– Из которых воинами разного возраста было всего лишь триста сорок человек, – скривил губы Мелит. – Ведь гвардейцы Сакува были уничтожены не в бою, а казнены? Их убили в спину ловчие. В спину, потому что в открытом бою мало кто мог с ними справиться, а сами Сакува никогда не становились ловчими. Ведь ловчий отказывается от своего клана? И все это согласно вольностям, которые были пожалованы Зрячим столетия назад. Я согласен, что Сакува были опасны, но триста сорок человек? И это вместе с юнцами и стариками. И ни у одного, кстати, не было ружей. Ружьями ведь имеют право владеть только доблестные гвардейцы? Не слишком ли велики потери?

– Ты не подденешь меня, Мелит, – хмуро отозвался Квен. – И не потому, что тогда я командовал только ловчими. Ты же сам говоришь, что равных Сакува в схватках не было? Разве только немногие умельцы из клана Смерти, воины которого обучаются убийству с колыбели, могли бы перещеголять лучших воинов Сакува. Боюсь, если бы не их самоуверенность и не внезапность нападения, нам не хватило бы и двух тысяч гвардейцев, пусть даже они были бы обвешаны ружьями. К тому же ружье перезаряжается довольно долго, а лучник натягивает тетиву мгновенно. Из Сакува не могли управляться с луком только грудные младенцы и древние старухи.

– А среди вольных не могут скрываться выходцы из клана Зрячих? – наморщил лоб иша. – Из тех, кто покинул Текан задолго до того дня? Из тех, чей след затерялся давно?

– Исключено, – покачал головой Данкуй. – Я слежу за вольными почти десять лет, они держатся кланами и за речкой, но беглецов от Сакува там не было никогда. Зачем им было уходить за реку? Ведь Сакува не делились на арува и луззи. Самый грязный бедняк Сакува мог говорить с ураем Зрячих на равных. С уважением, но на равных.

– Какая мерзость, – шумно высморкался в платок урай Кастас.

– Значит, было девятьсот восемьдесят три Зрячих, – кивнул иша. – Что же, смотрителю были представлены девятьсот восемьдесят три пары ушей?

– Девятьсот тридцать три, – отозвался Квен. – Гвардейцев Сакува поместили на погребальный костер с ушами. Но почти все девятьсот тридцать три пары отрезались у меня на глазах.

– Кроме? – насторожился иша.

– Кроме тех, кто был убит вне стен Харкиса, – пояснил воевода. – Правда, те, кто оказался в отъезде, были потом доставлены на развалины Харкиса, убиты и разделаны у меня на глазах, но тем самым беглецам пришлось расстаться с ушами на предзимнем перевале, к тому же старшина стражи Харкиса перед смертью бросился вместе с внуком урая Сакува в пропасть.

– И? – потребовал продолжения рассказа иша.

– Я уже докладывал эту историю в подробностях, – опустил взгляд Квен, – но могу повторить ее столько раз, сколько потребуется. Беглецов было шестеро. Перед смертью дочь урая Харкиса, которая стояла с обнаженным мечом на лестнице перед нами, приказала последним воинам спасать ее сына. Мы стояли с ней лицом к лицу, она чертовски хорошо владела мечом, положила немало наших. Нас было десятеро на той лестнице против бешеной бабы, десятка Зрячих и крохотного мальчишки, которого Далугаеш успел ранить, лицо ребенка было залито кровью.

– Точно так, – прогудел старшина ловчих, – я рассек ему лоб, руку и грудь, но убить не сумел. Его мать, без сомнения, была одной из лучших фехтовальщиц Сакува, она оттеснила меня. Да и мальчишка довольно ловко отмахивался кинжалом.

