С такими надеждами филологи XIX века приступили к исследованию не только древних, но и современных литератур. В романтическую эпоху изучение своей культуры, литературы своего народа приобрело важнейшую политическую функцию. В это время окончательно оформились основные европейские нации, а нация определяется прежде всего своим самосознанием: ее главный объединяющий фактор – не общий расовый или этнический тип, не совместное проживание на некоторой территории, не общая государственная история, а самоидентификация людей, то есть их принадлежность к общей культуре, что позволяет им осознавать себя, скажем, «немцами» или «итальянцами» даже в отсутствие единого национального государства. В этих условиях литература и язык воспринимаются как средство национального самосознания, которые следует изучать и развивать для формирования и поддержания своей национально-культурной идентичности. Идея обучать детей в школах «родной речи», родной литературе возникла именно в ту эпоху. Тогда же и в университетах возникают «филологические факультеты» (или «факультеты словесности», как они называются на некоторых языках), соединяющие изучение языка и художественной литературы. При всей эпистемологической нечистоте задач новой филологии, соединявшей научно-исследовательские моменты с культуростроительными и идеологическими, она была попыткой заново связать литературу и язык как две неразрывные части национальной культуры. В XIX веке филология стала престижной, общественно необходимой наукой, хранительницей сокровищ национального самосознания. Филолог выполнял великую миссию, представление о которой дошло до наших дней, проявившись, например, в высоком культурном статусе, каким обладали российские филологи в позднесоветскую эпоху. В коллективном воображении сложилась идеальная фигура такого ученого: это человек огромной эрудиции, знающий все слова, его обучение растягивается на всю жизнь, и он может выступать не только учителем языка, но и учителем жизни.

Однако эта филологическая утопия, возникшая в эпоху романтизма, очень быстро начала давать трещины. Стали появляться симптоматичные фигуры «беглых» филологов, порывающих с собственной дисциплиной и уходящих на другие дисциплинарные поля. Замечательным примером служит Фридрих Ницше: он получил филологическое образование и некоторое время преподавал филологию в Базельском университете, но скоро отошел от этой науки и вступил в противоборство со своими бывшими коллегами^[14]; из филолога он сделался философом, правда философом неакадемического, эссеистического толка. А в XX веке от филологии стала постепенно отмежевываться лингвистика: она ориентируется на изучение речевой коммуникации, живого (прежде всего устного) взаимодействия людей посредством слов, тогда как классическая филология неявно исходила из «установки на изучение мертвых чужих языков, сохранившихся в письменных памятниках»^[15].

Филологическое исследование литературы, размежевавшись с эстетикой, дрейфовало от обобщающих историко-эстетических построений к позитивистскому сбору всевозможных (не только языковых) фактов культуры, все меньше претендуя на крупные обобщения. В некоторых языках и научных традициях различаются понятия история литературы и литературная история. История литературы создает целостную картину развития национальной или мировой словесности или тех или иных ее форм в течение какого-то периода: можно, например, писать историю жанровых форм, историю стилей, даже историю «творческих методов» (другое дело, что само понятие «метода» в литературе сомнительно). История литературы стремится к генерализации, к построению масштабных эволюционных моделей (см. § 37); в этом она наследует интегральной филологической программе. А литературная история – это более эмпирическая деятельность по изучению сопутствующих обстоятельств литературного произведения. Такая позитивистская литературная история, занятая конкретными фактами, получила широкое развитие в разных странах; сегодня именно она чаще всего приходит на ум, когда говорят о работе «историков литературы».

