Еще бы! Советский дипломат в середине 1980-х годов на Западе, как учили компетентные органы, должен быть особо осторожен и бдителен. И уж подавно воздерживаться от сердечных авантюр. Каждый раз, когда Кранцев предлагал свидание горячей Жюли и подолгу сидел с ней в машине с номерами 115 за запотевшими стеклами, напрягаясь от смутной тревоги, она спрашивала, почему они не могут встречаться открыто, на людях, где-нибудь в кафе или, например, у нее дома, на острове Сен-Луи, где она живет с мамой. Иногда Кранцева посещала мысль: а что, если французская контрразведка подставила ему прекрасную Жюли, но он тут же сам себя успокаивал, говоря, что такая затея была бы слишком дорогостоящей (завербовать, мотивировать и обучить шпионским премудростям юную скрипачку) и малопродуктивной (без интима нет и повода для шантажа, тем более для вербовки). Впрочем, боялся он не столько французских службистов (как-то удастся от них отбрыкаться), а своих, суровых и беспощадных бойцов невидимого фронта (не отбрыкаешься) – кто знает, сколько их, незаметных, рассеяно в пространстве, даже после высылки 47? Кто поверит, что Кранцев с француженкой только болтают об исторических культурных связях двух народов и дальше юношеского петтинга еще не продвинулись? Короче, никаких кафе, никаких прогулок по набережным Сены, никаких хождений в народ.

В машине, действительно, ничего поражающего воображение любителей острых ощущений не происходило. Кранцев каждый раз решительно гасил порывы передовой девушки наклониться и перейти к более предметным ласкам, а сам млел от ее близости, волнуясь, как мальчик, от прикосновений ее маленькой груди и жадных губ.

В глубине его существа таилась надежда, что однажды можно будет дать волю распиравшим его чувствам, а пока надо сдерживаться, время еще не пришло. С такой девушкой может быть только настоящая, честная любовь. Поэтому они сидели, подолгу прижавшись друг к другу, с закрытыми глазами, боясь разрушить короткие мгновения зыбкого счастья, молча касаясь пальцами горячих щек, холодных ушей и растрепанных волос друг друга, давая волю только губам, теряя всякое понятие о времени. На каждое такое свидание Жюли приносила плитку шоколада «для поддержания сил», как она объясняла, потому что после долгих и мучительных поцелуев чувствовала, что теряет силы. «Когда мы сможем нормально любить друг друга?» – не уставала при этом спрашивать девушка. Для Кранцева же вопрос был излишним, так как он считал, что любовь уже объединила их, пусть и без высшего слияния тел. Странным образом неодолимое влечение к этому небесному созданию перекрывалось у него зудящим нутряным страхом прегрешения, если вообще не парализовало его душу и тело типичного совка. К этому страху примешивался страх обмануть и разочаровать такое доверчивое и такое нежное существо. Он ненавидел своего двойника, желавшего вести себя ответственно, по-мужски, в этой ситуации, но мысль о неминуемых последствиях совершенно подавляла его волю. Кто ты, спрашивал он сам себя, отдаляя решительный момент: садомазохист или просто трус? Ответ напрашивался сам собой. И в конце концов Жюли пришла к правильному выводу.

Их последняя встреча стала лишь очередной занозой в сердце Кранцева. Идиотская идея – принять приглашение матери Жюли на ужин. И не просто мамы, а весьма привлекательной зрелой дамы, решившей этим приглашением закрыть навсегда больной вопрос – встретиться лицом к лицу и окончательно ликвидировать, по ее мнению, немолодого и к тому же русского поклонника своей дочери. Для ее же блага. Жюли с глазами, полными слез, молча наблюдала за словесной перепалкой двух заумных взрослых людей, с трудом ухватывая суть витиеватых, саркастических фраз. Она уже предчувствовала, что ее Артем скоро исчезнет, так и не исполнив с ней акт «нормальной любви», что она просто отказывалась понимать. Кранцев же и впрямь чуствовал себя настоящим подлецом, обманувшим ожидания юной возлюбленной, и с облегчением, как руководство к действию воспринял прозрачный намек мамы на желательность его быстрейшего исчезновения из жизни дочери. Эти слова как бы зависли над прекрасным сервизом саксонского фарфора и бокалами редкого бургундского вина, украсившими стол в шикарном жилище небедных родителей Жюли.