– Мы использовали последние заряды, чтобы убить дочь урая, но не смогли сразу последовать за беглецами, потому как схватка еще не закончилась, – продолжил рассказ воевода. – Трое воинов Сакува остались сражаться за ее тело и забрали за собой еще шестерых наших. Но едва нам удалось справиться с ними, я отправил за беглецами лучших ловчих. Они преследовали их несколько дней и настигли на подходе к перевалу. Но даже и в последней схватке воины Сакува остались верны себе. Уже раненные залпом из ружей, они ринулись в бой и убили большую часть преследователей. Но погибли и сами. Как я уже говорил, старшина Сакува бросился с обрыва вместе с маленьким седоком. Четверо Сакува погибли с мечами в руках. Ловчие отрезали уши четверке, сбросили тела в воду, а потом спустились в долину Бешеной речки, где стали искать тела старшины и ребенка. В течение трех дней река вынесла их всех. И четырех с отрезанными ушами, и тело старшины, и тело ребенка, и труп лошади. Конечно, их было невозможно узнать, кожа была содрана с лиц и тел, одежда истерзана в лохмотья, но уши и старшины, и внука урая уцелели. Ловчие отрезали их и представили мне на развалинах Харкиса. Тому свидетельством были рассказы десяти уцелевших воинов.

– Получается, что в лице Сакува мы уничтожили самого страшного, почти непобедимого врага, – медленно проговорил иша. – К тому же выполнили повеление Пустоты и избежали Пагубы. И все-таки кто-то изобразил знак клана Сакува на щите клана Паркуи. Осквернил его, – повернулся к ураю Хилана иша. – Что скажешь, дорогой Кастас?

– Кто-то выжил, – сдвинул брови урай. – Я не сомневаюсь в словах Квена, что были уничтожены все, кто находился в городе. Но что, если в их число попал кто-то случайный? Что, если он был сочтен как Сакува? Какой-то гость, бродяга, торговец? Если это так, выходит, что Сакува убиты не все?

– Исключено, – отрезал Квен. – У меня были торговцы, которые знали всех Сакува в лицо и по именам, и ни у одного Зрячего не были отрезаны уши, пока кто-то из купцов не узнавал мертвого и не называл его имя. И это имя было выколото на каждой паре ушей. К тому же каждое имя сверялось с писчими ведомостями клана. К каждой строчке была приложена пара ушей.

– А эти торговцы ходили с ловчими к перевалу? – прищурился иша. – Они смотрели на трупы, вынесенные рекой?

– Там не на что было смотреть, – ответил Квен. – Но были опознаны доспехи, оружие, даже сапожки, которые заказывал урай Сакува для внука. Детское белье имело вензеля рода Харти! Кого еще они могли найти под порогами Бешеной речки? Или в те дни, когда начинаются первые вьюги и даже мудрецы Парнса не показывают носов из келий, горная речка выносит труп за трупом?

– Может быть, зацепка в другом? – ухмыльнулся Данкуй. – Урай Сакува не выдавал дочь замуж, однако внука он признал, хотя и не хвастался им на каждом углу. Мальчишке на момент гибели было где-то лет пять, и он не от одного из стражников Зрячих, урай признал бы любого из Сакува членом своей семьи, значит, кто-то может мстить за убитого сына, пусть даже незаконнорожденного. Кто-то из других кланов. Я бы постарался поковыряться в чужих ушах да извлечь оттуда отголоски старых слухов пятнадцатилетней давности.

– Вот и займись, – задумался иша. – Извлеки старые слухи. Да проверь их. Найди этого молодца. Кто бы ни осквернил щит клана Чистых, я хочу знать имя отца внука урая Сакува.

– Слушаю и слушаюсь, иша, – кивнул Данкуй.

– Далугаеш?

– Я слушаю, блистательный иша, – прогудел старшина ловчих.

– Разыщи десяток тех ловчих, что вылавливали из реки трупы, и расспроси каждого – по отдельности. В подробностях и обо всем! Где бы они ни были, пусть даже разбежались по выслуге лет по всему Текану!

– Не выйдет, блистательный иша, – дрогнувшим голосом отозвался Квен. – Никого из десятка нет в живых.

– Почему? – не понял иша.

