Я попрощался с длинноволосым актером, его, кстати, звали Вадик, и пошел бродить по бульварному кольцу. И вдруг я вспомнил, при каких обстоятельствах и что именно я слышал о бриллиантах применительно к деятельности спецслужб. Незадолго до своей смерти домой к отцу заявился какой-то его сотрудник. С собой, конечно, прихватил пузырь. В приватной беседе сотрудник пытался уговорить отца замолвить за него словечко перед начальством. Дело в том, что этого офицера направляли работать куда-то не то в Анголу, не то в Намибию. Он считал это назначение ссылкой и пытался его предотвратить, а отец горячо объяснял ему, что, напротив, такая командировка открывает широчайшие перспективы перед этим офицером. И вот тут-то речь зашла об алмазах. В этой Анголе или Намибии осуществляется их добыча. Добыча осуществляется по варварски – хищения, неточный учет. Направляемому туда офицеру предстояло через подставную фирму наладить поступление африканских драгоценных камней в фонд наших спецслужб. «Дурак! – кричал отец. – Неужели ты не понимаешь, что за алмазами будущее. Неужели ты не понимаешь, что расплачиваться с партнерами зарубежом легче неучтенными камушками, чем нефтедолларами? Нефтедоллар, он, во-первых, прозрачен каждый баррель теперь на учете, а во-вторых, как ты собираешься гонять баксы? Через многочисленные счета – так или концы найдут, или деньги сожрут в подставной фирме. А может, ты собираешься чемоданами бабки через границы таскать?» – «Ну, существуют ведь дипломатические каналы для передачи денег», – возразил гость. «Дипломатические каналы – это лишние глаза и лишние уши! – накинулся на него отец. – Существуют операции, о которых вообще должны знать не более пяти-шести человек, операции особой важности, которые порой в один час меняют политический строй государства и расстановку сил в мире. Эти операции надо оплачивать так, чтобы следов не оставалось ни на счетах, ни в человеческой памяти. Вот тут-то в качестве средства платежа на первый план и выходят алмазы. Достал из земли в Намибии, ввёз к нам, лучше всего через Кавказ, там и слона можно незаметно протащить, и уже здесь в Москве осуществил огранку – малюсенький такой камушек, а стоит до хрена и больше! Создал из камушков фонд. А дальше, когда нужно за рубежом кому-то платить, ты этих камушков штук пять-шесть куда-нибудь в щель контейнера забил, и всё – любая граница пройдена. А то и проще того, переправить бриллианты с какой-нибудь театральной труппой, едущей на гастроли за рубеж: знаешь, сколько у них с собой бутафории для исторических постановок, стекляшек разных, ну там подвесок, бус. Если среди этой груды стекла положить несколько настоящих бриллиантов – на таможне никто не обратит внимания».

Я не стал дальше напрягать свою память и вспоминать весь разговор, потому что я, как мне показалось, вспомнил главное: бриллианты – это средство оплаты операций наших спецслужб за рубежом. Способ доставки – реквизит театральной труппы. Неужели план, некогда разрабатываемый моим покойным отцом, стал претворяться в жизнь его ныне живущими сотрудниками?

Вечером мы с Янгой упивались взаимным счастьем. Вернее, упивалась Янга, она была просто на седьмом небе оттого, что я предложил ей выйти за себя замуж, а я, скорее, подыгрывал ей, потому что еще не был уверен в прочности своих чувств, да и вообще в их наличии. Я поступил так лишь для того, чтобы ко мне на могилку приходила молодая вдова и сажала там анютины глазки, поскольку в тот момент, когда я делал предложение, я был абсолютно уверен, что меня убьют, сейчас этой уверенности во мне поубавилось. Поэтому, когда Янга, целуя меня, ворковала: «Я тебя люблю, Боже, как я сильно тебя люблю!», я, для того, чтобы она не заподозрила во мне отсутствие чувств, яростно набрасывался на неё: «Нет, я люблю тебя больше, чем ты меня». Вот тут она кричала: «Нет!», колотила меня по груди своими маленькими кулачками, а затем принималась душить со словами: «Я тебя люблю сильнее, сильнее, чем ты меня. Ты не можешь любить так, как я. Ты не умеешь так любить!» Принимая ее удары в грудь, я почему-то смотрел не на девушку, а в окно, которое находилось точно напротив раздвижной тахты, которую мы с Янгой окрестили «лежбищем морских котиков». За окном было чистое звездное небо – ни облачка. Я смотрел на звезды и думал о том, что, наверное, первый раз в жизни по-настоящему счастлив. Счастлив не оттого, что мне клянется в любви молоденькая девушка и неистово колотит по груди кулачками, а, наверное, оттого, что у меня наконец-то есть любимое дело: я ставлю спектакль. Всё дело именно в спектакле. Раньше, сколько бы я ни миловался с Янгой, я всегда помнил о четырех бутылках пива, стоящих в холодильнике. Янга уходила, и я тут же устремлялся к ним. А сейчас эти четыре злополучные бутылки пива стоят в холодильнике нетронутыми уже который день, потому что, когда Янга уйдет, я возьму чистые листы бумаги, положу рядом с собой и буду, уставившись в потолок, сначала обдумывать завтрашнюю репетицию, а затем вообще переключусь на личность Пушкина.

