Камазист тот, хороший-то мужик оказался, хоть и согрешил сильно, но порядочный. Остановил он свой КАМАЗ, и к машине бросился. Как увидел, что натворил, побелел весь, руки затряслись. Он попутку-то в милицию отправил, и кран остановил, и контейнер помогал снимать. И все спешил, спешил. Как будто чувствовал, что живые там. Железо руками рвал и вытащил ее. Живую. А потом, на том же самом КАМАЗе рванул в больницу. Осмотрел сначала, как смог, конечно, но врачиха потом сказала, что все правильно сделал. И на досочках зафиксировал и полетел, как на крыльях. Ни на знаки не смотрел, ни на светофоры. Довез. Живую довез.

Там, в больнице, она и померла, сердешная, земля ей пухом. Сердечко слабое у нее оказалось. Только два часа и продержалась. А ведь какая хорошая была, приветливая. И сумочку иной раз донесет, а когда и за хлебушком сходит…

И вспомнилось ему, не к месту, конечно, как нагнула голову соседка, прижала подбородок к груди, и вроде как заплакала, мелко-мелко закрестилась и заплакала…

Полупустой автобус вез его через лужи, ухабы и рытвины на самую окраину. Вместе с ним ехали какие-то дачники, с авоськами и корзинками. Он чувствовал себя неловко среди них, весело ругающих погоду, водителя и все те же дороги, будь они неладны. Да и то сказать, лишним он был, в своем светлом плаще, при шляпе, да еще в костюме, при галстуке.

От передней двери было ему видно, как старые дворники неровно размазывали по лобовому стеклу дождевую воду, вперемежку с грязью от встречных автомобилей.

На конечной остановке дождь обернулся ватным туманом. Казалось, что он даже давит на ушные перепонки. У бабулек, что сидят возле ворот, вроде, как приучают себя к этому месту, купил он цветы. Сначала хотел один букет купить, но передумал и взял два. Нести их в одной руке было неудобно, пришлось нести их по одному. Так и нес, испытывая при этом, сильнейший внутренний дискомфорт, будто делал что-то нехорошее, не настоящее. За воротами кладбища туман и вовсе стал каким-то водянистым. Смотреть стало легче, а дышать тяжелее.

Пользуясь описанием другой соседки, с верхнего этажа, он начал разыскивать могилу дочери и бывшей жены. Но то ли он слушал невнимательно, то ли старуха что-то перепутала, а может, туман подвел его, но поиски длились более часа. Это блуждание среди скучного и однообразного пейзажа, стало восприниматься им, как свеча, которую зажигает гипнотизер для своего клиента, когда пытается выудить нечто из памяти последнего. То, что давно забыто, но самое главное, вспоминать это, нет никакой необходимости, а еще больше, нет желания.

…повестка из милиции. Оказалось, что переходят к нему какие-то вещи, какое-то имущество. От покойной. И имущество это срочно надо забрать, или написать отказное письмо. В милиции, однако, посоветовали сначала сходить, посмотреть. Все еще не уверенный, что поступает правильно, он и пошел. Пришла ему в голову мысль, что неплохо было бы взять что-нибудь на память, о дочери. Как выяснилось, у него даже фотографий ее не было.

Там все было в порядке. Предметы, разложенные руками хозяев, так и остались на своих местах, специально для них выбранных. Только тонкий слой пыли успел затушевать их яркость, и был едва заметен на темной полированной поверхности. Солнышко проникало в комнату сквозь легкие тюлевые занавесочки. Он прошелся по большой комнате. Недешевая, со вкусом подобранная мебель. Мягкий, ворсистый, по щиколотки, ковер. Что ни говори, а покойная жена могла обустроить дом, сделать его уютным, жилым. И если бы не пыль и не пустоватость какая-то, квартира бы выглядела, как в кино. Пройдя туда-сюда, он не пожелал ничего взять. Вышел из зала, прикрыл дверь поплотнее, и отправился в следующую комнату. Интересовала его комната дочери, но по ошибке он попал в спальню Елены Серафимовны и ее нового мужа. Здесь порядка было поменьше. По-видимому, руки у нее не дошли, а может, решали, что уезжают ненадолго и порядок наводить не к чему. А потом порядок наводить было уже и некому… Больше всего, его поразила кровать – огромная, низкая, какой-то неправильной, овальной формы. И размеры ее, и форма, противоречили здравому смыслу. Несколько маленьких подушечек, в блестящих, разноцветных наволочках были разбросаны по комнате. Не желая того, он заметил, что в углу были брошены черные, ажурной сеточкой, чулки. А в довершении всего, на торшере был оставлен, или просто брошен, изящный, легкомысленной формы, бюстик. Когда он открыл дверь, тот легко качнулся, тронутый воздушной волной. Спальня произвела на него какое-то странное впечатление, и он быстро покинул ее. Только легкий, покачивающийся лифчик на абажуре долго еще покачивался у него в памяти, иногда, даже появлялся в ночных кошмарах. Внезапно ему захотелось пить. Он прошел на кухню, и нехотя отметил, что и здесь все было подобрано и расставлено и со вкусом, и тщательно, что бы было уютно, тем, кто приходил сюда каждый день… Он выпил стакан воды, присел на табурет и закурил. Он словно забыл, зачем пришел сюда, зачем ему потребовалось ходить по этим комнатам, рассматривать чужие вещи, искать что-то свое среди них. Он мучался необходимостью что-то взять из этой квартиры, просто так, на память…