– Погибли, – пожал плечами Квен. – Кто-то отравился, на кого-то напали в темном переулке, перерезали горло и ограбили, кто-то просто умер, кто-то утонул, погиб на пожаре. Никого не осталось. Десять лет – немалый срок.

– Вот как? – снова начал бледнеть иша. – А сколько еще ловчих расстались с жизнью за последние десять лет?

– После уничтожения Харкиса – никто больше не расстался с жизнью, кроме этих десятерых, но это произошло не за один день, – процедил сквозь зубы Квен и опустил голову.

– И это не показалось тебе подозрительным? – с хрипом просвистел иша. – Так кого мне сечь сразу после Эппа? Или снимем лоскут кожи с руки воеводы? Далугаеш?

– Я слушаю, блистательный иша, – снова прогудел старшина ловчих.

– Разузнай все, что можешь, – срывающимся голосом приказал повелитель. – Опроси членов семей этих ловчих, их приятелей, трактирщиков в тех трактирах, где они пили. Всех, кого сможешь. Мне нужен результат. Я хочу знать все. И мне нужен этот ловкач. Понятно?

– Слушаю и слушаюсь, иша, – кивнул старшина ловчих.

– Если им окажется тот же человек, которого будет искать Данкуй, щедро награжу обоих, – медленно проговорил иша. – Я хочу видеть, как шутнику отрежут уши. Живому. Или пусть мне принесут его голову! Голову с ушами, и отрежут их при мне! Квен?

– Да, блистательный иша, – отозвался воевода.

– Те, кто уцелел после ратных подвигов в схватке с дочерью урая Сакува, живы?

– Да, – кивнул Квен. – В живых остался я, Далугаеш и еще двое ловчих.

– Нет, – подал голос старшина ловчих. – Одного из двоих уже нет. Остался только Ганк. Экв мертв.

– Когда? – резко повернул голову Квен.

– Сегодня, – растянул губы в холодной улыбке Далугаеш, – после полудня. Нас осталось трое, почтенный Квен. Ты, я и Ганк.

– Вот как, – откинулся в кресле иша. И вдруг и сам расплылся в сладкой, нехорошей улыбке, от которой у Ирхая похолодело в груди. – Ну что же? Выкладывайте. Все выкладывайте, все сделайте, чтобы я перестал удивляться до прихода смотрителя. Если буду удивляться с ним вместе, то кто-то не отделается даже поркой. Пока я знаю только о щите и о том, что сегодня на ярмарке видели черного сиуна. Кстати, Эпп и видел! Не оттого ли он медлил и не снимал щит Сакува со столба?

– Нет, – мрачно проговорил Квен. – Не оттого. Черный нередко мелькает на улицах Хилана. Он диковинка, но не повод для сбора гвардии. К тому же черного сиуна видел не только Эпп. Черного видели и его стражники, и не менее двух сотен зевак, что толпились на балаганной площади. Черный принял участие в цирковом состязании, проиграл его и даже расплатился за проигрыш, после чего исчез. Но Эпп окаменел возле столба со щитами не поэтому. Ему явился Сиват.

– Сиват? – удивленно воскликнул Данкуй. – Праздный гуляка? Призрак Хилана? Давненько его не было. Веселенькие времена грядут. Сиват, значит…

– Или ночной бродяга, – кивнул Квен. – Никто, кроме Эппа, не видел его, но я верю своему старшине. Сиват редко являет себя смертным, только в трудные времена, но все описывают его одинаково: на нем ветхая, распадающаяся клоками одежда, у него босые ноги, длинные волосы, закрывающие почти все лицо, колпак с широкими полями, темные, словно влажные глаза. Он остановил Эппа у столба и сказал ему о щите следующее: «Пусть висит».

– Так, может, он сам его и повесил? – воскликнул Кастас.

– Свали эту шутку еще на сиуна Хилана, которого никто толком не видел в последние лет пятьдесят, – проворчал Мелит. – К тому же Сиват не сиун. У сиунов нет имен. Сиват призрак. Я листал старые свитки, упоминания о нем прослеживаются на несколько Пагуб назад. Он проходит сквозь стены, а значит, это призрак. Как он может быть связан со щитом? Сиват-наблюдатель. Кое-кто из прежних летописцев называл его «любопытным призраком».