Буду ломать голову над тем, почему он написал что-то в своем «Каменном госте» именно так? Что именно он хотел сказать? Я просто остервенею от бессилия найти точный ответ. Тогда, отчаявшись, я стану думать о себе, и невольно приду к открытию, что моя, пусть скромная жизнь, чем-то похожа на пушкинскую, например, той поры, когда он писал в Болдино свои «Маленькие трагедии». И когда я, наконец, пойму, в чем наши жизни совпадают, передо мной вдруг откроется, что стоит за той или иной строкой поэта, потому что пусть это нескромно звучит, но за ней стою я, живой и понятный самому себе. И это единение себя с Пушкиным гораздо сладостнее, чем напиток любви. А уж насколько оно сладостнее четырех бутылок пива, и говорить не приходится. Вот и сейчас я ловлю себя на мысли, что хочу, чтобы Янга скорее ушла. Я хочу остаться наедине с большим человеком по имени Пушкин. А убьют меня в скором времени или не убьют, это уж не так важно, когда есть дело, которое ты делаешь с упоением для души.

Янга и впрямь, вдруг взглянув на часы, всплеснула руками и бросилась звонить домой, бессовестно наврав, что сидит на работе, где, как всегда, очередной аврал, и что-то набирает на компьютере, сама толком не понимая что. Затем она, встав во весь рост в центре нашего «лежбища морских котиков», принялась спешно одеваться. Я считал в уме, сколько деталей своего туалета ей осталось надеть, и сетовал, почему всё происходит так долго. Наконец входная дверь за ней закрылась.

По дороге на репетицию я мучительно размышлял, но уже не о Пушкине, а о той ситуации, в которой оказался сам. Итак, меня хотели отравить. Но я – часть игры спецслужб, и при этом хорошо делаю отведенное мне дело. Почему в этом случае мою жизнь не защищает второй внедренный в театр агент? А может быть, он просто не в курсе дела, вот он и бездействует. Действительно, откуда он мог знать, что эта примадонна подсыпала мне в кофе яд? Ведь я, сделав глоток, только закашлялся, и не более. Этого недостаточно, чтобы со стороны понять: напиток таит в себе смертельную опасность. Итак, чтобы довести до конца порученное мне задание, я должен самостоятельно доложить своему начальству о попытке меня устранить. Пусть они позаботятся о моей безопасности. Но что я предъявлю в качестве доказательства того, что на мою жизнь покушались? Свои вкусовые ощущения? Ведь остатков кофе у меня нет. Отсюда вывод: надо добывать вещественные доказательства. Но как? Способ один: спровоцировать примадонну травануть меня ещё раз.

Стоп! А может, эта женщина и не собиралась меня убивать? Может, мне только почудилось, что вкус у кофе какой-то особенный? После зверской расправы с Аллой Константиновной и назначения меня на место покойной нервы стали шалить, вот мне и почудилось невесть что. Нет, если я хочу снова убедиться в том, что в поданный мне кофе что-то подмешано, надо сначала хорошенько запомнить вкус обычного кофе без яда. Я осмотрелся по сторонам и увидел перед собой небольшую забегаловку. «Там наверняка подают кофе, – подумал я, – и наверняка без яда». Я зашел внутрь, заказал чашку этого напитка и долго пил, старательно запоминая его вкус.

Придя на репетицию, я первым долгом обратил внимание на то, что примадонна уже сидела в зале, причем на том же месте, что и в прошлые разы, то есть строго за спинкой того кресла, на которое должен был сесть я. Я не стал, как на предыдущих репетициях, дистанцироваться от неё, убегать на сцену самому или отправлять туда злоумышленницу. Я вальяжно развалился за режиссерским пультом и как бы невзначай обратился к примадонне: «А нельзя ли вас попросить, Маргарита Львовна, сварить мне кофе, а то в прошлый раз мне так и не удалось попробовать. Говорят, что вы и впрямь как-то необычно его варите» – «Я сейчас вам сварю», – кинулась было помощник режиссера, но Маргарита Львовна опередила ее: «Нет, я!» Она пулей вылетела из зрительного зала и уже через несколько минут вернулась назад, держа в руках чашку с дымящимся напитком. Я поблагодарил её, мысленно перекрестился и слегка отпил кофе, вернее, только взял его в рот. И снова, как и в первый раз, у меня похолодело внутри. Вкус у этого кофе был совсем не такой, как у того, что я только что заказывал в забегаловке, в напиток явно было что-то подмешано.