Он остановился, поднял голову. Наморщил лоб, украшенный багровой припухлостью. Подумал минутку, стоит ли Магомету идти к горе в таком состоянии, все же решился и, отдуваясь, полез на склон.

– Будешь? – протянул я ему растекшийся по руке продукт.

– Что это? – не понял Булдыгин.

– Бутерброд. С рыбой. Ты анчоусы когда-нибудь ел?

– Ел, – пожал плечами Булдыгин. – Трава как трава.

Он еще раз подумал, после чего кивнул.

– Буду. – Отскреб с моей ладони жидкую кашицу, похожую на прикорм для подлещика, устроился на соседний бугорок и принялся чавкать. Я дождался, пока он оближет пальцы.

– У тебя что-то с лицом?

Он махнул рукой.

– Пострадало. Запить есть?

– Под нами.

Он угрюмо посмотрел на протекающую под ногами речку, вздохнул, развернулся задом к воде и стал спускаться. Я с жалостью смотрел, как он мостится на окатыше, тянет руки, жадно пьет из ладошек (неужели раньше не догадался?), с одышкой ползет обратно. Просушить одежду Булдыгин, конечно, не догадался, был мокр и жалок. Я высыпал на ладонь горсть таблеток – он слизнул не глядя, поблагодарил кивком.

– Ты один?

– Один, – кивнул я. – Зрение нормальное?

– Только не подкалывай, – поморщился Булдыгин, – башка сегодня неродная. Представь, Мишка, со всего разгона – об скалюку – ух… Повезло, что у берега дело было – зацепился за что-то, выполз, сознание потерял. Хорошо, что сейчас лето, а не зима, да? В одночасье бы дуба дали. Слушай, а где народ? – вспомнил он очень кстати.

– Не знаю, Павел Викторович. Аристов рядом был, когда стена обвалилась. Хомченко ранили – боюсь представить, что с ним произошло. Капустин и Балабанюк огонь вели, к реке выбежали – Пыряева завалили. Райнов еще до обвала в реку нырнул…

– Да хрен с ними, с дезертирами, – поморщился Булдыгин, – своих жалко.

– Пойдем искать, – вздохнул я. – Посидим еще немного и пойдем, должен быть кто-то живой в этой пасторали. Еще вопросы есть, Павел Викторович?

– Масса, – кивнул Булдыгин. – Как к депутату, который ни хрена не делает. Какое сегодня число, Мишка?

– Целое, положительное, – улыбнулся я. – Первое. Август, вершина лета. Хорошо, что ты спросил, Павел Викторович, – самый важный вопрос на повестке дня. Можешь также спросить, где мы находимся, – я тебе подробно и обстоятельно отвечу. А состояние российской экономики тебя не беспокоит?

– Это не русское раздолье… – бормотал, не слушая меня, Булдыгин, – это не родина моя… – Он словно пробудился, зачарованно вертел головой. – Тебе не кажется, Мишка, что это странное местечко?

– Конечно, странное, – поддакнул я. – Ни дорог, ни людей, ни жены с глазуньей.

– Да иди ты в баню, – огрызнулся коллега. – У тебя совсем плохо с интуицией?

С интуицией до текущего дня все было нормально. Неприятности я чувствовал кожей, что нисколько не мешало в них впутываться. А то, что местечко уникально, я понял давно. Это трудно объяснить. Вроде бы и воздух тот же, и растительность не марсианская, и река, вытекающая из недр, – чего только в природе не бывает. Но больно уж не характерно все это, вместе взятое, для данной местности. Словно не земля, а параллельный мир. А «вратами» послужили пещеры, по которым убегали дезертиры.

Что это было? Урочище, запертое от мира – с собственным рельефом, флорой, микроклиматом? Я никогда не слышал про пещеры в окрестностях Марьяновска, про какие-то складки местности, про крупные реки (одна лишь Кучумовка, и в той воды – кот наплакал). В наших краях лишь низкорослая сибирская «сельва» на многие версты во все части света…

Впрочем, почему бы нет? Авиация севернее Марьяновска не работает, населенными пунктами территория не богата.

