Подобные казусы с Севой случались регулярно, за что он потом страдал, клялся, что будет осторожнее, и опять куда-нибудь попадал. Терехов считал, что судьба его выбрала для собственной изощренной потехи, издеваясь над математическим талантом и подсовывая неразрешимые задачи.

Проблудив ночь, Сева едва приволокся с гнедым в поводу рано утром, но на удивление не ворчал, однако же заявил, что больше в жизни верхом не сядет. Пешком ходить он тоже не хотел и после не долгих раздумий выдал условие: вот если Терехов возьмет себе гнедого, а ему отдаст кобылицу, то он попробует еще раз. У Андрея к концу дня тоже болел шейный позвонок, однако застарелая эта боль давно стала привычной, иногда по утрам вставал с ней и ходил, по определению туриста, как свинья и в самом деле не видел неба. Пришлось отдать серую в яблоках, которая рысила мягко, иноходью, но Севе все равно скачка разбивала суставы. Поездив пару дней, он снова где-то проблудил ночь, и на утро опять стал плакаться. На его счастье в тот день вечером лошади сорвались в бега.

Каждый обихаживал свою конягу сам, а тут пока Терехов разжигал паяльную лампу, на которой готовили пищу, Сева вызвался расседлать и стреножить обоих скакунов. В эту ночь они и сбежали, неведомым образом освободившись от крепчайших пут из конского волоса. Напарник как-то навязчиво клялся и божился, что спутал хорошо, и отпускать коней у него и в мыслях не было. Серую кобылицу после не долгих розысков все же удалось найти и приманить сухарем с сахаром, за которым она бегал, как наркоман за героином. Гнедой жеребец не давался, невидимый бродил по округе и окликал свою привязанную на длинном скалолазном тросе, подругу.

Недели две геодезисты завьючивали ее и перевозили груз, поскольку менять стоянки приходилось чуть ли не каждый день, дабы сократить долгие пешие переходы и уберечься от случайных гостей, которые воровали дрова и все, что плохо лежит. Так что лагерь разбивали в пределах прямой видимости от объектов работы. А самым тяжелым предметом был вьючный ящик с документацией, где находился еще и походный сейф с секретными материалами, выданными опасливыми учеными под расписку.

Однако Сева опять отличился: привязал кобылицу за камень – на плато ни единого деревца! – и серая тоже сорвалась в бега вместе с седлом и притороченной к нему, сумкой, где помимо прочих вещей лежал единственный лазерный инструмент – дальномер. У Терехова не нашлось сил даже отругать его, только руками разводил, глядя на болезненного напарника. Мало того, что теперь таскали на себе тяжелый вьючник и весь скарб, еще ходили с чувством вины и материальной ответственности: за лошадей расписались в накладной "сдал – принял". А из-за потери дальномера с рулеткой бегали! Академия требовала привязку чуть ли не до сантиметра.

Тут еще Сева окончательно разболелся и слег…

На счастье геодезистов наконец-то вышел из отпуска Репей – начальник заставы Репьев, которого ждали всю экспедицию. Они с Тереховым друзьями никогда не были, но кроме того, что вместе учились в Голицинском погранучилище, этот человек по случайному стечению обстоятельств, сам того не ведая, сыграл значительную и неприятную роль в судьбе Андрея. Андрей, был на курс помладше, однако хорошо Жору Репьева знал, поскольку они оба пришли после срочной, сержантами, а таких курсантов сразу же назначали старшинами учебных рот. Тем паче, Жора уже был гордостью училища, висел на Доске Почета и его старательность в учебе приводилась, как пример.

Жорину фамилию и портрет Терехов узрел на Доске Почета в Кош-Агачской комендатуре и сначала немного ошалел: как так, до сей поры еще капитан, начальник заставы, когда уже в генералах ходить должен? Да тот ли это Репьев, с которым однажды встречали Новый год в подмосковном городке, в компании ткачих ковров? Всмотрелся в фотографию, вроде, тот, но какой-то взъерошенный, помятый, словно стоит на холоде и щурится от ветра.

