Этюд десятый

Отлежавшись в палой лиственничной куче, напитавшись мертвячьим пряным ее духом, стоически перемогши тошнотворные потуги, восстановив свое обычное, без мучительных оздоровительных пауз, дыхание, частично же восстановив душевную благосклонность к этому прелестному сухому осеннему вечеру, я засобирался вновь по своим неотложным делам, окончательно утвердившись в своем решении, что перво-наперво отправлю к праотцам Гришу-сторожа, который, пока я безвинно страдал на земле, пробуя ее на вкус и запах, вытянулся на волю из плена автомобильной форточки, и, не особенно мудрствуя, переломил шейные позвонки нашему семейному рэкетиру-охраннику – тот еще слепо-истерично толкался возле, чисто по-мальчишески переживая безвременную погибель своих товарищей по оружию, вернее, по ремеслу…

Видимо, Гриша здесь уже руководствовался не здравым побуждением, но менее поддающимся логике мстительным чувством, потому как, освободившись из полона машины, уразумел, охвативши профессиональным взглядом мизансцену действия: разминал его, Гришкины, родные «помидоры» этот дрянной паренек в наручниках, который, неловко отпрыгнувши, стал в нелепо оборонительно-предупреждающую позу, – ишь, супермен-любитель, вместо спасибо, дяденька, что жизни не порешили, пинается, точно хулиган уличный!

И возмущенный и движимый возмездием Гриша-сторож все-таки решил не пачкать руки о затравленно агрессивного молодца – он в наработанном пленительном прыжке «ножницами» «подстриг» его и ногами же, предварительно обездвижив пяткой в беззащитно задранный кадык, смертельно вывихнул шею слабенько шипящему противнику.

И только после этих грациозных порханий Гриша-сторож проявил внимание к моей особе, раздавленной белой гусеницей подыхавшей себе в мусорной вонькой куче. И, чтобы убедиться, что я издох еще не полностью (все-таки человек живучее существо!), озабоченный Григорий, охлопывая с ляжек налипшие мусоринки, двинулся в мою сторону, движимый неизвестно каким чувством.

Черт их знает, этих профессиональных сторожей. Ведь хотел же, подлец, откусить мне мое единственное горло! А как прикажете потом без горла жить? Ведь ни в одно порядочное общество не покажешься – засмеют, пальцем тыкать станут. В общем, без своего личного горла одни неприятности и срам.

И поэтому, нужно честно признаться, к рандеву (уж которому по счету за этот вечер!) с неподражаемым выключателем чужих шей, Григорием, я был психологически мобилизован, однако же продолжал изображать раздавленную гусеницу, которая, бедняжка, так и не превратилась в роскошную царственную бабочку…

Впрочем, когда отдыхаешь, профессионально вырубленный, и притом еще тонко скулишь-стенаешь, то тебя, собственно, опасаться, особенно не следует. Потому что противник имеет полное удовольствие лицезреть тебя в виде (мне думается, Гриша менее эстет, чем я, и поэтому ему сподручнее как бы видеть меня в виде…) жалкого сдутого футбольного мяча. Понимаете, вместо упругого, легкого, крепкого тела какая-то смесь белой калоши с выжатой половой тряпкой, небрежно плюхнутой и забытой…

И Гриша-дурик, как настоящий зритель (из публики, которая дура), доверчиво проникся моим любительским куском, принял его органичность, так сказать, к сведению, то есть встал в то самое место, которое я ему как бы отвел: прямо у моих ног, болезненно все еще скрюченных, подтянутых к животу:

– Ну ты, мудак, еще живой? Сейчас будешь мертвый. Гнида интеллигентская!

И неэстетично скрипнув железными челюстями-капканами, молниеносным факирским жестом выхватил точно соткавшийся из воздуха тусклый удлиненный предмет, который тотчас же звонко, мелодично щелкнул, – из предмета легко и с удовольствием выскочило изрядной длины нарядное зеркальце-лезвие, игриво бросая во все стороны блики-улыбочки…

Ну, вот и приехали, Гриша-голубок, вот и славненько – с закипающей дерьмовой злостью откликнулось мое уязвленное сердце на неграмотные действия убийцы-сторожа. И выходило, что Григорий сам подписал себе приговор о высшей мере перевоспитания. Мелкий пакостник вы, Гриша, и сдам я вас на поруки самому Создателю, а уж Он решит, куда этапировать вашу мелкую злобную душу. Отныне, Гриша, Бог тебе судья и заступник…

