Моя Азия

 
* * *
Раздвину времени я поля,
чтоб вновь испытать восторг,
когда цветастым ковром полян
пестреет степной простор.
 
 
И этот воздух  упругий, как —
ветер, несущий шторм,
и участь цветка печально-горька:
сломан он ни за что.
 
 
Но что цветок? Не сломаться бы  —
на солнце кипит вода.
И тут не спрячешься от судьбы  —
в степи далеко видать.
 
 
Не встретишь тут крикливых ворон,
не видно шиферных крыш,
и потому здесь со всех сторон
безлюдный простор открыт.
 
 
Я ветром пахучим степным дышал.
у жёлтой Ишим-реки.
И знаю: летела моя душа
с тем ветром вперегонки.
 
 
* * *
Во все стороны разлеглась
степь – вместить её взгляд не мог, —
и такая густая грязь,
что нельзя отодрать сапог.
 
 
Мы живём, где ни крыш, ни стен,
но постройки здесь не нужны:
эта плоскость, чьё имя степь —
исправление кривизны.
 
 
* * *
Когда, обессилев, я падал
в пустыне, в барханах её,
и видел, как тухлую падаль
терзает вдали шакальё.
 
 
И как-то не верилось в чудо.
Я знал, что себе я не лгу,
и если я сильным не буду,
то дальше идти не смогу,
 
 
Всё было открыто и прямо,
как будто я предан суду.
И в сон я валился, как в яму,
про явь забывая в бреду.
 
 
Но вновь поднимался, и снова,
услышав, как лает шакал,
шептал я заветное слово —
«дойти!» – и, как пьяный, шагал.
 
 
Барханы пылили, просеяв
песок через сито ветров,
но брёл я упрямо на север,
к мерцанью больших городов.
 
 
Но здесь среди шума другого,
где женщины ходят в манто,
«дойти!» – повторяю я снова,
когда не поможет никто,
 
 
когда без конца и без края
я чувствую в мире вражду.
«Дойти – а куда? Я не знаю.
Не знаю, но снова иду.
 
 
* * *
Тут от солнца я словно ослеп,
от безводья, как дерево, чах.
Как в духовке поджаренный хлеб,
под ногами хрустел солончак.
 
 
Солнца свет краски яркие стёр:
видел я только облачный дым,
да немыслимый жёлтый простор,
охраняемым ветром одним.
 
 
Я ложился, безмерно устав,
к саксаулу, что медленно сох,
и учился терпенью у трав,
пробивающих ржавый песок.
 
 
То терпенье я долго копил,
чтоб пройти буераки и рвы —
ведь у всех нас немерено сил,
как у той безымянной травы.
 
 
* * *
Край этот есть рассадник пандемий —
вмиг захвораешь, если ты неловок.
Застыла степь, а в ней застыли мы,
напоминая маленьких полёвок.
 
 
Открыт ветрам чернеющий угор,
простор ошеломительный, бескрайный.
Пусть этот мир, как нищий, рван и гол —
не в этом ли естественность и тайна?
 
 
Здесь столько дней расплющено зазря,
на времени безумной наковальне.
Окраина. Бесплодная земля,
а вместе с тем загадка вековая.
 
 
Здесь выцвела небес голубизна
и, говорят, недалеко от ада.
Я здесь, признаться, даже и не знал,
что выжить можно, если очень надо.
 
 
* * *
Эй, синоптик, ты никакой пророк,
ты пургу нам гонишь опять,
Я готов теперь за дождя плевок
половину жизни отдать.
 
 
Душно так, что хоть океан обрушь,
не остынет это тепло,
и на много вёрст дышит жаром сушь,
превращая весь мир в стекло.
 
 
И на сотни вёрст здесь владенья зла
(о хорошем мечтать не смей),
и где зрел урюк, где росла трава,
там лишь только логово змей.
 
 
Я здесь ноги свои до крови стёр,
и меня не надо стыдить,
что июльский солнечный тот костёр
не пытался я остудить.
 
 
Выбрал я свой путь, как всегда, кружной,
где полынь одна да осот.
Словно знал, что этот палящий зной
очищение принесёт.
 
 
* * *
Можно, наверно, сойти с ума,
если тот час настал,
если вокруг ветров кутерьма,
Северный Казахстан.
 
 
Степь та в белёсой траве мертва,
ждёт, как сурка питон.
Здесь бы напиться воды сперва,
а умереть – потом.
 