– Пошли, – пихнул я коллегу. – Доберемся до истока, осмотримся, а там уж решим, стоит ли ждать щучьего веления…

Путешествовать с Булдыгиным по пересеченной местности было сущим наслаждением. Мы карабкались по уступам, проваливаясь в рыхлую глину, цеплялись за корни, оплетающие прибрежную зону. «Предчувствием неясным томимы» – определил Булдыгин наше состояние. Он ворчал без остановки – о сложностях рельефа, о неверном выборе профессии, о том, что мы попали в сказку, но больно страшненькую, что у него такое состояние, будто гипофиз уже отстрелили, а мозжечок подвергли глубокой заморозке, то есть плющит со страшной силой. Естественно, он оступился, нога поплыла с обрыва. Пришлось вытаскивать коллегу из пропасти, выслушивая по ходу новые брюзжания – что, падая в пропасть, трудно остановиться, что он такой неповоротливый, что я должен быть бдительным, поскольку любое неосторожное движение – и я снова одинок; что у него сопли, слабость, запущенная мания ничтожества, и не желаю ли я недорого приобрести качественную язву?

Распрямив спины, мы обнаружили в заводи труп.

Человек, одетый в плащ-палатку и солдатское обмундирование, покачивался в воде, зарывшись головой в ил. Руки были вывернуты за спиной, нога застряла в камнях.

– Господи помилуй, – пробормотал Булдыгин, – только не это.

– Стой, не шевелись. Сам посмотрю.

Тело принадлежало дезертиру Пыряеву, о чем я сообщил Булдыгину, и тот пафосно перекрестился. Переворачивать тело не пришлось, я только прикоснулся к плечу – из ила выплыла голова с оттопыренными ушами.

– Спускайся, – махнул я, – не дело оставлять его в воде.

Совместными усилиями мы вытащили парня на камни. Закрыли глаза, прикрыли ветками.

– Я жутко рад, что это Пыряев, – простодушно сказал Булдыгин.

– Знаешь, я тоже рад, – признался я. – Но спешу напомнить, что все мы божьи твари. Держу пари, это был нормальный парень без порочных наклонностей. И матери Пыряева ты вряд ли объяснишь, что на пару с дружком они убили и ранили нескольких солдат и подстрелили целого командира роты. До какого же состояния нужно довести мальчишку, чтобы он начал убивать направо и налево?

– Объясни мне лучше другое, коллега. Судя по всему, парни знали, куда шли. Они не знали конкретной дороги, но направление худо-бедно представляли. Не хочу показаться оригинальным, но это РЕЧКА. Которая под нами. И попасть они собирались именно туда, куда попали МЫ. Возможно, тем же путем – элементарным «сплавом». Только без стрельбы. Плавать парни умели – наверняка.

– А объяснить-то тебе чего? – не понял я.

– А объясни мне вот что. Не думаешь ли ты, что мы находимся в замкнутом урочище, куда очень трудно попасть? И выйти тоже непросто. Не думаешь ли ты, что, дойдя до места выхода реки на поверхность, мы успешно подотремся? Сделаем попытку выбраться в привычный мир и подотремся еще раз?

Я вздрогнул. Мысли ворчуна были калькой моих. Трудно представить обширный участок местности, в который трудно попасть, еще труднее выпасть, но, по крайней мере, я о таких слышал.

– Смотри… – Он схватил меня за рукав.

У старого провидца было неплохое зрение. Я проследил за его встревоженным взглядом и почувствовал холодок в шее. Сизая мгла царила в соснах на дальнем берегу. Рассвет еще не разогнал ночную дымку. И в этой дымке что-то шевельнулось. Неясная фигура переметнулась от сосны к густому кустарнику. Вздрогнули ветки, словно птица вспорхнула. И сразу все замерло. Мы затаили дыхание.

– Что за чушь? – пробормотал Булдыгин. – Меня не глючит, Мишка, нет?

– Тебя не глючит, Павел Викторович. – Я на всякий случай сместил большой палец по ремню, сжал антабку. Скинуть ремень, патрон уже в стволе, предохранитель на две позиции вниз…

Но сколько мы ни всматривались в стелющуюся по террасам дымку, больше ничего не видели. Но в кустах кто-то определенно был. Или что-то…

– А дело, видите ли, в том, – как-то вычурно озвучил мою мысль Булдыгин, – что нам ничего не известно о судьбе рядового Райнова, пращур которого с нетерпением ожидает малыша в родных пенатах…

– Это не Райнов. – Я оторвал пятку от липкой глины. – Рядовой Райнов отслужил три месяца, он не настолько проворен, чтобы изображать тут призрака.

И не стал бы он за нами шпионить. Давно бы убежал.

Мы отправились дальше. Поднялись на пару уступов и вошли под сень деревьев. Впадина, по дну которой протекала речка, становилась глубже, монументальнее, берега обретали опасную крутизну. Сухие лишайниковые сосняки и молодые ельники чередовались нескучными пейзажами крушинового подлеска. Узорная листва, черные, красные плоды. Величие хвойной панорамы на противоположном берегу…

Булдыгин чернел от страха. Дрожал, как осиновый лист, мне даже жалко его стало.

