Наконец Костецкий распахнул створки дверей, и девушки вошли в огромную комнату, практически зал, где, как и в прихожей, мебели не было никакой – только большой стол, за которым на разномастных стульях и табуретах сидела компания из двадцати человек. Все были летчиками, у всех были ордена, и все были очень молоды, за исключением смурного сорокалетнего дядьки в синей коверкотовой гимнастерке с одним, но очень внушительных размеров ромбом в петлице.

Дядька ковырялся в заломе^[16] и даже не посмотрел на вошедших девушек, все же остальные при появлении девушек встали.

– Товарищи! – провозгласил Костецкий. – У нас гостьи – замечательные актрисы, Таисия и Галина! Прошу поприветствовать их, товарищи!

Военные, за исключением мрачного дядьки, зааплодировали так, как хлопали только в эти годы – громко, долго, искренне и что есть силы.

Поскольку свободных стульев не было, двое молодых летчиков тут же встали, уступая свои места девушкам, и разместились на широченном подоконнике.

– Марьсеменна! – заорал Костецкий. – Марьсеменна! Где ты?

Одна из дверей отворилась, и в зал вошла пожилая женщина в кружевном белом переднике и в кружевной же наколке на крашеных редких волосах.

Женщина была грузная, пожилая, видимо, болезненная и очень неприветливая.

– Чего? – спросила она.

– Марьсеменна, гости пришли. Надо еще два бокала и тарелочек с вилочками, – попросил Костецкий.

– Где ж я их возьму? – удивилась домработница. – На кухне посуды больше нету. Все у вас на столе.

– Ну, посмотри где-нибудь, Марьсеменна! – миролюбиво попросил Костецкий.

– Не знаю я тут ничего и смотреть не буду. Сами смотрите, а я боюсь по незнакомым комнатам ходить, – отрезала домработница и удалилась из зала.

Смурной дядька внимательно посмотрел ей вслед, но ничего не сказал, вернувшись к своему увлекательному занятию – разделке залома. Надо отметить, что делал он это весьма профессионально, как патологоанатом при вскрытии. Неуловимым движением острого ножа он пластовал нежную селедочную плоть, отделяя ее от хребта таким образом, что ни одна косточка не оставалась в филе.

Костецкий растерянно пожал плечами, состроил товарищам гримасу ужаса и сказал:

– Придется самому в разведку идти.

Герой-полярник шел по абсолютно пустым, анфиладой расположенным комнатам, зажигая при входе в каждую из них свет. Комнаты были разновеликие, но во всех них на стенах белели правильных форм квадраты и прямоугольники от стоявшей здесь некогда мебели и висевших на стенах картин. Наконец он достиг последней, сплошь заставленной мебелью. Были здесь и огромные шкафы, и солидные, черной кожи кабинетные диваны, и двуспальная кровать с балдахином, и трюмо, и трельяжи, не говоря уже о всякой мелочи – тумбочках, ломберных столиках, стойках для зонтов, вешалках и еще каких-то мебельных приспособлениях, смысл которых Костецкому был неизвестен.

Когда Костецкий зажег свет, между шкафами метнулась чья-то тень.

– Кто здесь? – весело спросил Костецкий. – А ну, выходи!

Из-за шкафа вышел человек в габардиновом пальто и вежливо поздоровался.

– Ты кто такой? – так же весело и доброжелательно спросил Костецкий.

– Гомза Алексей Теодорович, – представился человек.

– Костецкий, военлет первого класса, – представился в свою очередь Костецкий. – Ну, и чего ты тут делаешь, товарищ Гомза?

– Я пришел за кое-какими личными вещами, которые не успел забрать, – пояснил Гомза. – Дело в том, что мы здесь раньше жили… Вернее сказать, мой брат, и так случилось, что мы не успели забрать личные вещи… письма, фотографии… вы разрешите?

– Бери, конечно! – разрешил Костецкий. – Вещи-то твои. Слушай, – вдруг озаботился он, – а как ты сюда проник?

– Там черный ход, – Гомза показал куда-то за шкафы. – А у меня ключ… – он показал ключ. – Я вам его оставлю.