История литературы нацелена на понимание целостного смысла текстов и целых культур, которые составляются из этих текстов; а литературная история скорее ориентируется на причинное, как правило частичное объяснение этих текстов. Эпистемологическая оппозиция понимания и объяснения, обоснованная в конце XIX века Вильгельмом Дильтеем, в значительной степени помогает уловить разницу двух историко-филологических дисциплин. Одна из них старается углубляться в смысл, а другая ищет причину; первая отвечает на вопрос: «что значит текст?», вторая – «почему он возник, почему стал таким?». Первая сосредоточена на необходимых, закономерных факторах эволюции, обусловливающих смысл текстов, а вторая более или менее явно признает приоритет факторов случайных, зачастую внелитературных, внеязыковых и внесмысловых. Поэтому история литературы обычно задается вопросом об эпохальных проблемах, которые решает литература (таких, как «становление личности» в культуре), а литературная история предпочитает выяснять творческую историю текста, конкретные прототипы его персонажей и сюжетных событий, рассматривать биографию художника как источник (причину) его творчества и т. д. Литературная история меньше, чем история литературы, озабочена связью литературы с языком, его глубинной структурой и эволюцией: язык в ней инструментализируется, это не самостоятельный объект изучения, а средство, которое можно использовать и отбросить. Позитивистскому историку литературы часто интересен не столько язык, сколько внеязыковой контекст, и он чувствует себя в своей компании не среди лингвистов, а среди историков. В библиографии к его трудам может не оказаться ни одной книги или статьи по языкознанию, зато вполне вероятно встретить там работы по социальной, гражданской истории, истории культуры, истории искусства. Развитие социологии во второй половине XIX века также способствовало этому отходу исследования литературы от собственно филологических задач: социологизирующая наука о литературе объясняет развитие последней не имманентным, требующим смыслового понимания становлением языка и культуры, а внеязыковыми и внекультурными по своей природе процессами, происходящими в обществе. Один из примеров такой объяснительной теории – марксистская теория классовой борьбы. В своем применении к изучению литературы (у Поля Лафарга или Георгия Плеханова) она пыталась заново связать генерализующую тенденцию «истории литературы» с эмпиризмом «литературной истории», отдавая преимущество социальным детерминациям художественной словесности и постулируя гетерономную теорию литературного развития, обусловленного извне, материальными факторами социального бытия. В своей ранней и радикальной формулировке она сводила все формы общественного создания к внешним определяющим факторам, отрицая за ними какую-либо собственную историю:

Таким образом, мораль, религия, метафизика и прочие виды идеологии и соответствующие им формы сознания утрачивают видимость самостоятельности. У них нет истории, у них нет развития^[16].

Как уже сказано, данная тенденция в развитии филологии сближает ее с историографией. У филолога и историка разное отношение к тексту, хотя они оба имеют дело по большей части именно с текстуальными документами и памятниками прошлого. Дело историка обработать документ – в историографии это называется «критикой текста», – выделить в нем достоверные факты, отбросить все остальное и дальше оперировать только этими проверенными фактами, уже вне исходного текста: «Текст источника подлежит исторической критике, которая по мере своего движения устраняет текст. Если он плохо рассказывает о событиях, он не нужен; если хорошо рассказывает, он тоже нужен недолго, потому что можно переходить к событиям»^[17]. Филолог же интересуется текстом постоянно и бесконечно, не смущаясь его зачастую «заведомой вымышленностью», находя в нем не замеченные ранее смыслы и перетолковывая его вновь и вновь. И филолог, и историк часто составляют комментарии к текстам, но тот комментарий, который создают историография и позитивистская литературная история, – это в значительной мере описание и пояснение несловесных фактов, к которым отсылает текст: фактов, о которых он сообщает (например, если это исторический роман), фактов, которые могут за ним скрываться (например, жизненных обстоятельств автора), фактов его собственной истории (как он был задуман, как возник, как публиковался, редактировался, цензурировался и т. д.). Такой гетерономный подход к литературе и по сей день весьма влиятелен в науке о ней, особенно в популярных работах и изданиях классических текстов; его элементарной формой являются широко распространенные «комментарии к именам собственным», отсылающие к внетекстуальной, внесловесной реальности. В более специальных трудах он уравновешивается исследованиями интертекстуальности (цитат, реминисценций), возвращающими литературный текст в литературный или, во всяком случае, текстуальный контекст.

Конвергенция филологии с историографией показывает, что филология в своем развитии повторяет путь критики, описанный Жаном Старобинским. Начав с глубокой озабоченности языком, его внутренним строением и его основополагающей функцией в составе национальной культуры, она затем постепенно отходит от языковых проблем; в своей позитивно-фактографической форме она все менее является филологией, все менее «любит слово». Сегодня сосуществование под одной факультетской крышей, под общим названием «филологии» двух разных дисциплин – науки о литературе и лингвистики – это во многом анахронизм, объясняющийся тем, что студентов, изучающих литературу, необходимо основательно обучать иностранным языкам. На деле практическим лингвистам редко требуются углубленные познания в литературе, и, наоборот, историки литературы зачастую учат (если учат) языки лишь для ознакомления с зарубежными научными публикациями, не пытаясь вникать во «внутреннюю форму» каждого из этих языков.