После кофе влюбленные поднялись на второй этаж в комнату Жюли, и там Кранцев еще острее кожей ощутил присутствие мамы внизу. Оба понимали, что это место тоже не позволит их телам слиться воедино и еще больше разъединит их навсегда. Жюли для вида взяла скрипку, как бы защищаясь от последнего, никчемушного поцелуя Артема. Слушая ее сдавленные рыдания, Кранцев окончательно проникся отвращением к самому себе. Своими руками устроить муку ангельскому существу, отвергнуть такую близкую, возможно, неповторимую любовь просто из страха… Ну просто козел.

Солнце в небе, конечно, не померкло после Жюли, но стало светить гораздо слабее. А пропасть в душе Кранцева увеличилась на несколько сотен метров, но все же дна не достигла, и заглядывать в нее вовсе не хотелось. Ведь у него оставались дочь Анюта, жена Света и Париж.

* * *

Увы, быстротечная парижская любовь Артема Кранцева пришлась на время, когда на галльских просторах и в столичном граде Парижске, за задраенными окнами советского посольства, шла «обычная холодная война». Ее раскаты то и дело гремели вокруг импозантного здания на бульваре Ланн, которое саркастичные французы прозвали Бункером. Особенно в развенчании советской идеологии усердствовали тогда «молодые волки» французской философии Бернар-Анри Леви и Андре Глюксман. Гневно клеймил советский режим знаменитый французский певец и бывший коммунист Ив Монтан, когда-то посетивший Москву 1950-х и разочаровавшийся в коммунизме. Французские артисты помельче не брезговали мелкими пакостями. Один тогда еще не очень известный комик снялся в убогой пародии на убогую советскую действительность под названием «Твист эгейн в Москве», а маститый актер и «знаток» России азербайджанского происхождения, он же незабвенный Жоффре из «Неукротимой Анжелики», выпустил глупейшую ленту под названием «Красная икра», действие которой почему-то он перенес в тихую Женеву. В этом фильме советские агенты, одетые а-ля рюсс в зипуны и тулупы, в саду особняка, почти в самом центре европейского города, жгли костры, пили горькую и пели хором тоскливые песни, перед тем как замочить свою очередную жертву из числа невинных местных жителей. Сильный, но буржуазный певец Мишель Сарду тоже отметился в этом жанре обличительной песней, адресованной прямо покойному Владимиру Ильичу. А другой певец, послабее голосом, сочинил какую-то ритмичную дребедень про девушку по имени Ивановна, которая не может уехать к любимому за границу, т. к. владеет каким-то «государственным секретом». Интересно каким?

Короче, атмосферка для жизни и работы на берегах Сены была еще та, не утешала никакая Эйфелева башня. Как и ожидалось, французы, даже друзья, видели в советских дипломатах только шпионов или агентов влияния. На душе у советских было грустно, потому что оставшиеся чувствовали-таки себя «агентами влияния», как их называли в прессе. Скажем прямо, чувств истинной дружбы у французской стороны к СССР на самом деле никогда не существовало, были стратегические интересы. Но никаких указаний в ответ на высылку поливать грязью Францию совдипломаты не получали. Советский народ и его руководители упорно любили французов и Францию, несмотря на нашествие Наполеона, Крымскую войну, Антанту и даже вопреки всему этому. Но именно советским дипломатам приходилось расплачиваться за недальновидную внутреннюю и внешнюю политику Москвы и принимать на себя оплеухи и плевки французов, возмущенных, например, неразумным и жестоким обращением советских властей с творческими деятелями. Вокруг здания посольства не прекращались демонстрации и пикеты – то из-за высылки академика Сахарова в Горький, то из-за сбитого пассажирского южнокорейского «Боинга», то из-за других благоглупостей и ошибок в действиях «мудрого» советского руководства.