 
Глаз устаёт. Тут простор сквозной.
Солнце не может сесть.
Здесь до серёдки прожарит зной,
если серёдка есть.
 
 
Здесь я осунулся, одичал…
Дело, наверно в том,
что, как тифозник, степь по ночам
дышит горячим ртом.
 
 
Скулы ей судорогой свело.
Это – какой-то шок.
Ей, как и нам с тобой, тяжело,
превозмогать ожог.
 
 
Всё измолотит своим цепом
лютых ветров отряд.
Этот свирепый антициклон
люди не победят.
 
 
И не покажется вовсе – нет! —
вялотекущим сном
этот совсем настоящий бред,
этот жары дурдом.
 
 
* * *
Ветер, как сыщик, рыскал
низких глухих басов
в зарослях тамариска,
сдерживавших песок.
 
 
Не выносящий тени,
рос из последних сил
южный двойник сирени
(здесь его звать жынгыл).
 
 
И в той бескрайней шири,
там, где недель бурда,
происходило в мире
то же, что и всегда.
 
 
Ястреб – лишь он не дремлет.
юрких мышей гнобя…
Я, как жынгыл, всё время
сдерживаю себя.
 
 
Майские ждёт он грозы,
чтоб посреди песков
вдруг распуститься гроздью
ласковых лепестков.
 
 
Снова любуюсь ими,
и когда дремлет зной,
знаю: меня обнимет
тёплый ветер степной
 
 
* * *
В палатке вьюгу я стерпел
и онемел, когда я выжил:
глаза тюльпанные степей
раскрылись по команде свыше.
 
 
Ещё местами снег лежал,
и лету не было резона,
но душу резал без ножа
тот алый свет до горизонта. –
 
 
За что я это заслужил?
Я только без году неделя.
Я был всего лишь пассажир
на мокрой палубе апреля.
 
 
И жаркий солнечный огонь
в минуту осушал болотца…
Я ждал мгновения того,
когда та кровь в мою вольётся.
 
 
Наверное, всё дело в том, —
и в этом вовсе нет обмолвки, —
что мне хотелось стать цветком,
который вечно в самоволке.
 
 
* * *
Висит тошнотный этот день,
нельзя нигде охолонуть.
Жара, как в преисподней, где
от зноя закипает ртуть.
 
 
Палатка  душный саркофаг, —
и дело в том, и дело в том,
что солнце здесь не друг, а враг,
который вялит нас живьём.
 
 
Но это солнечное бра
не заслужило бранных слов:
чтобы постигнуть суть добра,
знать надо, что такое зло.
 
 
Оно коварно, как шайтан,
само себя не тратит зря.
Оно таится где-то там  —
за равнодушьем сентября.
 
 
И, костенея на ветру,
я думаю, что дьявол с ним,
мне всё равно, ведь я помру,
не путая одно с другим.
 

Времена года

 
* * *
Весна – это просто безумство,
Но разве тут чья-то вина?
Весна не бывает безустой,
ты слышишь, как шепчет она?
 
 
Ты слышишь: всё громче и громче
в апрельской предутренней мгле
бессвязные песни бормочут
бродяжные соки в стволе?
 
 
Победа их вовсе не близко.
ещё надо ждать до поры.
Но нет благороднее риска,
чем этот безумный порыв.
 
 
* * *
В лесу ещё всё серое,
но выглянул прострел.
Зимы вторую серию
апрель не досмотрел.
 
 
Засуетились «смежники» —
пьют солнечный отвар
прозрачные подснежники
и прочая братва.
 
 
Внезапное явление,
отсюда и азарт.
Раскрыты в изумлении
их синие глаза.
 
 
И пребывают в праздности —
нет никаких забот.
И светятся от радости,
как ёлка в Новый год.
 
 
* * *
Истощилась зима,
потеряла и силу и власть.
Влажно взбрякли снега,
птичий слышится радостный гимн.
Только всё это мне
совершенно сегодня не в масть,
не до этого мне,
я теперь занимаюсь другим.
 
 
Не жалею я больше
смертельно изношенных вен.
Я хочу позабыть
то, что в жизни случилось моей,
чтоб сказать: «Всё  путём!», —
и пожить вновь беспутным совсем, –
не страшась, как сейчас,
безвозвратно потерянных дней.
 
 
* * *
Потери не находятся,
печаль успела вырасти.
Опять мокропогодица,
опять раздолье сырости.
 
 
Зачем весну навеяло?
Зачем живём мы слухами?
Опять, куда неведомо,
я пешедралом трюхаю.
 
