрачку либо сейчас предложит кому-нибудь, либо приедет на место и там скормит вонючим псам. Сама-то она вряд ли всё это съест.

Ощущение, что все эти люди набирают хавку в поезд, как, блядь, в поход: идёшь на день – бери на два.

Голова болела всё сильнее, и я уже подумывал о том, чтобы выпить таблетку. Люди всё так же не могли сидеть на своих местах, и постоянно какому-нибудь пидорасу надо было в туалет, в тамбур или в другой вагон. Каждый хлопок дверью отзывался звонким эхом у меня в голове, будто я просовывал свою бестолковку в щель, чтобы придавило. Ёбаные пассажиры словно устроили соревы – кто, блядь, громче всех ебанёт дверью. Суки! Это невероятно, но у всех была одинаковая тактика: сначала они пытались закрыть дверь аккуратно, но она открывалась, затем они хлопали сильнее – дверь снова открывалась. И в третий раз, чтобы наверняка, они ебашили дверью так, что мои яйца от вибрации закатывались в очко.

Это напомнило мне соревнования продавцов хавки – кто туже всех завяжет ёбаный пакет с хлебом или печеньем. Всякий раз, когда я разрываю пакет или отрезаю узел, мне становится хорошо от мысли, что у кого-то жизнь ещё хуже, чем у меня. Мне кажется, в этих узлах столько боли и злости, что, если бы не пакеты, в некоторых магазинах как не хуй делать могли бы встретиться две очереди: из покупателей и автоматная.

Одноклеточные говнари, не воспользовавшись шансом, что я им давал, подписались под одноклеточных говнарей и заёбывали меня наравне со всеми. Они проделывали один и тот же маршрут столько раз, что у меня уже не осталось сомнений – у них нет права и лева, они могут идти либо вперёд, либо назад…

Вообще-то, вряд ли в поезде кто-то сможет сходить направо или налево. Хотя налево можно сходить, но только условно…

Кстати, я разглядел ещё немного хуйни на волосатом – вся левая рука была в каком-то кривом синем недобитом говне, а на фалангах пальцев красовались синие размытые надпизди: ACAB – на левой и PAIN – на правой.

Я даже придумал сценарий социального ролика с этими двумя говнарями. В общем, так:

Они оба сидят на приёме у психолога, тёлка зелёная, а её ёбарь полностью завален портаками. И говорят.

Она: Первую сигарету я выкурила в пять лет, пыталась повторить за мамой… Мне не понравилось. В пятом классе начали курить все мои подружки, и я тоже, чтобы они не думали, что я сыкло и отстой… (начинает всхлипывать) А потом меня застукали родители… (всхлипывает) Нашли в сумке пачку сигарет и… и… (начинает тихо плакать) заставили выкурить её полностью, а… а… потом (ревёт) целый блок. И я позеленела! А-А-А!

Психолог: Что же случилось с вами, молодой человек?

Он: Когда мне было тринадцать, мой друг сделал себе наколку. Я тоже захотел. Мне накололи на плече череп самопальной машинкой и гелькой вместо краски. Мне понравилось. Я захотел ещё и наколол себе на правом плече значок инь-ян… (начинает всхлипывать) Я прятал их под футболкой, а однажды… (всхлипывает) я забыл и разделся по пояс на огороде, когда окучивал картошку… (начинает тихо плакать) Родители заметили и… и… (ревёт) заставили обколоть всё тело. Они накололи мне на лбу иероглиф «гавно»! А-А-А!

Он и она, ревя и жуя сопли:

– У меня на лобке растёт табак!

– Я даже блэкворком не перебьюсь!..

– Этот кошмар не закончится никогда, – услышал я голос из-за стены.

– Чего? – я прижал ухо к стенке.

– Я говорю, этот кошмар никогда не закончится. Постоянно кто-то ходит, срёт, ссыт, курит, блюёт – это самый настоящий ад.

– Унитаз, это ты? – я не верил своим ушам.

– Я.

– А почему ты мне не ответил, когда я ссал?

– Я ответил, но ты в этот момент стал смывать, и я только булькнул.

– Ой, извини, – сказал я, опустив взгляд, и замолчал.

– Ничего страшного, я привык.

– А как ты с этим борешься?

– Не знаю, – наверное, унитаз пожал педалькой. – Иногда булькаю, но чаще терплю.

– Сочувствую, братан, – попытался я поддержать своего собеседника.

– Забей, брат, я не один такой. В общественных туалетах унитазам тоже несладко, они могут засориться.

– Да, чувак, говно это всё…

– И моча с блевотнёй.

– Извини, – я ещё раз попросил прощения у унитаза.

– За что? Тебе не за что извиняться.

