Явь

Прав философ: слова суть живые символы. Символы той непостижимой реальности, которая являет себя человеку посредством словесных звуков, воплощает себя в них, одухотворяет и одушевляет их. И неважно уже, на каком языке выражено то или иное понятие – «внутренний язык» един, нерасчленим и однозначен, всё внешнее, множественное есть лишь различные грани одного целого. Человек не создаёт язык, он только вкладывает душу в вещи, срывает с них покрова, являет взору их истинные имена.

Есть хорошее русское слово – «обрыдло». Существует у него и целый ряд более или менее сходных по смыслу синонимов: «надоело», «опротивело», «осточертело». Но смысл ещё не есть слово, смысл несёт в себе мысль, однако он лишён души – лишь облечённый в словесное выражение, обретает он душу. Поэтому синонимы не тождественны друг другу, а только сходны по смыслу, слова же, в кои вложен сходный смысл, живут каждое своей душой, своей неповторимой жизнью. Взять хотя бы эту триаду: «надоело-опротивело-осточертело». Смысл их ясен, но что разнит, дробит их, не даёт слиться в единое целое? Их души. Душа слова «надоело» – ленивая, усталая, мягкая, неуверенно-относительная, пассивно-медлительная, не способная к длительной осаде. У слова «опротивело» заметна изрядная доза презрения, чувства омерзения, тошноты, но оно так же пассивно, недеятельно. «Осточертело», напротив, агрессивно, раздражительно, готово к активным действиям. Соединяет их всех одно: они относительны, половинчаты, незавершённы, однобоки – словно вся триада лишена последней буквы, последней точки. И лишь в слове «обрыдло» находит она своё органическое завершение, ибо слово это – абсолют, подведение черты, пропасть над бездной, в которой уже ничего нет и быть не может; в нём триада сливается воедино, суммируется количественно – и исчезает, являя новое качество, новую душу. Основа души той – равнодушие, лишённое всех надежд, доведённое до абсолютной необратимости, апатии, отрешённости от всех и вся, до полного нежелания что-либо желать. Вы чувствуете, как это резкое, грубое буквосочетание, воплощённое в звук, хлещет вас по ушам, заставляет вздрагивать, морщиться – вы отворачиваетесь. Отворачиваетесь, ибо не можете терпеть этого надрывного, надломленного, обречённого звука, от которого веет могильным холодом и крайней безнадёжностью.

Кто-то, наверное, скажет, что всё это ерунда, беспросветная и не имеющая смысла, ерунда. Но только не для меня.

Это действительно было бы ерундой и бредом свихнувшегося псевдоинтеллектуала, если бы непосредственно не касалось меня самого. «Обрыдло» – это как раз то состояние, в котором я пребываю сейчас, сию минуту, и пребываю уже давно. Мне всё, всё, всё обрыдло. Всё, без каких-либо исключений. Здесь невозможны полутона и компромиссы. Жизнь в своём внешнем проявлении совершенно перестала интересовать меня, я повернулся к ней спиной, задом, затылком, всей изнанкой души – и обрёл наконец долгожданный покой и возможность покопаться в самом себе. Но только в самом себе! никаких копаний вне меня, рядом со мной.

Я свободен: в моей жизни нет больше

никакого смысла – всё то, ради чего

я пробовал жить, рухнуло.

Я отвернулся от внешнего мира, дабы обрести мир внутренний, всецело отдаться ему, погрузиться в него целиком и полностью, без остатка, без надежды. Мосты сожжены, обратная дорога потеряна и забыта… У меня только один путь – путь вперёд, путь вглубь меня, и иного пути я не желаю. Вовне осталось лишь то, что я именую «энергетической станцией» – моё тело, обретшее статус зомби; как и прежде, оно продолжает функционировать, создавая видимость единства с моей душой, но душа связана с телом лишь энергетическими узами, что называется «фиктивным браком» – и только. Разорвать узы совсем? окончательно сбросить бремя телесной скорлупы? Боюсь, я не в силах сделать этого сейчас, я ещё не готов; наверное, внешний мир ещё не окончательно исторгнут из моей души, где-то есть какая-то зацепка, которая держит меня помимо моей воли, не отпускает… Надежда? Нет, надежда, изжита полностью. Возможно, меня держит страх, страх перед небытием, перед неизвестностью, – кто знает? Но я только ступил на путь – будущее покажет, куда он приведёт.

