Глава 3

452-й год до н. э.

Тир, Сидон

1

Корабли тирской купеческой флотилии резали носом морскую воду. Парус на лембе Харисия отчаянно хлопал. Леократ яростно ворочал обоими рулевыми веслами, выбирая правильный галс.

Мореход всматривался в прозрачное мелководье с полубака, выискивая глазами подводные камни. При этом он внимательно следил, чтобы лемб шел строго в кильватере плывущей перед ним финикийской кумбы. Матросы готовились привязать шкоты, как только парус поймает переменчивый ветер.

Геродот и дети сидели на полуюте корабля возле большой амфоры с пресной водой, которая ремнями была прикручена к ахтерштевню. Рабы смирились с тем, что у них теперь новый хозяин, и, не таясь, любопытно разглядывали галикарнасца.

Развязав узелок, Геродот выложил перед собой кусок вяленой ослятины, ломоть ячменного хлеба и кусок козьего сыра. Достал нож, воткнул его острием в палубу. Потом откупорил тыкву-горлянку с разбавленным вином. Протянул ее старшему мальчику.

Тот сделал из нее глоток и скривился.

– Вайн, – сказал он, сплевывая на доски.

Неуверенно взглянув на галикарнасца, продолжил:

– Хелеб… Мем…

Геродот только хлопал глазами. Первый разговор с рабами проходил трудно. Тогда мальчик приставил к голове кисти с торчащим указательным пальцем и промычал:

– Мууу… Хелеб.

Геродот рассмеялся открыто и заразительно. Младшие дети нерешительно улыбнулись.

«Молока просит, – понял галикарнасец. – Странно, что не воду… Наверное, для них молоко – это лакомство. Хотят проверить меня… Но не плыть же за молоком к берегу. Харисий ни за что не согласится выйти из походного строя флотилии из-за прихоти какого-то раба».

Он огорченно развел руками.

Мальчик помедлил несколько мгновений, затем указал на амфору, сделав вид, что зачерпывает горстью воду:

– Мем.

«Вода, – догадался Геродот. – Ну, этого добра у нас, слава Аполлону, хватает».

Он отвязал от амфоры деревянный киаф на длинной ручке, набрал в него воды и протянул рабу. Тот сразу передал его девочке, которая начала жадно пить. Потом киаф получил младший мальчик. Старший напился последним.

«Ладно, – довольно подумал Геродот, – дело пошло».

Он нарезал мясо, сыр и хлеб. Глядя, как дети жадно набросились на еду, галикарнасец тяжело вздыхал.

«Худющие – кожа да кости… В чем только душа держится, а вот на тебе, не хлеба, а молока просят. Но еды мало, надо теперь до Сидона протянуть. Там наедимся. Тем более, что плыть недалеко – всего двести стадиев».

Прожевывая кусок мяса, он пальцем ткнул себя в грудь:

– Геродот.

Потом показал на старшего мальчика и вопросительно поднял брови.

Тот сразу ответил:

– Ярих.

Младшего звали Ашцавом, девочку Сисой. Дальше разговор пошел легче. Геродот на пальцах показал свой возраст. Ярих ответил за всех: ему двенадцать, Ашцаву – восемь, Сисе девять.

Галикарнасец назвал по именам всех членов команды, а дети повторяли за ним. Вскоре они уже знали слова «корабль», «хитон» и «море». Геродот в свою очередь узнал, что хитон по-финикийски называется «кетонет», солнце – «шемеш», фрукт – «пер», а серебро – «кесеп».

Только сейчас он обратил внимание на удивительное внешнее сходство младших детей между собой. Его догадка подтвердилась, когда Ашцав обнял Сису и сказал: «Эхет». Галикарнасец повидал уже достаточно разных народов, чтобы знать: слово «сестра» на ханаанских языках звучит одинаково.

Наевшись, дети улеглись спать, а Геродот заботливо накрыл их овечьей шкурой. Пока корабль боролся с волнами, он сидел возле амфоры, раздумывая о взаимопроникновении культур разных народов.

Вот надо же, не зря говорят: нет худа без добра. Египетские жрецы изобрели геометрию благодаря тому, что разливы Нилы разрушают границы между делянками и каждый раз после окончания паводка приходится размечать их заново.