Все эти справедливые нарекания я диктовал на всякий случай про себя, как бы себе под нос. Пускай, думаю, Гриша отойдет в мир иной с сознанием своего превосходства. Все-таки следует отдать должное Гришиной сторожевой хватке. Заиметь бы в личное пользование такого стойкого паренька, с натасканным волчьим рвением совершающего такие грациозные, гибельно разящие пируэты, так артистически захватывающе извлекающего из ночного, дурно освещенного пространства бандитскую, зеркально неотразимую пикуи с ужасающей ленцою (так что изморозь стягивает-дубит кожу) цедящего беспощадные предложения, несущие бездну мрачного фатального подтекста: а, подлец, мол, еще шевелишься!

Хотя нет же, лгу, клевещу! Не подлец – «мудак», «гнида в интеллигентских подштанниках»!

Вот где правду-матку можно услышать, вот оно слово истинное из уст народных, приправленное перцем незлобивой сатиры.

Какая же ты, Гриша, прелесть!

Вот за эту твою откровенность я и возьму на себя почетную роль посредника между этим увязшем в нечистотах миром и тем, единственно правильным, Божеским…

Предадут тело твое бренное гиене огненной (топка № 6 городского крематория № 66), а душа твоя в ту Божественную минуту будет держать ответ-отчет перед Отцом нашим небесным… А мне, Григорий, пропадать-суетиться в этом нечестивом мире еще годов… Чтоб устал уж окончательно от никчемности жития-бытия, а вернее, быта тщедушного своего.

Несмотря на свой нажитый буржуйский цинизм, даже приобретя легкий флер прагматизма, я, странным образом, человек увлекающийся, как бы не от мира сего. Прекрасно сознавая, что Гриша-сторож теперь полностью в моих руках, точнее сказать, в моих ногах, потому что мне предстояло сделать лишь одно элементарное движение сдвоенными подошвами, чтобы эффектно опрокинуть несколько зарвавшегося паренька наземь, а остальное уже дело голой техники – умертвить ошеломленного падением противника достаточно рядовое упражнение для главного телохранителя семейной фирмы «Утеха».

Разумеется, я не обольщаюсь насчет своих убойных данных, и из положения партнера мне не удастся вспорхнуть вверх, элегантно совершить простенькое сальто и уже в падении, паря над изумленной физиономией противника, пяткой правой ноги раздробить нижнюю отвисшую (от восхищенного недоумения) челюсть его, а затем со сдержанным достоинством приземлиться, как и полагается интеллигентному человеку, на обе ноги, а дыхание и пульс такие, точно я только что потревожил себя поднятием из кресла.

Нет, я безо всякой иронии согласился бы взлезть или хотя бы примерить суперменскую Гришину «жилетку», а там, глядишь, и прикипел к ней всем своим незлобивым сердцем. Но ничего не поделаешь, что не дано, то не дано, потому что ленив до безобразия, посты опять же не соблюдаю, то есть порою прожорлив до чрезвычайного неудобства в животе и облегчаюсь не грушевым взваром или каким-нибудь более уместным домашним квасом, а патентованной чужеземной пилюлей для чревоугодников. В течение дня также любовно прикладываюсь к горячительным напиткам.

То есть имею вполне заурядный эпикурейский нрав-организм. Зато имею кое-что не совсем привычное для обывательского воображения, держу сугубо для самооборонительных целей…

Пока я таким милым манером мысленно забавлялся с Гришей-сторожем, подразумевая, что имею дело с нахальной, но глуповатой мышкой, которую вот-вот же прихлопну, – эта дерзкая самоуверенная мышь, безо всякого оповещения, без размаха влепила носком (обрамленным в медь) сапога под самую коленную чашечку, после чего я, разумеется, взвыл от дикой, потрясшей всю мою нервную систему первобытной боли, и мое сознание стало как-то нехорошо меркнуть, давая сердцу странную спасительную передышку-перекур (видимо, подспудно догадываясь, что подобные хрупкие создания могут запросто сыграть в ящик от очередного болевого шока), но чрезмерно долго отлеживаться не позволило, так как ко мне имелись вопросы, на которые следовало реагировать, чтобы напрочь не обиделся задающий их, презрительно наклонившийся к моему взмокшему лицу и подозрительно поигрывающий перед ним смертоносным бритвенным зеркальцем.