 
Прохожие, не падайте,
я весь какой-то палевый.
Иду по прежней памяти
туда, где, в общем, палево.
 
 
Где жил я не по Дарвину,
и это крах ускорило.
Но это – очень давняя
и длинная история.
 
 
* * *
Пора эта скоро нагрянет,
надёжно прилепит она
дождя языками багрянец,
как марку, к конверту окна.
 
 
Осенняя авиапочта
расскажет, что лес поредел,
но надо ль грустить оттого, что
все в мире имеет предел?
 
 
Природа не просит прощенья
у листьев, что мчатся гурьбой.
Не в том ли секрет обновленья,
что жертвовать надо собой?
 
 
* * *
Туман над Россией полёг.
Как гуси, летят облака
на блеск золотых куполов,
на белый огонь маяка.
 
 
Сквозь клочья редеющей мглы
не каждый ещё разберёт,
как робко белеют стволы
давно присмиревших берёз.
 
 
Пусть мчится на всех к нам парах
Декабрь – до него полчаса.
Прозрачная эта пора
на всё открывает глаза.
 
 
И ветер стегает, как плеть,
и в мире, который немой,
могу я лишь молча глядеть
на то, что стирает зимой.
 
 
* * *
Ветер сдул багрянец с клёнов,
обозначил ветви слив.
Будто сотни почтальонов
сумки разом потрясли.
 
 
И летят в огнях рассвета
листья друг за дружкой вслед,
словно письма без ответа, –
но с надеждой на ответ.
 
 
* * *
Вот и закончилось торжище осени
в мире безбрежно-пустом.
Словно собака, которую бросили,
воет метель за окном.
 
 
С силой в окно ударяется, чмокая,
снежных зарядов семья.
Как эта ночь за окном одинокая,
жизнь опустела моя.
 
 
Сколько я жил, веселился и праздновал,
что отлежал все бока!
Жизнь потому нам и кажется разною,
если она коротка.
 
 
* * *
Ноябрь безутешной вдовою
рыдает, и в сумерках дня
окатит опять с головою
карминовым ветром меня.
 
 
Как горько, что время состарит
что было ещё молодым!..
Встревоженной робкою стаей
летят эти листья сквозь дым.
 
 
Они не печалятся вовсе,
летят, хоть их путь непрямой,
совсем не заметив, что осень
давно уже стала зимой.
 
 
* * *
Ветер встречу в пути гулевой
и желанный, как в сухмень полив, —
он летит, колдовскою травой,
беленою-травой опоив.
 
 
Это зелье отведаю всласть,
чтобы помнить, покуда живу,
как весны неразумная страсть
подчиняла меня, как траву.
 
 
Чтобы в дождь, что слегка моросит,
в том тумане, укутавшим мост,
слышал я неземной клавесин
исполняющий музыку звёзд
 

ОКТЯБРЬ

Он нагрянул нежданно,

как и раньше наметил,

мимоходом в каштаны

бросил пригоршню меди.

И в вокзальное зданье,

заглянув на минуту,

поездов расписанье

до весны перепутал.

А когда все смешалось,

затаился в аллеях…

Так за детскую шалость

мы стыдимся, взрослея.

* * *

Время тает, как снег на припёке,

наполняется мир синевой,

забурлили весёлые соки

под ожившей на солнце дресвой.

Так и мне бы гульнуть, как когда-то,

если милость окажет мне Бог,

чтоб душа не страшилась утраты,

ожидая какой-то итог.

* * *

Как в спринте, дни

стремительно несутся,

и вновь, от сна оправившись едва,

каким-то

непонятным безрассудством

на пустыре охвачена трава.

Она весны превысила все сметы,

она ещё у января в плену,

истосковавшись по теплу и свету,

как ленинградец,

выживший в войну.

* * *

Я жду, когда придёт

опять пора такая,

когда растает лёд

и солнце припекает.

Когда намечен план

всеобщего загула,

чтоб сразу поплыла

зимы архитектура,

чтоб растворился вмиг —

такая вот концовка —

могучий снеговик,

осталась лишь морковка.

Но очень важен он  —

скульптуры той излишек —

добыча для ворон,

для голубей и мышек.

* * *

Май был неправильным,

волглым, нищим,

а облака – волокна мочал.

Злой от бессонницы, словно Ницше,

я заратустровал по ночам.

Дрожью от холода часто било,

но из себя одинокий весь,

я возвращался к тому, что было.

как возвращается всё, что есть.