Потом обрадовался – хоть с погранцами не будет проблем! А то в Академии предупреждали, что они отслеживают каждое передвижение ученых и создают много хлопот. Когда археологи здесь работали, то случайно залезли сначала в Китайскую запретную зону, потом в Монгольскую, и был приказ коменданта держать их на коротком поводке, дескать, там минные поля не убраны со времен противостояния с Китаем.

Но оказалось, Репей буквально за сутки раньше отбыл в отпуск и пребывает где-то в Краснодарском крае, будто строит там себе коттедж и будто ждет перевода на юг. Видно, у лучшего курсанта служба не задалась или сам не хотел продвигаться в старшие офицеры, дабы не удлинять срок выслуги и не отодвигать пенсию. В комендатуре народ был не словоохотливый, подозревающий, и почти никак не отреагировал на знакомство приезжего "ученого" с капитаном Репьевым и на то, что они однокашники. Для них вся Академия была туповатыми и нагловатыми "профессорами", которые не ходили строем, а залезли на плато, вытащили из могилы исколотую бабу и теперь сюда прет поток всяких туристов, полудурков, иностранцев со всех концов света – одна головная боль! Так бы служили себе тихо, мирно.

Ко всему прочему, Андрей случайно услышал разговор офицеров: как только Жора уехал в отпуск, с его заставы привезли солдата-срочника с сильнейшим алкогольным отравлением и чуть ли не белой горячкой. То есть, по всей вероятности, в хозяйстве некогда лучшего старшины учебной роты пьянствовали даже срочники. Кот из дома – мыши в пляс…

Репей заступил на службу в то время, как заболел напарник Сева. На Терехова начальник заставы сначала смотрел, как на пустое место, будто никак вспомнить не мог. В самом деле размышлял, узнать и выдавить из себя радость или не узнать, сослаться на забывчивость и сразу же отвадить холодным приемом. Но это было в порядке вещей: Жора Репьев еще в училище изображал из себя начальника и стремился всегда быть лучше всех. Впрочем, он и был лучше всех, красный диплом получил с правом свободного выбора места службы. Но при всем этом Репья в училище уважали, поскольку все видели, какими неимоверными трудами ему дается и физподготовка, и учеба, и общественная деятельность: Жора еще был комсомольским вожаком. А родной курс, на котором он старшинствовал, в буквальном смысле выл от его требовательности, за что и получил прозвище Репей. Он вставал до подъема и мастерил свое тело, таская тонны железа на самодельных качалках. В перерывах все бежали курить и дурака валять – Жора подходил к снарядам, сидел за учебниками, художественными книжками или рисовал стенгазету. У него было пристрастие к живописи. И когда комсомол тихо прикрыли вслед за партией, билета не выбросил, публично не отрекался и потому с молчаливого согласия продолжал верховодить в училищной молодежной среде. Командиры и преподаватели оценивали трудолюбие, пророчили большое будущее, мол, генералов видно уже в курсантских погонах…

Отглаженность и подтянутость у него сохранились с тех еще времен, однако физиономия была заметно помята. набрякли мешки под глазами и взгляд потускнел. Обычно Репей радушно принимал равных себе или тех, кто был на порядок ниже его по положению. Терехов всегда был ниже, тем паче, сейчас, после трех недель работы на плато зарос бородой, и похоже, его вид вводил в заблуждение.

– Так ты что, не служишь? – недоуменно спросил Жора, тем самым признавая Терехова.

– После выпуска попал под сокращение. – признался тот. – Всех троечников списали в запас.

Репей вроде бы даже обрадовался и насторожился одновременно:

– А как в археологи попал? В ученые?

– Да я не ученый. – испытывая тягостное чувство от такой встречи, проговорил Терехов. – Топограф. Еще до армии техникум закончил… Ну ты же помнишь, в училище занимался спортивным ориентированием? На марш-бросках курс водил, когда по лесам бегали. Вы блудили, а мы все время выходили в точку…

– Такого не помню. – зачем-то соврал Репей. – А вот как ты пел на сцене в клубе – помню. Оперный голос! Вокруг вертелись все женщины… И еще на пианино играл.