– Оставляй, – разрешил Костецкий. – Слушай, Гомза, ты, случайно, не знаешь, где тут посуда?

– Здесь, – Гомза показал на резной буфет.

– Вот спасибо! Выручил! – обрадовался Костецкий, доставая из буфета бокалы. – Слушай, товарищ Гомза, может, присоединишься? Ко мне товарищи пришли… новоселье отметить.

– Спасибо, – вежливо поблагодарил Гомза. – Мне некогда.

– Ну, как знаешь, – согласился Костецкий.

– Марьсеменна! – закричал Костецкий, входя в зал. – Я бокалы нашел! Вина неси!

– Товарищи! – вскочил со своего места розовощекий летчик. – Я предлагаю, поскольку товарищ Костецкий нашел бокалы, поднять тост за наших дорогих гостей, за замечательных актрис нашего советского кино, товарищей Лактионову и Аграновскую!

– Это он за тебя… – прошептала Таисия, наклонившись к Галине. – Они-то не знают, что я в кино не снималась.

– Успеешь еще, – пообещала шепотом Галина. – Фильмов много снимается, на всех хватит.

– А где Толя? – вдруг спохватился Костецкий. – Не разбудили? Э-эх! Ничегошеньки вам доверить нельзя! Ничего! Забыли друга! – Костецкий обошел стол и начал раскидывать ворох форменных тужурок и шинелей, которые были навалены, как показалось сначала девушкам, прямо на полу. Раскидывал он до тех пор, пока не обнаружилась низенькая железная походная кровать-раскладушка, а на ней – спящий спиной к собравшимся летчик.

– Вставай! Поднимайся! Филин ты мой, сова круглоглазая, летучая мышь лопоухая!

Таисия, недоумевая, повернулась к вездесущему молоденькому летчику, который уже был рядом с ней:

– За что это он его так?

– Это Герой Советского Союза товарищ Ковров! Он сейчас осваивает на экспериментальном истребителе ночные полеты в условиях полного отсутствия видимости! Только по приборам! Приехал сюда с аэродрома и сразу же лег спать! – восторженным шепотом сообщил румянощекий летчик.

Наконец усилия Костецкого увенчались успехом… летчик проснулся, сел на низенькой кровати, встряхнул головой и только после этого открыл глаза.

Первое, что он увидел, – это была Галя. Она сидела прямо напротив него.

– Вот это да! – восхищенно произнес он. Потом еще раз встряхнул головой, как будто пытался отогнать видение.

Повернулся к Костецкому и спросил:

– Валер, я разбился?

– Дурак! – выругался Костецкий и трижды суеверно сплюнул через левое плечо.

То же самое сделали все остальные летчики за столом, кроме сумеречного дядьки с заломом.

– Это товарищ Лактионова, актриса, – сердито представил Галину Костецкий, – а это ее товарка, тоже актриса, товарищ Аграновская. А если ты, Толька, еще раз подобные глупости скажешь, то я тебе, ей-богу, всю морду разобью! Пускай меня потом трибунал судит! Понял?

– Понял, – не сводя глаз с Галины, ответил Ковров. Он протянул ей руку и назвал свое имя: – Анатолий.

– Галина, – ответила Галя, пожимая его руку.

– Таисия, – протянула свою руку Тася.

Но Ковров даже не повернул в ее сторону головы.

Тасина рука повисла в воздухе… Ковров повернулся к ней и переспросил:

– Что вы сказали?

– Ничего, – закусив губу, чтобы не расплакаться, ответила несчастная Таисия.

– Товарищи! – напомнил о себе молоденький летчик. – Я тост произнес!

– Да, Сережка тост произнес! – согласился Костецкий. – Давайте выпьем!

– Я не слышал тоста! Я спал! – запротестовал Ковров. – Я не буду пить тост, который я не слышал!

– Повторяй! – махнул рукой Костецкий.

– Товарищи! – опять волнуясь, начал розовощекий. – Я поднимаю тост…

– Поднимают стакан, а тост провозглашают! – поправил его Костецкий.

– Я провозглашаю тост за замечательных актрис советского кино, товарищей Лактионову и Аграновскую! Ура, товарищи!

И все летчики, и даже «заломный» специалист, встали и прокричали троекратное «ура!».