Часть плевков перепала и Кранцеву. Уже тогда известный за рубежом кинорежиссер-новатор, автор трогательного «Ежика в тумане» удостоился специальной премии Международного фестиваля мультипликационных фильмов в Анси за свою картину «Сказка сказок». Самого режиссера на церемонию вручения премии по каким-то там причинам не выпустили, поручив забрать ее сотрудникам совпосольства. И Кранцева отправили в Анси, очаровательный буржуазный городок на берегу одноименного озера. Но красотой древней Савойи он насладиться не смог. Получать премию за режиссера ему пришлось выйти на сцену, краснея от стыда, под улюлюкание и свист зала. История в точности повторилась с премией, присужденной картине «Чучело» другого известного советского кинематографиста, на фестивале фильмов для юношества в небольшом французском городке Лаоне (хотя через два года фильму была присуждена Государственная премия СССР). И опять Кранцев вышел на сцену получать приз под свист и презрительные выкрики толпы.

* * *

Надо сказать, что за пределами души Кранцева жизнь в посольстве протекала в целом положительно. Регулярно, раз в месяц, проходили заседания партячейки, обсуждали всякую несусветную чушь – последние решения пленумов ЦК или персональные дела. Все тот же кондовый язык, идиотские, пустые и никому не нужные лозунги, засорявшие воздух Страны Советов уже которое десятилетие. В Париже они звучали особенно абсурдно и вместо обычного раздражения стали вызывать у Кранцева улыбку. Французская капдействительность разительно и вполне понятно, в какую сторону, отличалась от заунывной советской. И не только отсутствием очередей за туалетной бумагой. Достаточно было видеть уморительное рвение парторга Тютикова, толковавшего, отрабатывая свою цековскую зарплату, про какие-то нормы коммунистической морали, советский патриотизм и идейную сплоченность советского коллектива во Франции. На каждом собрании товарищ секретарь неизменно выходил на одну и ту же стратегическую фразу типа «некоторые рассчитывают тут отсидеться под корягой» или «мы не дадим некоторым отсидеться под корягой» и т. д. Кранцев представить не мог, откуда он взял эту «корягу», и его разбирал смех. Суть этих проповедей партсекретаря сводилась к регулярным рапортам в ЦК о «непоколебимой поддержке сотрудниками посольства СССР во Франции внешнеполитической линии КПСС и лично ее генерального секретаря» – Брежнева, Андропова или Черненко, один хрен. Ясно, что в реальной жизни ни один совсотрудник не видел эту самую линию и думать не думал про нее наедине с собой. А больше помнил о том, например, что жена Лени Цыбина, первого секретаря посольства, по странному совпадению, приходится внучкой товарищу Черненко. И что Леня – большой любитель марочного французского коньяка и других тонких напитков. Особенно на халяву.

Посольские школьники, естественно, тоже следовали линии партии. Одним из первых художественных достижений пухленькой и зардевшейся Аннушки на школьном концерте было исполнение очень интернационального кубинского танца вместе с одним мальчиком из класса на сцене и парторгом Тютиковым в первом ряду. На следующем концерте Кранцев уже лицезрел доченьку читающей трогательное стихотворение с высоким гражданским накалом:

 
Я маленькая девочка, играю и пою,
Я Ленина не видела, но я его люблю.
 