А финикийские мореплаватели придумали астрономию, чтобы можно было прокладывать путь в море по звездам. Арифметика – тоже их рук дело, расчеты расстояния ведь как-то надо производить.

Со временем точные науки благополучно укоренились в Элладе. Про вклад эллинов в культуру других народов и говорить нечего – искусство зодчества, памятники литературы, философия, медицина, даже религия, стали достоянием всего Востока. Гласные буквы в финикийском алфавите – это тоже дар эллинов ойкумене.

Предаваясь размышлениям, галикарнасец не забывал любоваться морским пейзажем. Изрезанный бухтами берег справа по ходу корабля постепенно перешел в равнину, засаженную фруктовыми деревьями – персиками, абрикосами, грушами, фисташками…

В маленьких гаванях под нависшими скалами теснились хижины рыбаков. Поросшие лесом Ливанские горы казались такими близкими… Навскидку до них было не больше пятнадцати стадиев.

Под Сарептой флотилии пришлось огибать мыс, который каменным кинжалом вспарывал море. На черном острие базальтового лезвия часовни Баала и Астарты казались белыми чайками.

Даже с корабля было заметно, как сопки поднимаются пологими ступенчатыми террасами к хребту. Геродот знал, что обращенная к морю западная сторона горного массива носит название «Дальнего взморья».

Вскоре показался маяк Сидона.

Город занимал узкую приморскую долину, а также северную часть скалистого мыса. Встретивший флагман в море эпимелет сообщил: «Северная Беритская гавань занята пентеконтерами… Хотя стоянку можно попытаться найти в южной Тирской гавани… Она, конечно, не такая удобная, но от больших волн защитит. Тамошний эпимелет вас встретит».

Потом развел руками: «Может, там есть места у причалов, а может, и нет… А что вы хотели… Сидон уже почти сто лет столица персидской сатрапии. Посольства всех округов от Посидея в Киликии до Пелусия в Египте плывут прямо сюда».

Финикиянин как в воду глядел: к причалам нечего было и соваться. За места на внутреннем рейде пришлось заплатить эпимелету серебром. Сидонский паромщик за несколько оболов согласился перевезти всех желающих с кораблей на берег. Но ему придется совершить несколько ходок.

Когда подошла очередь афинского лемба, Геродот, Харисий и Леократ спрыгнули в лодку. Оба матроса на этот раз остались на борту. Дети проводили хозяина обеспокоенным взглядом, однако он успокоил их жестом: «Все хорошо…»

На пристани пути троицы разошлись. Харисий с Леократом отправились в храм Астарты, финикийской богини любви и плодородия, где за небольшую плату жрицы-харимту продавали свою любовь изголодавшимся по женской ласке морякам.

Геродот двинулся к Беритской гавани. Перед этим он оптом приобрел у лоточника десяток терракотовых амулетов, изображавших покровителя Сидона – бога растительности и врачевания Эшмуна, да столько же кулонов с рогатой головой морского божества Баал-Малаки.

Усевшись, по своему обыкновению, на швартовочную тумбу, галикарнасец сделал вид, будто продает обереги. На задаваемые покупателями вопросы он невнятно мычал, изображая немого. Цену показывал пальцами.

Когда рядом никого не было, Геродот внимательным взглядом окидывал причалы, над которыми поднимался частокол из мачт с полоскавшимися на ветру вымпелами империи Ахеменидов – львиной головой, Ахурамаздой в фаравахаре, соколом с расправленными крыльями, солнечными лучами бога Митры… Он уже знал, что персы называют свои вымпелы «дерафш».

Афинский катаскоп подсчитывал запряженные ослами и быками подводы с амуницией, фуражом, провиантом… Как заклинанье, повторял про себя цифры и секретные слова: «Паломники… Овцы… Мулы… Быки…»

Вслушиваясь в звон кольчуг и оружия, шарканье сапог по квадрам, гомон стоявших в строю копейщиков, громкие окрики мореходов, команды офицеров, рев тяглового и вьючного скота, он представлял себе, как навстречу персидской армаде по безмятежному лазоревому морю яростно несется флот Перикла.

Как тараны афинских триер грозно вспарывают волны, нацелясь на борта вражеских пентеконтер. Как эпибаты выставляют перед собой копья, пращники вкладывают в кожаную петлю свинцовый снаряд, а гребцы с распухшими от напряжения венами на руках пригибаются за щитами, чтобы уберечься от стрел противника. И тревога в его душе уступала место гордости за Элладу, уверенности в победе над варварами, надежде на скорый мир в ойкумене.