– Я ведь такой же долбоёб и гондон по жизни – могу засорить толчок по приколу.

– Вряд ли. Если бы ты увидел тех, кто занимается подобным говном, точно бы себя с ними не сравнил.

– Гм… может, ты и прав.

– Почему ты считаешь себя гондоном?

– Что?

– Ты сказал, что ты такой же долбоёб и гондон, вот я и пытаюсь выяснить, что с тобой не так.

– Э-э-э-э… Ну-у-у-у… я… когда-то очень давно я работал в конторе у одного редкостного мудака, я там открывал офис. То есть не в смысле – это была моя обязанность. Я приходил самым первым на работу. Я работал с восьми, а все остальные – с девяти. И я снимал с охраны офис, – затараторил я. – А потом звонил генеральному директору и просил его отключить сигнализацию, которую только что отключил сам. Таким образом он меня контролировал, во сколько я приходил и уходил. Он никак не мог признаться, что это не он снимает офис с охраны. И однажды мне стало лень звонить по утрам, я забил хуй и не звонил целый месяц, пока он как-то мне не предъявил за это. У него было хуёвое настроение, и он спросил: «Хули ты мне не звонишь по утрам?» А я сказал, что не вижу в этом смысла, ведь я же сам отключаю сигнализацию, он заорал, что ни хуя, это он делает после того, как я ему звоню. И пригрозил, что как-нибудь ко мне приедет с утра охрана и сначала мордой в пол меня ткнёт, а потом дрюкнет в попчанский. Он уехал, а я ахуел.

– Невероятно, – изумился унитаз.

– Это ещё не всё.

– Извини.

– Потом я стал бродить по офису с мыслью что-нибудь разъебать и наткнулся на дорогой велик его дочки, который был прислонён к стенке. В офисе были везде натыканы камеры, и мёртвая зона была только в толчке и у толчка, где и стоял велик. И я со всей дури пнул велик. Он упал, раздался грохот. Я быстренько его поднял и притих. Затем пнул его ещё раз и ещё. А потом поднял его, отошёл с ним на несколько шагов назад и бросил велик со всей силы об стенку. Хе-хе-хе-хе, с удовольствием бы ещё раз проделал этот трюк.

– Ну просто боевик, а не история! – восхитился унитаз.

– Это тоже ещё не всё.

– Вот как? Не может быть!

– Да. И потом я стал назло ему приходить на работу как можно раньше. Блядь, я даже будильник поставил на тринадцать минут раньше. Приходил и звонил сразу же ему, и когда слышал в трубке его сонный голос, утверждающий, что всё нормально, он отключил сигнализацию, у меня поднималось настроение. Так я его будил много раз.

– А-а-а-а, вот оно что, – задумчиво протянул унитаз. – Я мало что понял, но могу с уверенностью сказать, что это ерунда, – мой собеседник казался вежливым и интеллигентным.

– Это же охуенно! Я прихожу, звоню ему, а он такой: «Э-э-э-э-э-э-э-э…» – завыл я, пытаясь изобразить своего бывшего начальника, который только что проснулся. – «Алло… Всё нормально… мммм… зы-хы-ди…» – может, я даже слегка перестарался.

– Действительно, ты ужасен, – похвалил меня унитаз. – Вот пока ты это не изобразил, я не мог себе представить до конца, насколько серьёзно это всё выглядит.

– Просто я слегка разволновался, поэтому не совсем понятно объяснил. Да и опыта общения с унитазами у меня немного. И, кстати, если дирик по какой-нибудь хуйне потом срывался на мне, я молчал, ждал, когда он съебёт из офиса, а потом с огромным удовольствием подходил к велику его дочки и ебашил по полной. А он потом спрашивал: «Сергей, ты не знаешь, кто-нибудь трогал велосипед? У него педаль сломана. А я отвечал: «Не знаю. Лично я не трогал».

– Хе-хе-хе, ну просто мститель без маски, не иначе. А почему ты долбоёб? – унитаз будто поставил себе задачу вселить в меня уверенность, не считая все мои недостатки, о которых я ему поведал, за недостатки.

– Я жалуюсь унитазу на свою жизнь, а он меня подбадривает, хотя сам по уши в говне. Этого мало?

– Это ничего не значит, и не суди меня по внешнему виду. Есть ещё что-нибудь? – задал новый вопрос унитаз.