– Положительно, ярмарка в этом году полна сюрпризов, – с застывшей на лице усмешкой протянул иша. – Сиуны участвуют в состязаниях, да еще умудряются проигрывать в них. Призраки являются старым ловчим среди белого дня. Значит, Сиват… А если все-таки счесть его сиуном? Я слышал, что они тоже появляются там, где хотят, и проходят сквозь стены? Или сиуны упираются в них лбом?

– И что? – почувствовав, что боль в груди становится нестерпимой, едва вымолвил Ирхай.

– Все помнят пророчество мудрецов Парнса? – глухо спросил повелитель. – Брат, что скажешь? Ведь ты любишь разворачивать старые свитки?

– Пророчествам несть числа, – пожал плечами Мелит. – Всегда найдется парочка верных, особенно если разгрести тысячи глупых.

– Я говорю о пророчествах, связанных с сиунами, – повысил голос иша. – Трижды явит себя сиун в течение суток – жди беды.

– Подождем второго и третьего явления, – заерзал Кастас. – Тем более что Сиват действительно не сиун. Сиват – вольный ветер, а сиуны привязаны к кланам или к городам. Все знают, что сиун Хилана – каменный столб. А черный сиун – это сиун Араи. Он уже сто десять лет бродит неприкаянный, со времен последней Пагубы, когда слуги Пустоты сровняли Араи с землей. Время от времени сиуны появляются. Словно смерчи или миражи над волнами Ватара. Но пророчества… Подождите поднимать панику, я удивляюсь, что никто не видел сиуна Харкиса. Кто там…

– Хватит! – рявкнул иша, ударив ладонями по подлокотникам кресла. Вот теперь он был взбешен. Лицо правителя стало белее стен Хилана, губы сомкнулись в неровную линию. Ирхай почувствовал, что его больное сердце проваливается в живот. Все участники Малой Тулии напряглись и замерли.

– Сегодня после полудня черный сиун был здесь, – наконец нарушил тишину иша. Его голос прерывался. – Он вошел в мои покои, поклонился мне и исчез. И я не думаю, что это было знаком почтения с его стороны. Вот уже два явления.

– А вчера или сегодня, с утра пораньше, сиун явил себя кузнецу Палтанасу, – вдруг подал голос Далугаеш. – Забрал у него выкованный для меня за пять серебряных монет меч, уж не знаю, заплатил или нет, я, каюсь, не сдержался и прикончил мерзавца. Не сиуна, конечно, а кузнеца. Но отметку, которую, как сказал кузнец, поставил ему сиун, я забрал.

На огромной ладони Далугаеша лежал вымазанный в крови белый лоскут. Ирхай с трудом подавил тошноту.

– Это клочок кожи с его груди. Да, пришлось поковырять мастера ножичком. Но ему уже не было больно. На его груди было выжжено тавро. Примерно такое, каким метят скот. Я оставил Эква в доме кузнеца, чтобы он отыскал его дочь и притащил ее ко мне, но тот не вернулся вовремя. И вот, когда Ганк отправился за приятелем, он обнаружил, что девчонки нет, а Экв мертв – зарублен, и зарублен, возможно, моим мечом. Мастерски. Одним ударом. Причем не со спины. Схватки не было, хотя Экв успел обнажить меч. Его прикончили, как неумеху. Рассекли сонную артерию. Так, кажется, убивают воины клана Смерти? Хотя они это все-таки делают со спины. Хотел бы я посмотреть на умельца, который одолел Эква. Даже мне это было бы сделать не так уж просто.

– Это все? – медленно произнес иша.

– Все, – кивнул старшина. – Да, кроме всего прочего, у моего ловчего еще были отрезаны уши и насажены на крюк для щипцов. Я так понимаю, что это уже приветствие мне, Ганку и Квену? Что ж, теперь о бедном парне будет заботиться Пустота. А я забочусь вот об этом. Все помнят, что это за тавро?