В то же самое время под давлением строгого партсекретаря посол-либерал Голубцов пресек поползновения незрелой части сотрудников посольства пристроить своих идейно чистых деток на продленки в сомнительные французские школы, где они могли бы заразиться чем-нибудь буржуазным. Посольский доктор, по указанию партсекретаря, даже научно подкрепил это решение заключением, что «французские школы кишат вшами, разного рода вирусами и бациллами», поэтому их посещение нецелесообразно. Хорошо еще, что, по наущению парторга, в посольстве не были отключены шесть принимаемых программ французского телевидения. Так что Аннушка не лишилась возможности совершенствовать свой французский, а родители – припадать к французским реалиям через экран телевизора. И надо сказать, что регулярные и обильные поливы всего советского ехидными французскими журналистами помогали, так сказать, воочию осознавать факт проходившей за окном идеологической войны.

* * *

В каком-то смысле культурная служба посольства стояла особняком от политических баталий. Дипломаты «основных направлений» (политика, экономика и т. п.) взирали на «культурников» свысока, не признаваясь, что им осточертело видеть кислые лица бюрократов из Кэ д`Орсэ и что на самом деле им завидно знать, что служебные обязанности некоторых товарищей по работе состоят в том, чтобы присутствовать на концерте французской эстрадной звезды во Дворце конгрессов, известного симфонического орекстра в зале Плейель или на вернисаже модного художника. В качестве особого подарка Кранцев воспринял сообщение о скором отъезде на родину своего начальника Дремова. Действительно, тот вскоре покинул Париж все с тем же надменным и недовольным видом, наподобие героя французского водевиля о Супердюпоне, который прославился тем, что получил золотую пулю в задницу.

После его отъезда Кранцев имел возможность еще много раз убедиться в торжестве искусства над политикой, хотя и мучился от необходимости представлять страну ГУЛАГа в стране мушкетеров. К тому же его кумир, незабвенный Ив Монтан, в эту же самую пору уже перешел в стан самых ярых противников несчастной Страны Советов, где, по его выражению, не было «ни свободы, на милых маленьких радостей», то есть благополучия основной массы рядовых жителей. Утешением служило то, что многие другие известные французские артисты, с которыми приходилось встречаться Кранцеву, плевали на политику и не гнушались общением с «забавным» сотрудником совпосольства.

Большим сюрпризом и огромной радостью стало, например, согласие самого грандиозного итальянца во французском кино Люка Винсенте поехать в разгар холодной войны на Московский международный кинофестиваль, бойкотируемый многими западными киноактерами. Установить контакт Кранцеву помог знакомый профессор русского языка из Сорбонны. Получив подтверждение по телефону, он помчался в бюро «Аэрофлота», расположенное в самом центре Елисейских Полей, чтобы забрать билеты на самолет для кинозвезды. Там, к своему удивлению, он обнаружил, что звезде предусмотрены билеты экономического класса. На его возражения плюгавый начальник бюро с кривой улыбкой и довольно высокомерно ответил, что г-н Винсенте для него – обычный пассажир и никаких других указаний из Москвы на его счет не поступало, а на рекламу ему наплевать. К счастью, экипаж авиалайнера думал по-другому, и, когда Кранцев подвел знаменитого Люка к командиру, у стюардесс округлились глаза и открылись рты от восхищения. Они наперебой обещали усадить любимого артиста в первый клас и угостить, как положено по законам русского гостеприимства.

Через четыре дня Кранцев встречал актера на выходе в аэропорту Шарль-де-Голль – Руасси. Уже в машине итальянец расчувствованно признался:

– В общем, дело было так. Ваш министр кино, как его там, сложное имя, на третий день пришел в отель пожать мне руку. Между тем у меня было время прогуляться и посетить этот, как его, ГУМ, большой магазин на Красной площади. Должен сказать, что мясо на прилавке-то не очень. И уж больно много народу толпится… очереди. А вот журналисты ваши – симпатяги, много их пришло на встречу, похоже, смотрят французское кино.