Я окунался всё в ту же реку,

пусть та река уже и не та:

как философствовать человеку,

если вокруг – одна суета?!

Май для такого не предназначен,

тут колдовской, не иначе, сглаз.

Если быть точным, то это значит,

что я закончил десятый класс.

* * *

У весны есть такой закон:

измочалить на крыше жесть,

всё сломать, но найти зато

смысл всего, что на свете есть.

И тревожиться перестань,

от дремоты очнулся мир,

скоро высохнет, как тарань,

зла холодный горький пломбир.

И начнётся такой бедлам,

когда люди лишатся сна.

Только разве это беда,

если имя её  весна?! —

* * *

Хватит, зря я весну аукал  —

март уносит свои оглобли,

вновь метель и такая скука  —

даже мухи все передохли.

Люди спрятались в свои ульи.

вновь тепло запоздало с юга,

и снежинок полёт патрульный

выясняет готовность к вьюгам.

Мир в броню изо льда закован,

полотенцем тумана душит.

Я тоскую о васильковом

ветре из суетливых мушек.

Это, честное слово, нечто,

не дойдёт никак до сознанья,

как мне дороги бесконечно

те пронырливые созданья.

* * *

Вернуть бы лето. Но это как

в игольное лезть ушко.

А, впрочем, вовсе ешё пока

тепло от нас не ушло?

Не превратилось в снежный омлет,

хотя к тому на пути,

хотя октябрь голосистей флейт

выводит зимы мотив.

Он весь ветрами насквозь продут,

их свирепеет рать,

а я всё жду, чего и не ждут,

чего невозможно ждать.

* * *

Ах, зима, ты такая подлая:

Вместо ростепели – дубарь.

Утверждение это спорное,

что вернётся пуржить январь,

что отучит он от наивности,

от обиды, что не прошла,

и добавит своей стерильности,

чтоб микробы погибли зла.

Но вот мучит меня вопрос теперь,

как дождаться большой любви,

чтоб поверить в другую ростепель —

в отношениях меж людьми?

* * *

Апрель. Ветров голодный вой.

Но потекла заснеженность.

Деревья с будущей листвой

в берлогах сна разнежились.

Не разбудил их запах трав,

что над землёю стелется.

Им нелегко, глаза продрав,

во всём удостоверится.

* * *

Порыв весны иссяк. Опять дуван  —

так гаснут вдруг огни

в притихшем зале.

И вновь зима, как чёрная вдова,

стучит в окно, хоть мир водою залит.

Замёрзшая, она прозрачным льдом

наутро станет,

впав, как раньше, в кому,

и мы опять отложим на потом

свою тоску по времени иному.

И вновь тепла объявленный кредит

исчезнет бледным призраком из вида,

когда мечта потерянно молчит,

как замолкают, если панихида.

Весна ещё не отдаёт концы,

но накрепко увязла в снежном иле,

и эти дни, как братья-близнецы,

как макароны, что переварили.

* * *

Откуда эта хлынула грусть,

не знаю я даже сам,

когда тревога растёт, как груздь,  —

не днями, а по часам?

Ещё не время дождей сплошных,

не желтизны завал.

Ещё на какой-то мышиный шмыг

отсрочку зима взяла.

Ещё не скажет никто навскид

о времени белых птиц,

но этот запах зимней тоски  —

как запах старых больниц.

И прошлой болью хворают сны,

и занесена тоска,

кривая как ятаган луны,

как скальпель у кадыка.

* * *

На улице – весна среди зимы,

всё потекло, и слышен град капели.

Но разве нам оттаять, если мы

к себе самих ничуть не потеплели?

Ещё один ушёл в отвалы год,

но ничего с того мы не имеем.

А дальше что? Что с неба упадёт,

погибнем ли мы молча, как

Помпеи?

Путь тот не обозначен,

но уловил я суть:

не разделить на части —

это такая ложь —

взлёты и неудачи,

сердце не обмануть,

ведь называют счастьем

время, когда живёшь.

* * *

В этом мире не найти тепло —

календарь тут явно оплошал.

Я хотел согреться, но – облом:

насмерть обморожена душа.

И мгновенно изменился мир,

много в нём печального всего,

и морозной свежестью зимы

всё сильнее веет от него.

Где же вы, горячие сердца?

Или в мире слишком много слёз?

Как ему оттаять до конца,

если погружён в анабиоз?

Это не превратности судьбы,

не её авария, не сбой.

После смерти, кем бы кто ни был,

не распоряжаются собой.