Геродот мстительно сплюнул на камень под ногами, не сводя глаз с врага. Внезапно кто-то толкнул его в плечо. Обернувшись, он увидел двоих лоточников, которые смотрели на него со злобным выражением на лице.

Один что-то угрожающе сказал по-финикийски. Другой просто вырвал у галикарнасца амулеты и зашвырнул их далеко их в море. Геродот понял, что этот причал – чужая территория, а он отбирает хлеб у местных уличных торгашей.

Однако ссориться с ними на глазах у персов – дело опасное. Не ровен час, всех троих заберет патруль. Доказывай потом офицеру, что ты просто продавец амулетов из яванского квартала Сидона.

По опыту арестов в Сардах и Пелусии Геродот знал: оправдываться бесполезно. Любой эллин для персов в районе сосредоточения войск – вражеский лазутчик. Тем более, если он прибыл из Афин.

Тогда галикарнасец успокаивающе поднял раскрытые ладони – все, все, ухожу… Теперь действительно можно было возвращаться на свой корабль. Дело сделано, осталось записать все то, что он увидел и запомнил, на глиняных черепках.

Все-таки Геродот не удержался – купил у дряхлой финикиянки в черном вдовьем платке горшок козьего молока. Пусть и не коровье, но ребятишкам подойдет. Еще за одну медную монету старуха отдала ему связку маковых баранок.

Потом он спустился к берегу, чтобы подозвать сидевшего в кедровой долбленке паромщика. Вскоре галикарнасец перелез из лодки на свисавшую с борта лемба веревочную лестницу, свободной рукой прижимая к груди горшок с молоком. Нитка баранок, словно бусы, повисла на шее.

Перегнувшись через планширь, Ярих подхватил гостинцы, давая возможность хозяину подтянуться на обеих руках. С довольным выражением на лице Ашцав провел указательным пальцем по масляному ободку на внутренней стенке горшка, после чего дал облизать палец сестре.

По очереди откусывая от одной и той же баранки и прикладываясь к горшку, ребятишки быстро выпили молоко. Геродот сидел рядом, с улыбкой глядя на них, как вдруг Сиса подскочила к нему, схватила за кисть и стала покрывать ее поцелуями.

Галикарнасец отдернул руку, а она что-то быстро залепетала на ханаанском языке. Геродот различил только одно слово – «адон».

«Рабом я уже был, – с иронией подумал он. – А теперь вот стал рабовладельцем… Поистине Мойры скрутили из кудели времени причудливо вьющуюся нить… Куда еще приведут меня ее витки?»

Харисий с Леократом вернулись поздно ночью. Дремавший на полубаке Геродот сперва услышал плеск весел, потом правый борт осветился огнем факела.

Поднявшись на борт после келейста, мореход бросил факел в море – открытый огонь на корабле ни к чему. Хватит света от сторожевого масляного фонаря на форштевне.

Да и луна этой ночью особенно яркая. Вон она, почти круглая, бугристая, такая близкая, отливает матовым блеском, словно прожаренный блин на сковородке.

– Ну как? – поинтересовался Геродот.

Вместо ответа Харисий звонко поцеловал собранные в щепоть пальцы.

Потом взволнованно рассказал:

– Девочки – что надо… Молодые да опытные… На теле ни одного волоска, пахнут благовониями… Всего тебя вылижут… А как выгибаются – будто танцуют под тобой… И вроде не притворяются, сжимают тебя там, натурально так кричат… Взяли с каждого по целой драхме… Так оно того стоит… Как сам?

– Все в порядке. – Галикарнасец кивнул на лежавший возле рубки мешок с глиняными черепками.

– Да… – вспомнил вдруг мореход. – Там одна такая цыпочка была… Вроде как старшая у них. Они ее пундекитой называли… Уж не знаю, имя это или должность… Но хороша… Грудь – во!.. Бедра широкие, при этом ноги длинные и стройные, лодыжки и запястья тонкие… Породистая… Я ее хотел оприходовать. Выпятил перед ней своего набухшего Геракла… А она смеется, отнекивается, показывает на других… Так вот… Пундекита эта неплохо говорит на койнэ… Рассказала, что завтра у них праздник любви, потому что полнолуние… Приглашала нас… Но мы точно не пойдем, не эфебы уже… На пару заходов в сырой грот хватило – и ладно… Иди ты!