– Да много чего… э-э. Ну вот, например: как-то я одевался и сначала взял коричневые носки, потом увидел зелёные и поменял коричневые на них. А когда стал натягивать первый зелёный носок, он порвался прямо на пятке. Охуеть? Я снова взял коричневые носки, оделся и вышел из дома. А пока шёл, то подумал, что коричневые носки прокляли зелёные, потому что я их поменял на те, вот они и порвались. И если они прокляли зелёные, то либо коричневые носки тупые, либо им похуй, либо они круче зелёных и не боятся, что проклятие вернётся в троекратном размере. Улавливаешь мысль? Я к тому, что у носков тоже есть свои авторитеты. И если ты когда-нибудь решишь на педальку натянуть носок, натягивай коричневый. Он и крутой, и в цветовую гамму впишется.

– Ха-ха-ха-ха, – засмеялся унитаз и случайно булькнул: – Ой.

– А-а… – мне вдруг стало казаться, что я сейчас наговорил унитазу много бесполезной хуйни, отчего я почувствовал себя неловко. – И-и-и-и… Я ещё всегда всем желаю говна, много матерюсь, дрочу и… и… люблю извращения, ещё я некрофил, – попытался я снова убедить унитаз в том, что я долбоёб и гондон по жизни.

– Некрофил? – не поверил мне унитаз. – Поподробнее, пожалуйста.

– Я дрочу на мёртвых тёлок.

– Ха-ха-ха-ха, – унитаз истерично засмеялся и снова булькнул.

– Знаешь, сколько порномоделей дохнет? Да они пиздец какой вымирающий вид. А ведь среди них немало пиздатых, фильмы с которыми до сих пор смотрятся на одном дыхании. Мне кажется, если ты дрочишь на умершего человека, это отдаёт некрофилией.

– Это смешно, – ответил унитаз.

– Писяпопа – смешно, – сказал я немного раздражённо.

– В смысле? – не понял унитаз.

– У тебя никогда не бывает такого, когда ты постоянно повторяешь какое-нибудь слово или словосочетание очень быстро до тех пор, пока оно тебе не начинает казаться бессмысленным и очень смешным?

– Нет. Например?

– Например, пися и попа, – сказал я. – Я часто повторяю эти два слова вместе, будто это одно слово, и постепенно ускоряюсь, пока мне не начинает казаться, что писяпопа – это какой-то невероятный мифический персонаж из Древней Греции.

– Ха-ха-ха, – унитаз снова засмеялся.

Я замолчал.

– Нет, у меня такого не бывает, – подвёл итог унитаз.

– В детстве меня постоянно распирало от слова «колёса», – признался я и быстро проговорил: «Колёсаколёсаколёсаколёса», – в этот раз до смешного не дошло. Наверное, мало проговорил.

– Я могу ошибаться, но мне кажется, от колёс не одного тебя распирало и не только в детстве, – предположил унитаз.

– Да-да, подъёбывай, – махнул я рукой. – Хуй чего тебе ещё расскажу.

– Да ладно, мужик, не обижайся! Спасибо, что развеселил. У каждого же в голове какие-нибудь пауки трахаются. У тебя такие, у кого-то другие.

– Да знаешь, если так рассуждать, то справедливости ради стоит заметить, что у меня в голове человеки-пауки трахаются.

– Пусть будет так, как скажешь, – легко согласился унитаз. – А можно тебе задать нескромный вопрос?

– Валяй, – кивнул я, не понимая – какой нескромный вопрос может задать унитаз?

– Сколько у тебя было в жизни унитазов, в которые ты срал?

– Хе-хе. Я не знаю, – растерялся я. – Что это за вопрос? Количество унитазов, в которые ты срал, влияет на коэффициент нормальности, что ли?

– Нет, я просто так спросил.

– Надо подумать.

– Подумай.

– Горшки считать?

– Нет.

– Любые другие места?

– То есть?

– Улицы, подъезды, тазики…

– Ты что, в подъезде срал? – удивился унитаз.

– Ну… был разок. Самый экстремальный просёр в моей жизни, на меня в тот момент можно было посмотреть из трёх глазков, – сказал я и понял, что начинаю краснеть, гордиться тут было нечем.

– Под дверь, что ли, кому-то срал? – хохотнул унитаз.

– Нет. Я не мог терпеть до дома и насрал там, куда донёс. Я забежал в ближайший подъезд, снял штаны и навалил кучу, придерживая входную дверь рукой, чтобы не зашли с улицы. А ещё я молился, чтобы в тот момент никто не вышел из какой-нибудь квартиры. Если бы меня спалили, мне бы настал пиздец.

– А чем подтёрся? – пожалуй, унитаз проявлял профессиональный интерес.

– Ничем! У меня же не было времени почитать газетку. Как ты себе это представляешь? Да я до сих пор вспоминаю это с ужасом. От меня потом воняло говном. И мне стыдно.

– Ладно. Улицы и подъезды не считаются. Тазики тоже.

– В общем, не так много, – я начал считать.

– Тазик, – заржал унитаз. – С бельём?