Вопросы, кстати, были чисто риторические, проходные, не требующие спешного положительного ответа.

– Наверное, не хочется умирать. А? Мудик, зачем не посоветовался? Поторопился, а? Зачем убил наших? Вышка тебе светит! А, мудик? А зачем ждать, мучиться?

– Гриш… Ты забыл… Не «мудик»… Мудак… Да, не советовался… Извини!

– Заладил, гнида интеллигентская! Извини его… Умрешь сейчас! Все, сказал. А прежде операцию сделаю. Надо тебе помучиться. Чтоб помнил на том свете, кого обидел.

И решительный Гриша-сторож, оставив свой обидчивый занудный монолог, взял в свои устрашающие броневые челюсти веселый стильный стилет и взялся меня по-хозяйски ворочать прямо на лиственной куче.

Грубо перевернув на спину, вместе с редкими изящными пуговицами разодрал-распахнул полы моего фирменного пальто-балахона.

Принялся расстегивать ремень на моих заграничных портках, не справившись с хитроумной пряжкой, забрал из пасти своей складешок и, не церемонясь, взрезал слоистую, прекрасно прошитую сингапурскую кожу моего пояса, рванул вниз молнию замка на ширинке и уже своей зеркальной игрушкой остановил любопытствующее движение моей головы: мол, куда это Григорий навострился, едрена вошь?!

Все-таки, когда такие решительные и бесцеремонные пареньки лезут прямо в штаны, держа на изготовку, на манер хирургического скальпеля, бандитский складень, всякие черные подозрения начинают досаждать голове, едва-едва прояснившейся и отошедшей от болевого импульса…

Но холодное нержавеющее прикосновение Гришиной игрушки к взопревшему подбородку смягчило мое гневливое брыканье – мои глаза, надбровья, даже моя послушно вздернутая примятая бородка заизлучали саму послушность и доверчивость к самодеятельному экзекутору.

Причем, не разжимая зубов, я умудрился вставить вопрос:

– Гриша, я виноват. Не понимаю ваших намерений. Зачем?..

– А затем, гнида и мудак, что тебе больше не понадобится твой крючок, которым ты штампуешь собственных мудачочков. Понял, нет?!

Безусловно, я давно сообразил, что Гриша-сторож затаил на меня кровную обиду, шутить он не намерен, и ждать от него пощады…

– Григорий, вы культурный человек. Я тоже демократ. Поверьте, Григорий! – И я почувствовал, как от моей шеи наконец-то отлипла наверняка запотевшая зеркальная игрушка-складень. – Вы мне понравились, Григорий. Как человек… Как мужественный человек!

– Ты же типичный райкомовский таракан, ты, мудак! – вроде миролюбивым тоном проронил Гриша, строго возвышаясь надо мною, для равновесия опершись на одно колено, придавив им отброшенную полу моего шикарного, уже не сплошь белого пальто.

Я несильно пошевелил освобожденной шеей, подумал было прибрать-пригладить свою а-ля чеховскую бородку. Однако не решился беспокоить подозрительного Гришу – сейчас, пардон, не до красоты.

– Увы, Гриша, нет в моей анкете членства в КПСС…

– Ладно! Разболтался, демократ вшивый, готовься к операции. Будем удалять лишний отросток! Хо-хо-хо, – подлаживаясь под зверский киношный хохоток, несколько взвеселился доселе невозмутимый Гриша-сторож и для пущего зверства ухватился свободной несвежей лапой за девственно чистые белые плавки и почти тотчас же разомкнул свой хамский жам, его невоспитанные пальцы тут же ткнулись мне в бок, что-то схватили, и я разглядел, что он держит какую-то книжку, по виду и размеру – удостоверение личности или членский билет, с изысканно черными бархатными корочками, – явно не мое, откуда-то взявшееся на мне, чуть ли не в плавках.

Бог с ними, с корочками, но следует отметить, что поведение Гриши вызывает сожаление: лягается, точно конь, в штаны без спросу лазит, точно в свои, лапает грязными лапищами нижнее белье – совсем развинтился паренек! Придется принимать превентивные меры, иначе, чего доброго, на самом деле до моего «крючка» доберется…

В это же самое мгновение Гришу-сторожа точно ошпарили крутым кипятком, так его, сердечного, отбросило от меня, что даже я на какую-то долю секунды отбросил свои превентивные соображения, таращась на вставшего по стойке «смирно», ошалело замершего паренька.