– А-а! Вот откуда я вас знаю! – как-то просто сказал окончательно проснувшийся Ковров. – А я проснулся и подумал – я ее знаю!

– И я вас знаю, – призналась Галина.

– Откуда? – удивился Ковров.

– В газетах ваши фотографии чуть ли не каждый день печатают, – объяснила Галина.

– Да, – вспомнил Ковров. – Почему вы такая печальная?

– Устала. Много работы, – соврала Галина.

– Репетиции! – сообразил Ковров.

– И репетиции тоже, – подтвердила Галина.

– Можно, я к вам в театр приду? – попросился Ковров.

– Ну почему же нет? – спокойно ответила Галя. – Приходите. Вам будут рады.

– Я к вам на спектакль хочу прийти… где вы играете, – настаивал Ковров.

– Вот с этим будет сложнее, – стараясь казаться беззаботной, ответила Галина.

– Почему? – не понял Ковров.

– Долго рассказывать, – попыталась улыбнуться Галина, – а в театр обязательно приходите. Театр хороший.

Сидевший напротив них летчик с обожженным лицом рассказывал своему соседу:

– Колеса шасси дисковые, и их гидравлика лучше, чем у американцев, да и у немцев тоже. Мы ихний «Юнкерс» испытывали… у нас гидравлика лучше…

Сумрачный дядька отвлекся от селедки и сурово сказал:

– Не болтай!

– Так он же в серии, – возразил ему обожженный, – уже на вооружение поступил.

– Все равно не болтай!

– Ладно… – обиделся летчик. – Нельзя – не буду. Но он все равно на вооружение поступил.

– Толя, спой, голуба! – попросил, пресекая нарождающийся конфликт, Костецкий, – а то сейчас как пойдут разговоры про шасси да винтомоторную группу… девчата же не на аэродроме, в конце концов, а в гостях!

– У летчиков в гостях! – задорно напомнила Таисия.

– Врачи, Тасечка, когда они вне лечебницы, никогда промеж себя о болезнях не говорят. Для этого есть работа! Так и летчики, когда собираются вместе, говорят о чем угодно, только не о самолетах, – развил свою мысль Костецкий.

– О чем же говорят летчики, если не о самолетах? – не отставала Таисия.

– О девушках, – совершенно серьезно отвечал Костецкий, – о кино, о прочитанных книжках, о театрах! Вот о чем говорят советские летчики, когда они на отдыхе. Толя, пой!

– Чего петь? – поинтересовался Ковров, принимая гитару.

– «Кармелу»! – на разные голоса просили летчики.

– Демьяныч, можно? – слегка кивнув в сторону девушек, спросил Ковров.

– Нельзя, конечно, – вздохнул дядька, – но уж больно песня хорошая… пой! – махнул он рукой. – Пой под мою ответственность!

Ковров, как человек, чувствующий аудиторию, запел не сразу… некоторое время он крутил колки, настраивая струны, взял два-три невнятных аккорда и только после этого, выдержав значительную паузу, запел…

У него оказался красивый, от природы поставленный голос. Он пел странную, никогда прежде не слышанную девушками песню. Но что-то было связано с этой песней для собравшихся за столом летчиков. Вроде ничего не изменилось в их лицах – никто не пригорюнился, а уж тем более не заплакал, никто не сидел, оперев голову на тяжелый кулак… Однако в их глазах появилось то жесткое, даже жестокое выражение, которое всегда является предвестником мести за погибших товарищей, за нанесенную однажды обиду, за те смерти и обиды, которые еще не случились, но уже очень скоро произойдут.

Через несколько лет, вспоминая эту первую встречу с Ковровым, Галина поняла, что именно тогда она в первый раз почувствовала надвигающуюся катастрофу – войну. А пока она старалась не смотреть на Анатолия, который пел только для нее и не сводил с нее глаз, и она чувствовала это…

– Какая красивая песня! – плача и сморкаясь в платочек, призналась Таисия, – как вы красиво и душевно поете, Анатолий! У вас безусловный вокальный талант! У нас в театре никто из актеров так не поет, правда, Галина?

Галина молча кивнула, боясь посмотреть на Коврова.