– Могу тебя развеселить, Павел Викторович, – сказал я. – Вижу Аристова!

Третий коллега был жив и пытался улыбаться. Настроение подскочило рекордно. Улюлюкая от радости, мы съехали по склону. Ленька засмеялся. Видок у него был, конечно, не для приема у губернатора. Ни вещей, ни автомата, мокрый, как половая тряпка, бледный, лицо в укусах. До нашего появления он пытался выбраться на склон, запутался в корнях, съехал, обрушив на себя полтонны глины, и теперь пребывал в раздумьях на четырех конечностях.

– Хоть кто-то руку подаст… – простучал зубами Ленька, протягивая сразу обе руки. – Боже мой, Викторыч, какой злодей тебе в лоб зафиздячил?

Мы втащили его на обрыв.

– На себя посмотри, – проворчал Булдыгин, – хуже смерти.

– Болею, – объяснил Ленька, справляясь с судорогой и отдирая от спины прилипшую одежду. – Ох, мрак, коллеги… Ночевка в мокром виде во сырой земле – это, знаете ли, жесть…

Леньку постигла та же участь, что и меня с Булдыгиным. Разница лишь в том, что Булдыгин устроил самый длинный заплыв, а Леньку выбросило на берег практически сразу. Автомат и сумку он благополучно посеял, обузы не было, и едва его вынесло из подземелья, он стал энергично грести к берегу. Правда, высадка прошла неудачно – очнулся незадолго до нашего прибытия. Соображать еще не начал.

– Пойдешь с нами? – спросил я. – Или останешься?

– Пойду, – заволновался Ленька. – А где мы?

– А ты у Булдыгина спроси, он знает.

Сверху посыпалась земля, я вскинул автомат… и отпустил. Бренча амуницией, на нас летел сияющий верзила Капустин – собранный, сухой, в развевающейся накидке. В отличие от наших прокуроров, в ходе ночных пертурбаций этот парень потерял только кепку, отсутствие коей, впрочем, с лихвой заменяла накидка. Просушился, отдохнул. Он прыгнул на уступ, повертел головой – нет ли еще кого? – и просипел не по уставу:

– Здрасьте, господа прокуроры.

– Здравия желаем, товарищ сержант, – заулыбался Аристов. – Разрешите выслушать доклад?

– Да муть сплошная, – махнул рукой сержант. – Много я чудес повидал за полтора года, но такого жареного свинства… Кстати, кто из вас вчера меня за ноги хватал? Я же вам не буксир? Чуть на дно не утянули.

Мы переглянулись и дружно пожали плечами.

– Это Балабанюк, точно, – вынес вердикт сержант. – «Я умею плавать, я умею плавать…» Не умеет ни хрена, зеленый еще. Кстати, господа прокуроры, кто-нибудь из вас видел Балабанюка?

– Мы видели труп Пыряева, – сказал я. – Ни Райнова, ни Балабанюка, ни капитана Хомченко. Мы и тебя не чаяли увидеть.

– Кислое дело, – помрачнел сержант. – Да ладно с ними, дезертирами, мужиков жалко. Из Сашки Балабанюка солдат бы справный вышел – помните, как воевал он вчера? Это ведь он, а не я, Пыряева завалил, представляете? И ротный был мужик хороший. Его ведь ранили вчера?

– В руку зацепило, – кивнул я. – Или в плечо. Давайте честно признаемся – не было у капитана шансов. Там и с двумя-то руками постараться надо было.

Помолчав, мы тронулись в путь. Хвойники уплотнялись, сползая к берегам, заслоняли воду. Расступились деревья, возник рельефный монолит. Центральную часть композиции составляла огромная скала, напоминающая морду спящей собаки. На макушке куцыми клочками пробивалась растительность, «глазные впадины» обросли лишайниками, «нос» горделиво выдавался вперед. А из места врастания монолита в скальный грунт широким потоком вырывалась река – причем с такой энергией, что мысль о проникновении в тоннель можно было даже не обсуждать. Равно как и мысль попробовать подняться на эту гору. Или обойти ее, поскольку скалы возвышались повсюду, неприступные, без зазоров и трещин. Для покорения их требовались альпинистское снаряжение и полные сил организмы.