– Прошу простить! Обознался! Инспектор 2-й категории Службы охраны Заныков Григорий.

И, отчаянно лупя на меня, растерзанного, расстегнутого, распластанного, свои вдруг ставшие казенными подобострастными зенки, замолк, ожидая дальнейших распоряжений.

– Вольно, инспектор Заныков, – на всякий случай распорядился я тоном малость рассерженного военного господина, на котором вместо бесстыдно расстегнутых светлых мешковатых брюк самые обычные штаны цвета хаки, с кумачовыми широкими прострелами по швам. – На сегодня я вам прощаю.

И уже стоя, заметно раздражительно морщась от вздувшегося волдыря под коленкой, от туповато-тянущей боли внизу живота, застегиваясь, оправляясь, неспешно отряхивая примкнувшие мертвые листья, лежалый какой-то мусор, нравоучительным генеральским голосом поучал.

– Деретесь вы, инспектор, пребольно… Видна выучка школы. Разрешите-ка, – протянул я руку Грише, с заметно выбеленным лицом даже в этом полумраке, все еще держащего в кулаке странную черную книжку.

И, приняв книжечку, убедился, что и впрямь корочки из черного атласного бархата, с вытканным серебряными нитками коротким заголовком, который, разумеется, разглядывать не счел нужным. Напротив, со всей небрежностью сунул эту таинственную солидную книжечку во внутренний карман пальто.

Хорошо, видимо, так судьбе угодно, что чья-то черная служебная картонка отвела от Гриши-сторожа справедливую руку возмездия моего за некоторые унижения личного характера. Чем черт не шутит, а вдруг да пригодится этот паренек с волчьей улыбочкой…

– Инспектор, проводите-ка меня вот сюда. На этот черный вход. А то я смотрю, тут одни кордоны из охраны, и все норовят показать свои железные клыки… Кстати, инспектор, куда вы задевали складень, которым слегка успели побрить меня? – ласково провел я пальцами по своей шее, заодно приводя в порядок бородку, свою ежедневно холимую интеллигентскую гордость. Сейчас бы гребешок и зеркальце… Ну да так сгодится.

– Пожалуйста! Если понравился – он ваш, – с приятным подобострастным воркованием отчеканил Гриша-сторож, вновь вынимая откуда-то из прохладного, даже зябковатого воздуха тусклую рукоятку из черного полированного эбонита, скромно украшенную насечкой и парой узоров.

– Здесь нажать и – сдвинуть!

Я послушно даванул пальцем на выпуклый узор, напоминающий щучий глаз, тотчас же с мелодичным звоном выбросилось вон лучезарное зеркальное лезвие, сдвинул «глаз» от себя и поймал себя на подлой остроумной мысли: было бы забавно воткнуть это веселое неспокойное жало прямо в пузо этому молодому зверю, инспектору 2-й категории, и одновременно же дать команду: стоять по стойке «смирно»! Забойное было бы зрелище… И поучительное.

Все-таки нервы пошаливают, психую, братец, психую. Другое дело – в бою, в драке… А то взять и всадить! А?

Поднимаясь по лестнице, натолкнулись-таки на молодца-сторожа, которому Гриша что-то конфиденциальное нашептал на ухо, после чего молодец, примерно такой же наружности и возраста, что и Гриша, подчеркнуто отпрянул к стене, сделался мертвенно-бледнолицым, отчего физиономия его как бы сравнялась-слилась с подъездной стенкой, и я, естественно, не замечая его, поднялся на второй этаж.

И наконец-то подошел к двери нашего офиса. На двери, по понятным причинам, никаких фирменных табличек не было привинчено золотыми шурупами. Красного специфического фонаря тоже не афишировали. Дверь была обыкновенная, бронированная, с хитроумным перископным глазком, когда стоящему на лестничной площадке не понять: изучают его физиономию или жильцов вообще нет?

Ну вот, теперь предстоит другая специфическая работа. Которую, честно говоря, совершенно не представляю. Высокий гость закапризничал, а я обязан… А что я обязан, черт его знает!