Геродот понимающе улыбнулся. После Египта он пристрастился к посещениям афинских домов терпимости – диктерионов. В притворно страстных объятиях диктериад нетрезвый историк забывал про тупую боль в сердце, которая накатывала на него каждый раз, когда он думал о Тасуэи.

Сходить к харимту? Да запросто. В конце концов, он мужчина, самец, изголодавшийся за время плавания по самке, животное с налетом хорошего воспитания и способностями к литературному творчеству. Тем более, что задание Перикла в Финикии можно считать выполненным.

«Решено, завтра иду в храм Астарты, – подумал Геродот. – А в Библ поплывем через день на рассвете».

2

Геродот отложил палетку Мнемхотепа только поздним вечером.

Свернутое в трубочку донесение он всунул в футляр из твердого самшитового дерева. Потянулся, расправил плечи, допил воду из фляги. Все, что галикарнасец узнал в Пелусии, Тире, Аке и Сидоне о персидских флоте и войсках, было переписано на папирус твердым, аккуратным почерком, чтобы Перикл не ломал голову над донесением своего разведчика.

Теперь можно подумать о заслуженном отдыхе. Представив себе, какие удовольствия ждут его в храмовом диктерионе, Геродот улыбнулся. Детям он ничего на словах объяснять не будет, достаточно махнуть рукой в сторону берега, после чего соединить два указательных пальца и изобразить губами поцелуй.

К священному участку перед храмом Астарты галикарнасец добрался только после заката. Астартеон оказался уменьшенной копией святилища Мелькарта в Тире. Такой же величественный, покрытый резными кедровыми панелями, окруженный ореолом факельного сияния. Только колонны по обеим сторонам двери на этот раз были из черного камня.

Фриз из розеток, похожих на цветы астры или маргаритки, карниз с выкружкой, капители колонн в виде бутонов лотоса – архитектурные детали храма говорили о том, что в его возведении участвовали египетские мастера. На коричневых стенах желтели круги света от смоляных факелов.

Из-за каменной стены священного участка в сумерках темнели острые верхушки погребальных стел. С диких финиковых пальм грустно свисали пепельные бороды засохших листьев, словно деревья скорбели по закопанным под стелами жертвам.

Весь храм светился. Над кедровыми дверями тоже горели факелы. На галикарнасца строго смотрели две сидящие слева от входа статуи. В одной из них он узнал верховного бога финикийского пантеона – четырехглазого и четырехкрылого Эла, которого эллины считают своим Кроносом. Другим, судя по поверженному у его ног семиголовому змею, был его сын Баал-Хаммон.

Голову Баал-Хаммона украшал солнечный круг с крыльями, похожий одновременно на персидский фаравахар и на символ египетского бога Хора. В руке бог финикийских лесов сжимал заостренный наподобие копья ствол кедра, будто это было не дерево, а оружие.

Справа от входа поднималась в полный рост полностью обнаженная богиня любви и плодородия Астарта, стискивающая руками груди. Из ее головы росли не то рога, не то острые края лунного серпа. Сидящий возле ног Астарты лев скалил пасть, а над фигурой богини парил голубь, как символ соединения мира живых с миром мертвых.

Привратник провел гостя в примыкавший к священному участку Астартеона флигель. Оштукатуренные стены здания были покрыты фресками, изображавшими сцены любви.

Среди переплетенных фигур Геродот с удивлением увидел козла и жеребца. Галикарнасец усмехнулся – после Мендеса его уже ничто не могло удивить. Оставалось надеяться, что во флигеле ему не предложат для нежных услад свинью, козу или овцу.

Получив положенную плату, гиеродул оставил гостя одного.

В прихожей флигеля царил полумрак. С длинных бычьих рогов на стене свисала одежда, в основном разных оттенков праздничного фиолетового цвета. Женские кетонеты отличались вышивкой или плиссировкой. Из широкого горла двуручного стамноса торчали посохи с бронзовым, костяным, а то и серебряным набалдашником.

Мужчины оставили в прихожей кроме кетонетов еще и пояса с ножами в кожаных ножнах, конические и цилиндрические войлочные шапки, даже сумки с инструментами.