Мы угрюмо смотрели на эту красоту и, кажется, начинали понимать, что привычный порядок вещей безвозвратно нарушен. Булдыгин перестал кашлять, то краснел, то зеленел. Вспомнил про фонтан Де Воклюз – мощнейший из подземных источников, где вода выходит из подземной реки со скоростью девяносто литров в секунду. Я напомнил ему, что слово «литр» звучит сегодня издевательски. Ленька рассказал, как на Среднем Урале открыли уникальное природное явление – ручей, текущий в гору, и туда уже выстроилась целая очередь любителей сенсации, хотя и непонятно, с чего он вдруг заговорил про ручей, текущий в гору.

– Все равно красиво, – пожал плечами Ленька.

– Ну и залепо-он… – покрутил угловатой башкой сержант. – Эта красота, извиняйте, прокурор, нам что богу свечка, что черту кочерга. Действия-то какие предпримем?

Я спустился вниз, где в воздухе висела плотная «воздушно-капельная» дымка и грохотало так, что закладывало уши. Словно истребитель шел на взлет. При уровне шума в сорок децибел теоретически можно отдыхать. После шестидесяти испытываешь беспокойство. За восемьдесят – уже психуешь. После ста подвергаешь жизнь опасности и смертельному риску. Здесь же грохотало сотни под полторы, и терпеть это было невозможно. Почему? Ширина реки не превышала семидесяти локтей. Откуда эта мощь? И жуткое чувство страха…

Я развернулся, полез обратно. Трое стояли на косогоре и очень пристально меня разглядывали. За деревьями шум реки сделался приглушеннее.

– Послушай, Михаил Андреевич, – съерничал Аристов, – судя по твоей физиономии, с этого момента мы обязаны начать новую жизнь. Твоя физиономия – безбрежное таинство непознанного мира. Но сегодня не понедельник – это я к тому, что для начала новой жизни…

– Сегодня первое число, можно начинать новую жизнь. Знаете, господа, неясное чувство мне подсказывает, что перебраться через скалы мы не сможем. Предлагаю отправиться по течению, развести костер, подсушить мокрых куриц – а таких у нас ровно половина, – а заодно осмотреться.

Возражений не было. Мы отправились в обратном направлении по проторенной дорожке, но прошли всего лишь метров триста, как за спиной раздался сумасшедший хохот…

Смеялся сержант Капустин, замыкающий шествие. Он сидел на корточках, держась за животик, и ржал, как гагара. Не рано ли? – встревожился я. Крепкий парень вроде, нервы в порядке.

– Вы посмотрите на этого дуралея… – захлебывался сержант, тыча пальцем куда-то поперек реки. – Ох, я сейчас от смеха помру…

Мы невольно проследили за его пальцем. То, что вылезло из кустов на обратной стороне потока, в принципе было рядовым Балабанюком, но лишь отчасти. Чумазый, плащ-палатку и головной убор потерял – сверкала стриженая голова с редкими клочками волос (парикмахер был юмористом). Ни автомата, ни амуниции. Вся тайга, что в редком разнообразии простиралась перед нами, оставила на парне образцы своей растительности, делая его от макушки до зеленых сапог каким-то камуфлированным чудовищем. Руки тряслись, зубы лязгали – даже через бурные воды было слышно, как его корежит и выгибает. Увидев нас, парень рухнул с травянистого обрыва и на пятой точке съехал к берегу. Замялся у воды, беспомощно простер к нам руки.

– Ой, я не могу… – вздрагивал Капустин. – Балабанюк, ты что там, блуд с волчицей затеял?!

Парень затравленно озирался, оступился, чуть не плюхнувшись в воду. Запрыгал в каком-то ритуальном танце.

– Эй, подкидной, перо в башку воткни для завершения образа! – крикнул Капустин. – Балабанюк, да что с тобой? Мужика в бикини увидел?

– Послушай, сержант, – заподозрил я, – почему-то мне не кажется, что твой подчиненный прыгает от радости. Боится он чего-то.

– Не боится, а ошизел от страха, – буркнул Булдыгин. – Не понимает, что страх нужно держать при себе, он нам еще пригодится. Не пускай зверя в дом, короче.

– Ты о чем, Викторыч? – не понял Аристов.

– Не обращай внимания, – проворчал Булдыгин.

– Эй, Балабанюк, ты можешь внятно объяснить, что за блажь на тебя нашла?! – орал сержант. – А ну, бегом к нам, чего ты там тормозишь?

– К-конечно, товарищ сержант… – обрел дар речи потерянный. – Н-не поверите, т-там мужик к-какой-то… С-существо, на человека похожее… С-страшное, щерстью обросло, м-мычит, н-на руках п-прыгает… п-посмотрел на меня так…

– Стоглазый? – хохотал сержант.