– А на каком языке вы пели песню? – всхлипывая, спросила Таисия.

Все замолчали и посмотрели на нее. Таисия, утираясь платочком, со страхом осмотрела сидящих за столом и дрожащим голосом, жалко улыбаясь, спросила:

– Я что-нибудь не то сказала?

Ковров посмотрел на смурного дядьку. Демьяныч только махнул рукой.

– На испанском, – коротко ответил Ковров.

– Ох! – тоненьким голоском ахнула Таисия. – Это значит… вы… там… были! – она показала пальчиком куда-то вверх и сторону.

Ковров молча кивнул.

– И товарища Долорес Ибаррури^[17] видели?

Ковров кивнул.

Демьяныч обхватил голову руками.

– И, может быть, говорили с нею?

Ковров тяжело вздохнул.

– Вот здорово! – вдруг закричала Таисия. – Как здорово, товарищи!

И все с облегчением вздохнули и тут же разом заговорили, стали разливать вино, включили радиолу невероятных размеров в футляре красного дерева с надписью «Вестингауз», разом закурили.

Сразу же несколько человек приглашали Таисию танцевать. Обожженный доказывал своему соседу преимущество монопланов перед бипланами, румяный летчик прилаживал сломанный каблук к Тасиной туфле.

– Разрешите? – встал перед Галиной Ковров.

Галя покачала головой и показала свои ноги в одной туфле.

Из-за застольного галдежа время от времени прорывались фамилии: Муссолини, Лемешев, Козловский, географические названия, связанные с начавшейся в Европе войной, технические термины и просто громкий беззаботный смех физически и нравственно здоровых людей.

Белобрысый и уже сильно пьяненький летчик, глядя на Галину, танцующую босиком с Ковровым, с завистью сказал соседу по столу:

– Ну и что? Вот я воевал под Халхин-Голом… если б я сейчас по-монгольски запел, разве она со мною пошла бы танцевать?

– Нет, – с уверенностью ответил сосед.

– Вот и я говорю, – печально подытожил белобрысый.

А они между тем не танцевали. Просто стояли, покачиваясь в такт музыке, глядя друг на друга, не слыша никого вокруг себя.

– Как-то я оказался не готов к такой встрече, – удивился сам себе Ковров.

– Я тоже, – серьезно ответила Галина.

– Да, но я-то спал! – возразил Ковров. – Просыпаюсь… и вижу…

– Что? – встревожилась Галина. – Что вы увидели?

– Я увидел свою мечту, – серьезно ответил Ковров.

Галина остановилась, убрала руки с плеч партнера.

– Что? – встревожился Ковров. – Я обидел вас?

– Нет, – улыбнулась Галина. – Просто… вам лучше помечтать о ком-нибудь другом.

– Я не понял, – окончательно расстроился летчик. – Я ведь это серьезно сказал! Я так чувствую!

– Готово! – радостно оповестил румяный летчик, поднося к Галине починенную туфлю.

Галина надела туфли и, стараясь не привлекать внимания, проскользнула в прихожую.

– Я провожу вас? – попросил Ковров.

– Нет, – взмолилась Галина, – не надо меня провожать! Ничего не надо!

И захлопнула за собою дверь.

Ковров остался один. Он был похож на обиженного ребенка, которого не пустили на детский праздник. Он вошел в комнату, остановился в дверях, внимательно глядя на счастливую, танцующую с Костецким Таисию.

Таськины туфли были малы и страшно жали… Галина, осторожно ступая, шла по безлюдной улице. На перекрестке остановилась, сняла обувь и дальше пошла босиком, старательно обходя лужи.

С фронтона кинотеатра «АРС» рабочие с длинных качающихся лестниц снимали афишу «Девушки с характером». Огромное полотно с улыбающейся Галиной с хрустом рухнуло на мокрый асфальт. Галина остановилась около поверженного плаката, рабочие спустились с лестниц, с любопытством поглядывая на босоногую девушку, начали сворачивать плакат в рулон.

– Почему вы сняли плакат? – дрожащим голосом спросила Галина.

– Другое кино будет, – ответил один из рабочих. – Простудишься… – кивнул он на ее босые ноги.