Я интраверт, интравертирующий эзотерист – если, конечно, сие словосочетание допустимо и не вопиет о своей бессмысленности и напыщенно-глупой пустоте… Что отвратило (какое меткое слово; «отвратить» может только что-то очень «отвратительное»), – итак, что же отвратило меня от внешнего мира вещей? Что именно в том мире вызвало это чувство «обрыдлости», равнодушия и слепой безнадёги? Пожалуй, не что-то конкретное, а весь мир целиком, вся жизнь, там, вне меня, жизнь пошлая, мелочная, тупая, гнусно-мерзкая, жестокая. Жизнь обречённого на одиночество, чуждого миру отщепенца…

Страшная пустота жизни. О, как она ужасна…

Возможно, я прошёл все три стадии той нерасчленимой триады, чтобы обрести себя в её абсолютном завершении – в том, что выражает слово «обрыдло», – и навсегда нырнул в себя самого, уйдя с головой в тёмные воды «я»-бытия. Возможно… Не помню, как произошло обращение. Впрочем, всё это осталось за гранью – значит, его просто не существует, того мира.

Отвратив взор свой от всего внешнего, что же обрёл я в самом себе? Может быть, внутренний мир – лишь фикция, иллюзия, пустота? Реален ли он?

Истина сокрыта от меня. Иллюзия. Что из того? Разве все мы – не иллюзия?

Жизнь – абсурд, галлюцинация Дьявола…

Дьявола ли, Господа Бога – есть ли разница? Важно лишь то, что и жизнь, и весь мир, и я в том мире, и этот мир во мне – всё это… Господи! просвети меня! ведь когда-то я был убеждённым материалистом! свято веровал в «диамат», как веруют в Бога – безоговорочно, слепо и бездумно. Те времена давно уже канули в Лету. Как же всё зыбко, непрочно, эфемерно…

Какими-то затуманенными глазами

гляжу я на мир. И ничего не вижу.

Пусть иллюзия. Пусть. Для меня он реален, этот мир. Иллюзорная реальность. Реальная иллюзия. Важно не это: мой мир, мир меня самого живёт своей жизнью, мне неподвластной и для меня внешней. Жизнь та являет себя в моих сновидениях. Мир грёз… о, как он прекрасен!..

Я робко вхожу в него. Словно кадры немого кино, сновидения проносятся немыслимой чередой, жизнь снов наполнена всем тем, чем полон был мир внешний: страстями и радостями, бедами и надеждам, ненавистью и любовью, смертью и ещё раз смертью. Сотнями, тысячами смертями, и столькими же воскрешениями.

Это мой мир, и я в нём не одинок. В нём я обрёл самого себя.

Разве этого недостаточно?

Более чем.

Сон

– Долго ещё?

Бронзовый бедуин, облачённый в белоснежные одежды и гордо возвышающийся над медленно плывущим верблюдом, не ответил. Четверо путников – один араб и трое англичан – пересекали пустыню Сахару древним способом – на верблюдах. Солнце жгло и палило, стараясь превратить людей в живые факелы.

– Чёртов мавр! – проворчал Чарльз Редлинг, тучный англичанин с золотыми очками на потном багровом носу. – Молчит, словно сфинкс.

– К вечеру будем у цели, – на чистейшем английском отозвался бедуин, не оборачиваясь. Впрочем, он мог бы ответить на столь же чистом французском, немецком или хинди. Он был профессиональным проводником, пересекающим пустыню то ли в тридцатый, то ли в двести тридцатый раз. Обычно он водил туристов через эти мёртвые пески, но трое англичан не были туристам. Они назвались научной экспедицией, и вместо того, чтобы воспользоваться традиционным самолётом, почему-то выбрали этот архаичный способ передвижения по пустыне. Но бедуину было всё равно, кто они – лишь бы платили щедро. А сэр Чарльз Редлинг – начальник экспедиции – похоже, скупостью не страдал.