Ну, а тут душа… Она с душком.

Оживить её никто б не смог.

Так бутон с засохшим черешком

не преображается в цветок.

* * *

И не зима, а так – кошмар,

но было и прошло.

Кончается бесполый март,

и к нам спешит тепло,

когда снегов в помине нет, —

не жизнь, а разлюли, —

когда такой жемчужный свет

по всей земле разлит,

когда обнимет колли кот,

а хомяка – гюрза,

и неба синий приворот

в распахнутых глазах.

В том мире невозможна смерть

и всякая болезнь.

И я пойду. И буду петь

сиреневую песнь.

* * *

В небе, чёрном как уголь,

тучи вьются, как осы.

Исполняется фуга

под названием Осень.

Листьев ломкий пергамент,

гром, что чем-то разгневан…

Слышу голос органа,

или это во мне он?

Заглушает моторы

и все звуки иные…

Отчего так минорна

эта полифония?

И тревожно на свете,

где у мокрого сада

петь пытается ветер

на слова листопада.

* * *

Приход тепла всегда нечаян,

но пусть прогнозы неясны,

природа празднует начало

не календарной, но весны.

Уже пустила почки липа,

уже проклюнулся пион.

Зима, как будто вирус гриппа,

уходит в прошлое, как сон.

* * *

Исполосованный дождём,

я был испуган маем,

хотя испуг совсем не в том,

чего не ожидаем,

а в том, что не найти нигде

надёжного заслона,

и места б не было беде,

коль подстелить соломы.

Казалось бы, секрет раскрыт,

но только я всё лето

испытываю этот стыд

за свой испуг нелепый.

* * *

Мир затих после зимнего штурма.

Я такой не встречал никогда

неподвижности этой скульптурной

монолитно застывшего льда.

Спит в холодной постели округа,

тишина и покой у леска.

Копит силы вчерашняя вьюга,

для решающего броска.

И шустрят лишь озябшие птицы,

не похожи они на сирот.

Может, надо у них научиться

подчиняться тому, что грядёт?

* * *

Птичья робкая похвала,

ветер терпкий и молодой…

Снег, коричневый, как халва,

скоро станет синей водой.

В небе алая вновь заря

и зелёный жемчуг вокруг.

Но зачем-то грустит Земля,

истомившаяся от вьюг.

Я не сразу её пойму,

мне мешает тумана сеть

Может, грустно ей потому,

что не может никто согреть?

Видно, в космосе все тела

копят, как Антарктида, льды.

Не хватает им всем тепла,

может, мало одной звезды?

Солнце пять миллиардов лет

светит, надо его беречь.

И не всюду доходит свет,

значит, надо звезду зажечь.

* * *

Соловьиное бельканто

здесь я слышал многократно,

и растёт здесь беламканда  —

красноцвет с тигровым крапом.

Лепестков атласна кожа,

элегантен чаши вырез…

Так на лилию похожа,

но душой своею  ирис. —

Только мне совсем не странно,

знаю то, что будет после:

приживётся иностранка

на российской нашей почве.

И с душою нараспашку

вместе с клёном и берёзкой,

вместе с робкою ромашкой

станет нам своею в доску.

* * *

У зимы надёжный был оплот  —

мерзлота, которая проглот,

и её огромные пласты

поглощают вся и всё в природе,

при любой, наверное, погоде,

и весь мир, как лампочка, остыл.

Только это летнее тепло,

словно в волны погружённый плот,

где-то в мае вырвалось наружу,

и в самом Якутске от жары

вымирали даже комары,

а теперь там, как обычно, стужа.

Столько нынче всяких перемен.

мир проблем по-новой поимел,

и летят они тревожной стаей,

и не приземляются никак

Подождём. Снег влагою набряк  —

может быть, когда-нибудь растает

* * *

Пурга буянит, как уркаган,

быть может, и не со зла.

Огромную стройку эта пурга

как веником замела.

Сактирован день за сорок уже. –

Мороз изволит крепчать.

И так неуютно стало душе,

что хочется закричать.

Душа в тепличном тепле росла  —

был это маленький рай.

И не согреется у костра

хоть хвороста лес бросай.

Я был тогда, наверно, балда,

мне свет в окошке блеснул,

потому что в той империи льда

я ожидал весну.

* * *

Зацветает ползучий пырей,

приосанились травы другие.

Снова пух полетел с тополей —

у меня на него аллергия.

Но мне нравится эта пора,

это белое море ромашек,

когда строятся, как на парад,