Он врал и даже угодить хотел: все самые лучшие женщины вертелись всегда возле облитого мышцами, Репьева.

– На рояле. – поправил Терехов. – У нас в училище рояль был, белый "Стенвей".

– Все равно… Тебе же пророчили консерваторию? И погоняло давали – Шаляпин!

– Не приросло погоняло…

– Сейчас не поешь?

– Если только за рулем, когда спать хочется.

– Мог бы служить, мог бы петь… А ты с теодолитом по горам?…

– Так получилось…

В голосе его послышалась зависть, сбившая с толку: Жора не знал, что еще спросить и что вспомнить, поэтому заскучал и сказал:

– Пошли, выпьем, что ли. Я краснодарского домашнего привез… Можно и водочки накатить по такому случаю.

А прежде даже от шампанского отказывался. За всю учебу в погранучилище был только один случай, когда однокашник напился и они тогда чуть не стали друзьями. Если точнее, родственниками, свояками. На новогодние праздники курсантов отпустили в увольнение и все старшины рот поехали в гости к родителю одного из них, который жил в подмосковном ковроткаческом городке и был в то время известным писателем. Цель была благородная – получить автографы, поэтому все купили книжки, однако опоздали на электричку. Это не смутило, совершили марш-бросок в одиннадцать километров, и потные, промороженные насквозь, едва поспели к полуночи. Гостеприимный писатель самолично преподнес каждому курсанту по стакану самогона, а потом сверху придавили новогодним шампанским и потянуло на подвиги.

В то время они уже хорошо знали три предмета – бегать, танцевать и драться. Старшины потанцевали с ткачихами в клубе, где Терехов не сходил со сцены и пел под бурные аплодисменты, потом сидели за столом и снова танцевали. Но наехала ватага каких-то залетных, требующих отдать половину девушек. А среди них было две сестрицы-близняшки, красоты редкостной, вокруг которых увивался Репьев, не зная, которую выбрать. Курсанты не уступили ни одной, даже самой не востребованной девушки, дружно разогнали эту банду, потом еще потанцевали и еще раз подрались, когда те явились с подкреплением и цепями. Опрокинули их машины и гнали до какой-то незамерзающей речки, где разбойники спаслись в воде. Этим они окончательно покорили местных невест, особенно блондинистых близняшек, которые поили курсантов шампанским и объяснялись в любви.

Терехов отлично помнил, что они с Репьем их и выбрали, а далее все было, как в тумане. Проснулись они одновременно, в одной комнате, в постелях с этими самыми совершенно одинаковыми сестрицами, имена которых даже не помнили, точнее, путали. И услышали голоса родителей, обсуждавших на кухне предстоящую общую свадьбу, мол, расходов меньше, а какие женихи – будущие офицеры! Правда, тоже путали имена, который и какой дочке достался. Терехов с похмелья не страдал, но с ужасом думал, что теперь придется жениться и рассматривал спящую девицу. А она была ничего, даже утром продолжала нравиться. Но Репьев не стал дожидаться когда проснуться невесты, на правах старшего шепотом отдал команду "делай, как я!", схватил свою одежду, растворил окно и выпрыгнул. Терехов выполнил команду не раздумывая, и только приземлившись в снег, стал считать этажи.

– Помнишь, как мы с тобой встречали новый год? – с ностальгией спросил Андрей, когда раскупорили оплетенную бутыль и молча пропустили по стакану.

Репьев не захотел гусарских воспоминаний, единственный раз их сблизивший.

– Как же, помню. – не глядя буркнул он. – Кажется, был четвертый этаж.

– Третий. – поправил Терехов.