– Ничего, – ответила Галина и пошла дальше.

Клавдия ждала ее…

– Где твои туфли? – спросила она, когда Галя вошла в прихожую.

– Таське отдала, – Галя села на стул и накрыла ноги вязаным платком, снятым с вешалки, – она в них танцует. Уезжаешь? – спросила она мать.

– Да. Сейчас автобус придет. – Мать закурила. – Что в театре?

– Собрание на завтра перенесли, – неохотно ответила Галя.

– Плохо? – спросила мать.

– Да, – ответила Галина.

– А Арсеньев? – зная ответ, спросила мать.

– Его не было. Он не пришел, – пожала плечами Галя.

– Понятно, – Клавдия встала. – Если что… сразу бери билет и приезжай ко мне… там будешь решать, как дальше жить.

– Останься, мам! – заплакала Галя. – Мне так плохо! Я так боюсь! Останься!

– Ну как? – застонала Клавдия. – Как я останусь, маленькая моя, меня и так почти со всех ролей сняли после ареста Антона Григорьевича. Это же гастроли! Как мне не поехать?

Они плакали тихо, чтобы не разбудить спящих тетушек.

Погудел с улицы автобус… Клавдия торопливо ушла, и Галина осталась одна.

Комсомольский актив театра, уже одетый и загримированный для вечернего спектакля, томился в зрительном зале в ожидании начала продолжения комсомольского собрания.

На сцене, посереди декорации «дом Гордея Карповича Торцова», торчал стол, покрытый красным сукном. За столом сидели члены комитета комсомола театра и секретарь партийного комитета, тоже, кстати, загримированный и в рваном армяке^[18] – он играл представителя эксплуатируемого крестьянства. Галина примостилась тут же, в кресле купца первой гильдии – хозяина дома.

Секретарь горкома ВЛКСМ запаздывал. Наконец появился и он. Секретарь сосредоточенно шел по проходу между рядами кресел, слегка помахивая увесистым портфелем. Дойдя до сцены, он поднял глаза и увидел бородатого секретаря партийного комитета. Повернулся к залу, в котором сидели комсомольцы в паневах^[19], кокошниках, армяках и длиннополых сюртуках.

– Это что за… – он запнулся, подыскивая в своем нехитром комсомольском словарном запасе подходящее определение, – маскарад?

– У нас в семь часов спектакль сегодня, – начал оправдываться секретарь комитета комсомола театра. – Неизвестно, сколько времени займет собрание, поэтому актеры решили загримироваться и подготовиться к спектаклю.

– Начинайте, – после недолгого раздумья разрешил секретарь и занял свое место за кумачовым столом. Секретарь о чем-то долго шептался с комсомольским вожаком театра.

– Ты с ней говорила? – прошептал Паша Таисии. – Каяться будет?

– Молчит. Даже не поздоровалась, – прошептала в ответ Таисия.

– Значит, не будет, – закачал головой Паша.

– Продолжаем общее собрание комсомольцев Театра имени Ленинского комсомола, – провозгласил секретарь комитета комсомола театра, – на повестке дня один вопрос – персональное дело комсомолки Лактионовой. Присутствуют тридцать семь членов комсомольской организации театра. Отсутствует один. По уважительной причине – у подшефных колхозников перенимает искусство игры на гармони-трехрядке для спектакля «Домна номер пять-бис», который готовится к постановке в нашем театре…

Секретарь что-то пометил в своих бумагах, одобрительно кивая.

– Секретарь собрания – товарищ Сазонтьева, – продолжил комсомольский вожак. – Мы остановились на голосовании об исключении Лактионовой из рядов комсомола, кто за исключение Лактионовой…

– Подождите! – прервал его секретарь горкома. – Лактионова так и не рассказала нам о преступной связи с врагом народа Косыревым. Говори, Лактионова! – приказал он.

– Все, – прошептала Таисия, – они ее сожрут и не подавятся! Выгонят Гальку из комсомола с волчьим билетом, ни одна Самара не примет! Не надо ей было сегодня приходить!

– Ну не пришла бы… – печально прошептал Паша, – все равно бы выгнали.

– Зато не так противно было бы! – прошипела верная Галина подруга.

Галя молчала.