Паренек метался на пятачке, не решаясь лезть в воду.

– Давай же, рядовой! – грозно изрыгал Капустин. – Кто кричал, что плавать умеет? Ко мне, рядовой, это приказ, тащи свою непоротую задницу!

– Сержант, попридержи коней, – неодобрительно заметил я.

Он повернулся ко мне, его глаза диковато блестели.

– Я нарушаю устав, прокурор? А ну, внимательно взгляните на этого балбеса. Он же умом тронется, если на него хорошенько не наорать!

Отчасти сержант был прав. Подгоняемый воплями, соорудив страдальческую мордашку, Балабанюк вошел в воду. Через несколько секунд он уже плыл вразмашку поперек течения, потешно надувая щеки.

– Сносит бойца, – заметил Капустин, – пойду ловить.

– Странно, – пожал плечами Булдыгин. – Обросшее шерстью существо, похожее на мужика. Мычит. На руках прыгает. Ровно по Линнею, коллеги – Хомо Ференс, подвид человека, лишенного дара речи, покрытого волосами и передвигающегося на четвереньках.

– Я знаю, – вспомнил Ленька, – повышенная волосатость – это следствие гипертрихоза.

А мне на память вдруг пришла сизая мгла в соснах и тень, ловко прыгающая от ствола к стволу. Змейка поползла по позвоночнику. В сущности, Булдыгин глубоко прав – рано еще пускать зверя в дом.

– Ну, ты даешь, солдат! – рычал Капустин, вытягивая парня из воды. – От тебя пахнет так… ну, прямо воняет! Крыша едет, боец?! Где оружие, я тебя спрашиваю? Потерял?! А что такое трибунал, ты еще помнишь?!

– Потерял, товарищ сержант, – простонал боец и, не найдя точки опоры, сполз на землю. – Делайте, что хотите, мне уже все равно… Пусть трибунал, пусть колесование перед строем…

– Не наезжай на парня, сержант, – строго сказал Аристов. – Чего ты смотришь? Фонтан, говорю, заткни. А то сами наедем. Я тоже автомат потерял – так что же? И меня под трибунал?

– Действительно, – заметил я, – кончай выкорячиваться, парень. То, что с нами произошло, не лезет ни в какие рамки. Скажем спасибо, что живы остались.

– Пусть объяснит про своего Хомо Ференса, – проворчал Булдыгин. – Не понимаешь, рядовой? Не силен в классификации редких видов? Кого ты там повстречал? Волосатого, на четвереньках…

– В натуре, товарищи офицеры… – встрепенулся боец, как-то резво подскочил и проникновенно уставился на дальний берег. – Автомат я потерял еще ночью… В реку упал, каменюкой по башке получил… А тут еще плащ-палатка мешается, руки в ней никак… ну, я и сбросил все на хрен. Прибился к берегу, полез куда-то, скользко, как на катке, падал, потом башкой треснулся повторно и отключился. Просыпаюсь это утром, а надо мной такая орясина… волосатая, ноздри раздуваются, тянет ко мне когтищи…

– Сказка якутская, – фыркнул сержант.

Балабанюк яростно замотал головой:

– Не знаю якутских сказок… У нас на Урале нет якутских сказок…

– Ты с Урала? – встрепенулся сержант. – Какого хрена, не может быть, Балабанюк! Ты из Томска!

– С Урала я… – простонал солдатик. – Уж мне ли не знать? Забирали из Томска – учился я там, не ко времени взял академический отпуск… А родом с Верхней Пышмы, в ней и прожил до семнадцати лет… Слышали про такую?

– Мать моя… – схватился за голову Капустин. – Мы с тобой соседи, боец, а ты молчал как убитый!

– А надо было говорить, товарищ сержант?

Капустин постучал кулаком по лбу. Посмотрел на нас, как бы требуя подтвердить диагноз. Действительно, девять месяцев назад зеленый новобранец дал маху. Что такое землячество в Российской армии, не знает только последний эфиоп. А мог бы облегчить себе жизнь.

– Лучше поздно, чем никогда, – усмехнулся я. – Так как там насчет баек из склепа, Балабанюк? Этот Вася пытался тобой закусить?

– Не знаю, товарищ прокурор… Мне кажется, я тоже напугал его. Подскочил – а он как прыгнет в кусты… Я к реке, а он – за мной… Ей-богу, товарищ прокурор, я таких экземпляров только в кино, и то не во всяком…