И вдруг понял, отчего так мрачен некогда лучший курсант, гусар и великий трудяга. Репью сейчас более всего не хотелось признавать собственное поражение по всем статьям и выглядеть убогим вечным капитаном на захудалой алтайской заставе. Поддержать или даже приподнять его дух можно было не воспоминаниями, а единственным способом – самому стать жалким и немощным, чтобы однокашник почувствовал себя нужным, полезным и энергичным.

– У меня напарник заболел. – просительно сказал Терехов. – Помоги отправить в больницу.

– Это можно. – слегка вдохновился Жора и вызвал дежурного по заставе. – А что с напарником?

– Не знаю, головные боли, озноб, сухость во рту. Думает, от верховой езды. Сначала хребет заболел…

– Такая болезнь тут бывает. Похмельный синдром называется…

– Да мы на сухом законе. – возмутился Терехов, – У нас и жратва кончилась.

– Значит, наркотическая ломка. – спокойно заключил начальник заставы. – Симптомы очень знакомые.

Севу Кружилина и в самом деле трясла лихорадка. поэтому упаковали в спальный мешок, загрузили в раздолбанный командирский "Уаз" и повезли в Кош-Агач.

Догадка оказалась верной: роль зависимого просителя Репьева возвеличивала. Он воспрял, сам предложил несколько коробок армейских сухих пайков и два старых солдатских матраца: спать на тонкой подстилке становилось холодно. Далее великодушие однокашника начало иссякать. Он со скрипом согласился дать три охапки колотых дров и раз в три дня заворачивать к лагерю "ученых", дабы его перебазировать на новую точку – ссылался на старую технику. Мол, существование его заставы под большим вопросом, поэтому ни машин, ни нового вооружения. Командирский "Уаз" и в самом деле ходил лишь до комендатуры, зато дизельные "Уралы" ползали по всему плато в любую погоду. На территории заставы стоял армейский кунг с печкой, на колесах и замком на двери, но о его заимствовании на время Жора и слышать не захотел, обрекая однокашника на палаточное существование. Впрочем, как и отпустить хотя бы одного солдата, чтоб таскал рейку и мерную ленту, мол, строгий контроль за личным составом. Напишет матери, что продали в рабство – греха не оберешься, до пенсии не дослужишь. А вот отловить сбежавших коней, если они не ушли за кордон, Репей вызвался сам, потому как у него конюхом служил один алтаец-контрактник, перед которым эти животные будто бы на колени становились. И сам Репьев в училище числился лучшим наездником, его верховой портрет висел в седельном отделении конюшни.

– У нас тоже жеребец пропадал. – признался Жора. – Гнедой красавец, чистых кровей.

– И у меня гнедой, почти вороной. – загоревал Терехов. – И тоже чистокровный…

– Ничего, поймаем! Мой три года отсутствовал, уже списали. Думали, заграницу подался или казахи угнали, на племя. А когда Мундусова на службу взяли – нашел и привел. Духи, говорит, к себе забирали и вернули… Так что ты смотри, с духами осторожнее! И не потребляй с ними лишнего. А то опять прыгать придется или отваживать!

– Духи, это кто?

– Алтайцы!

Как позже выяснилось, относительного Севиной болезни он оказался прав, поставили острый похмельный синдром, подержали на капельнице, однако на всякий случай переправили в Горно-Алтайск. Оттуда пришло сообщение – у Севы сильнейшая наркотическая ломка! И тогда Сева Кружилин уже сам поехал в Новосибирск, сдаваться настоящим докторам, ибо с диагнозом был решительно не согласен. И особенно с предложением подписать бумаги о добровольном лечении от наркозависимости.

В общем, отношения с заставой у Терехова худо бедно наладились. Репей даже сам однажды приехал в гости, посмотрел на полевое житье-бытье однокашника, побродил по окрестностям и неожиданно пообещал в следующий раз притащить кунг – должно быть, проникся суровой судьбой топографа. "Урал" и в самом деле на точку завернул, но без кунга. Водитель перебазировал лагерь, выкинул на землю охапку дров и уехал, пообещав, что через три дня заедет снова.

А на утро Андрей обнаружил замерзающего туриста на "месте силы" и с похожим синдромом.