* * *

В своем далеком провинциальном детстве привыкший к нескончаемым очередям на 30-градусном морозе Кранцев усвоил простую истину: чтобы не замерзнуть, надо двигаться. Согреваться желательно бегом или быстрой ходьбой, удаляясь как можно дальше и быстрее от места холода. С тех пор он и предпочитал бег в качестве способа перемещения по дороге в школу или для встречи с друзьями, а также в надежде удалиться подальше от своих забот и тревог. С того момента, как в качестве неожиданного подарка ему был преподнесен Париж, интенсивность виртуального бега усилилась. Надо было оставаться на беговой дорожке и преодолевать препятствия, решая, как поступить дальше со своей жизнью, лавируя между двумя реальностями: внутри и за пределами стен посольства. Но в отличие от героев Годара дыхание ему все же удавалось переводить. В конце концов, он же был искусным советским дипломатом – надо было лавировать, чтобы ускользнуть от реальности, не навредив себе и своей семье. Задача не из простых.

Продолжая «бег с препятствиями по пересеченной местности», Кранцев не переставал задаваться детскими вопросами. Например: надо ли сваливать сейчас? С последующим вечным ответом: «Настоящей свободы все равно не будет между жерновами той или другой спецслужбы». Его понятием свободы была прежде всего возможность пойти, купить и без оглядки прочитать журнал «Экспресс» или газету «Фигаро», с их измышлениями против Страны Советов. И потом затеряться в многотысячной толпе граждан, даже не помышляющих ни о каких спецслужбах. Лениво присесть за столик уличного кафе где-нибудь в квартале Сен-Жермен, Данфер-Рошро или на одной из живописных парижских улиц, недосягаемых для сотен отказников и диссидентов, даже для академика Сахарова, запертого в Горьком в состоянии армрестлинга (неужели нет русского термина?) с тоталитарным Домовым, правда, уже слабеющим. А он, чертов Артемка Кранцев, в Париже совершенно свободен усмехнуться, заслышав очередную нудную речь очередного гениального секретаря КПСС, конечно, желательно за стенами Бункера и не на глазах у парторга, но в присутствии своего товарища по работе Бори Егорова, не опасаясь, что тот стукнет, да и куда сейчас стучать-то.

Борису было вообще наплевать на политические условности. Париж был ему сужден и дарен по должности его папаши – советника секретря ЦК КПСС по внешним связям. Ему даже не надо было изображать из себя верного ленинца, потому что с детства он привык жить при капитализме, в роскошной шестикомнатной квартире элитного дома на Кутузовском проспекте, если капитализмом можно было назвать привилегии высоких членов партийной номенклатуры с их продуктовыми пайками, дачами и спецбольницами. Кутузовский помимо своей ширины и красоты строений был удобен еще и тем, что кратчайшим путем, через Рублевское шоссе, связывал закрытые дачные поселки Барвиху, Усово или Успенское с рабочими помещениями партии в Кремле или на Старой площади. При полном отсутствии рисовки и выпендрежа Борис питал все же слабость к разным маленьким изящным штучкам вроде передовых зажигалок, замысловатых брелков для ключей, дорогих запонок, фирменных галстуков и ценных авторучек. Мальчик прилежно учился в школе, потом в МГИМО и вырос законченным жеманфутистом (от французского «плевать на все») и гедонистом. Его любимым спортом в Париже стало посещение ранним утром в субботу загородного оптового продовольственного рынка Ранжис, бывшего Чрева Парижа, чтобы выбрать свежую, вкусную еду и насладиться зрелищем тонн привлекательной снеди, разбираемой с пяти утра владельцами ресторанчиков и простыми французами. К черной икре Боря был совершенно равнодушен – объелся в детстве, предпочитал устрицы и улитки, запивая их марочным бургундским. Водку пил по мере наличия повода и количества, а выпив, не стремился затянуть «Калинку» или «Рябинушку». Просто замолкал и добродушно усмехался. Добряк.