Процессия цепочкой тянулась по раскалённым пескам: впереди – безмолвный, словно изваяние, бедуин, за ним – сэр Чарльз, вечно брюзжащий и недовольный всем и вся, далее – два его помощника-ассистента. Оба были молоды, оба в душе кляли шефа за самодурство, толкнувшее его на безумный переход через Сахару на верблюдах.

К вечеру обещал показаться оазис. По словам проводника-бедуина, там их ждали отдых, вода и ночлег.

Через каждые пятьсот метров сэр Чарльз неуклюже скатывался с верблюжьего горба в горячий песок, делал какие-то замеры, брал пробы песка и воздуха – но чаще заставлял делать подобные процедуры своих ассистентов, которые нехотя подчинялись.

Воздух был настолько сух и горяч, что готов был самовоспламениться, а от песка шёл такой нестерпимый жар, что вода во флягах, казалось, вот-вот закипит. Ветра не было совсем, видимость была великолепная. И ни облачка.

В три часа пополудни следовавший третьим в кавалькаде молодой человек по имени Ганс Маркус, взглянув случайно вверх, вдруг побледнел и с тревогой произнёс:

– Господин Редлинг! Небо… падает!..

Сэр Чарльз, не прекращавший брюзжания ни на минуту, ворчливо и назидательно, уткнувшись багровым, в крупных капельках едкого пота, носом в какие-то расчёты, провозгласил:

– Небо, Маркус, упасть не может, ибо оно суть лишь кажущийся свод, а на деле – атмосфера толщиной в десятки миль, то есть воздух. А воздух, как тебе известно, не падает. Это галлюцинации, Маркус. От жары. Хлебни из фляги, поможет. Мне тоже поначалу всякая чертовщина мерещилась, а потом привык – и ничего; мираж, одним словом. Пройдёт.

А небо действительно приближалось…

Полчаса спустя забеспокоился второй помощник Чарльза Редлинга, Виктор Зак.

– Неужели и у меня началось? – прошептал он, с тревогой щурясь на солнце.

Но вот заёрзал и вечно невозмутимый бедуин. Он то и дело прикладывался к биноклю и оглядывал далёкий горизонт, пытаясь найти там причину своего безотчётного волнения. В воздухе явно наблюдалось напряжение.

Небо медленно опускалось на землю…

Ещё час спустя Чарльз Редлинг, оторвавшись наконец от своих дел, поднял глаза и замер с открытым ртом.

– Боже! – прошептал он удивлённо. – Оно и в самом деле – падает!

Небесный свод теперь стремительно нёсся вниз, сплющивая видимое пространство. Воздух стал тяжёлым и густым, с трудом проникающим в человеческие лёгкие. Было нестерпимо душно. Хотелось выть от тоски и ужаса, солнце сделалось кроваво-красным и пекло уже с удвоенной, утроенной, удесятерённой силой. Шерсть на верблюдах стала тлеть и слегка дымиться. Безумными глазами смотрел бедуин на корчащийся в судорогах мир и был теперь не величественно-бронзовым, как прежде, а мертвенно-голубым, с отливающей бледностью и лоснящейся жиром кожей. Кровавый пот выступил на лбу Чарльза Редлинга, кожа на суставах вдруг с треском лопнула.

Небо падало, сокрушая примитивные законы классической физики… Четверо людей тряслись от ужаса, жадно хватая распахнутыми ртами вязкий, словно кисель, воздух, жуя его и глотая, не в состоянии вдохнуть, как ещё минуту назад. Зак вдруг истерически захохотал, но внезапный порыв огненного ветра сбросил его наземь, оборвав тем самым эти похожие на лай бешеного пса воющие звуки.

– Что это, Редлинг?! – успел крикнуть Маркус, но тут же язык его лопнул и истёк сукровицей на дымящуюся гриву верблюда. Волосы под пробковым шлемом лезли, падали и истлевали на лету, не достигнув ещё земли. Корабли пустыни, эти бедные животные, хрипели и тряслись под непомерной тяжестью взбесившейся атмосферы.

А небо неудержимо неслось вниз, вниз, вниз – искривляя пространство, время, материю…