Потом, эта психическая судорога прошла, и затушив сигарету под краном, он быстро отправился в комнату дочери. Шел он уверенный, что увидит игрушки, может несколько книжек, с картинками. Не помещалось у него в голове, что он идет в комнату взрослой девушки, которая когда-то и была маленькой, но время шло, она росла, а он старел…

Тахта у окна, в головах, по ширине кровати, тумбочка. На ней небрежно брошены несколько журналов. В центре – музыкальный центр, колонки от которого приделаны над столом, с огромной столешницей. Ничего необычного на столе нет. Небольшая вазочка с карандашами, маленькое зеркальце на подставке, рядом какая-то косметическая мелочь. Стопочкой уложены школьные учебники, рядом тетради. Небольшая шкатулочка, с ключом. Вряд ли такое положение вещей можно назвать порядком, хотя, с другой стороны…

Стена напротив стола завешана ковром. На нем, почти посередине большой плакат, с какими-то лохматыми мужиками с гитарами. Ни приглядываться к ним, ни читать надписей он не стал, но про себя остался недоволен. Чувствовал, что мать относиться к воспитанию его дочери от случая к случаю. Он даже не удержался, а произнес с сарказмом, что-то вроде, а когда ей, она лифчики на торшеры развешивает. Но тут же спохватился, русские традиции запрещали говорить о покойных плохо. Он лишь пожалел, в глубине души, что его дочери досталась такая непутевая мать. Тихо звякнула люстра – она была сделана из тоненьких трубочек, вообще-то перезвон стоял в комнате постоянно, только за движением собственных мыслей он его не слышал. Еще, в комнате находился сервант, без посуды. Вместо нее на полочках были расставлены книги. И только две стеклянные были заполнены разной всячиной. Резные и стеклянные фигурки, целая коллекция зажигалок и огромное количество кассет. На оконном стекле, прямо в центре, были подвешены две игрушки, из числа тех, которые крепят водители на лобовое стекло автомобиля.

И он растерялся. Он что-то искал, но не найдя, уже и не мог сообразить, а что именно он ищет. Ему потребовалась вся его сила воли, что бы привести сметенные мысли в порядок – он даже прикрыл глаза рукой. А потом, когда наваждение, которого он не понял, прошло – он пошел на следующий круг осмотра иришкиной комнаты. И испугался, когда увидел, что пропустил огромное количество вещей…

Из зоны его внимания выпали здоровые напольные часы, маятник в которых не двигался, хотя, вполне может быть, что в них просто кончился завод. Из-под кровати чуть выглядывали несколько разнокалиберных гантелей и гриф штанги, а на прикроватной тумбочке, почти посередине лежал мотоциклетный шлем с надписями на нерусском языке и с какими-то устрашающими рисунками. Недоумение его все увеличивалось и увеличивалось…

Наконец, он нашел, что искал. На кровати, немного завалившись на бок, сидел большой сиреневый пес, с оранжевыми глазами – его подарок Иришке на пятнадцатилетие. Он невольно вздохнул с облегчением. О нем помнили. Пусть не все, да плевать ему было на всех, главное – о нем помнила его дочь. И захотелось ему взять этого пса домой, вроде, как бы на память, об Иришке, но потом показалось, что будет это неверно. Вроде как, это не его пес… Он только поправил игрушку, посадил пса ровнее, и сделал шаг назад.

Все на той же прикроватной тумбочке заметил он фотографию в рамочке. Была там изображена Иришка с каким-то парнем. Они сидели на мотоцикле. Точнее, парень сидел, широко расставив ноги, по-видимому, удерживая мотоцикл в равновесии, а Иришка стояла, приподнявшись на подножках полу держась, полу обнимая парня и смотря при этом в объектив. Она смеялась, а парень лишь немного улыбался. Казалось, что он старшее Иришки.

Фотография удивила его. Другая была на ней дочь. Что-то такое было в ней, что не описать словами – это можно было только почувствовать. И он чувствовал, что Иришка его, вовсе не ребенок, а взрослая, красивая девушка, какой бы детской, при этом не была ее улыбка. Это стало для него не просто открытием – откровением, да самым настоящим откровением. Ему даже потребовалось присесть на стул и он, оглушенный, в предчувствии какого-то страшного и близкого открытия, машинально закурил. И лишь после второй затяжки до него дошло, что закурил он в детской комнате. Хотел выйти, но потом передумал, лишь пошарил глазами в поисках предмета, куда можно было бы стряхнуть пепел. И с немалым удивлением обнаружил на столе пепельницу. Именно пепельницу, чистую, не загруженную какими-нибудь безделушками. И понял он каким-то своим внутренним чутьем, что этот предмет стоит здесь потому, что используют его здесь по назначению.

Вопрос – кто, не был задан и мучил его по совершенно непонятной для него причине. Понимал он, что нет здесь его вины, не его это было упущение, но все равно было как-то обидно. Начал он понимать, что чужая для него стала дочь. И чем больше он метался взглядом по ее комнате, тем больше находил тому подтверждений. Что-то сдавило его сердце, а к глазам подступили слезы, но не пролились – сдержал он себя. Оглянулся на пса, как бы ища у него поддержки, и как ни странно получил ее. Как разряд тока. Понял, что показалось ему это все от боли, от горя. Любила его