Далугаеш шагнул вперед и поднял лоскут кожи над головой. Ирхай затаил дыхание. Иша окаменел. Еще бы было не помнить. Крохотное солнце с лучами, вписанное в квадрат с закругленными углами. Точно такое же тавро нашли и на груди прошлого иши после его внезапной смерти. Тогда, правда, не стали много говорить об этом, да и не походил слабый ожог на причину гибели крепкого правителя, хотя порой сердце подводило и больших здоровяков. Но теперь…

– Все помнят, – раздался от дверей в покои иши тонкий голосок, и по залу пополз холод.

Ирхай раздраженно повернул голову. Так точно. До внезапно сложившейся Малой Тулии добрался и главный смотритель Текана – Тепу, маленький румяный толстяк. Вот ведь судьба: стоял когда-то толстячок у хлебной печи в северной слободке, лепил пирожки, забрасывал их в рот да в ус не дул, а когда прежний смотритель растворил собственный дух в Пустоте, явился храмовникам глас все той же Пустоты и объявил рыхлого булочника новым смотрителем всего Текана. Вот было веселья, когда добродушный булочник с неподдельной растерянностью принялся заправлять казнями отступников у хиланского Храма Пустоты. Ничего, постепенно пообвыкся, даже во вкус вошел. Правда, теперь он вновь казался испуганным и жалким. Но ведь не из-за испуга смотрителя озноб пробил едва ли не всех, кто собрался в зале собраний?

– Все помнят, – запинаясь, повторил Тепу, шагнул вперед, сбросил с плеча грязный мешок, вытер рукавом пот с лысины. – Как же не помнить? Низкий поклон блистательному ише, почтение прочим достойным мужам Текана. Ведь мы не забыли? Точно такая же печатка имелась и на груди безвременно почившего прошлого смотрителя. Он же в один день с предпоследним ишей отправился в Пустоту. – Смотритель еще раз поклонился ише, обвел взглядом присутствующих. – Я, кстати, думаю, что и воевода, которого ты, дорогой Квен, сменил на его посту, тоже не просто так подавился костью в трактире, возвращаясь после славных подвигов во имя Пустоты в некогда гордом Харкисе. Никто, наверное, не осматривал его грудь, а если и осматривал, не обратил внимания? Мало ли шрамов на знатной туше? Но я, собственно, не по этому вопросу. Я насчет ушек. Да. Вот решил проверить свои запасы.

Смотритель распустил завязки мешка и начал вытаскивать оттуда, рассыпая соль, связки ушей.

– И вот, что-то нехорошие мысли у меня появились. Это, как вы понимаете, харкисские ушки, да. Все уши как уши, а одна пара порченых. Во-первых, с гнильцой, а во-вторых, с поджаркой. Подкопченные слегка ушки-то. Это почему же так-то? Коптили бы уж, так все, или доблестные ловчие голодали, решили поджарить человечинки, ушки потом отрезали, а остальное, прости меня Пустота, съели?

– Чья это пара? – медленно выговорил иша, обратив бледное лицо в маску.

– Вот, тут написано. – Тепу сдвинул кустистые бровки. – Какой-то Кир. Кир Харти? Ребенок, должно быть, судя по их размеру? Ну что, будем разбираться?

– Квен? – повернулся к замершему воеводе иша. – Род Харти – это род урая Сакува. Это уши его внука? Так он в речку упал или в костер? И разве твои ловчие не догадались засыпать их солью, пока гнали лошадей к Харкису, чтобы похвастаться хорошо сделанной работой?

Голос иши казался спокойным, но его пальцы вцепились в подлокотники кресла и вырвали бы их, если бы не отличная работа лучших столяров. Кровь готова была брызнуть из-под ногтей правителя, но в это мгновение снова заговорил Тепу. Но голос был не его, а чужой – холодный и безжалостный.

– Слушайте меня.

Тишина сожрала все звуки. Иша начал медленно вставать с кресла. Рядом с ним уже давно, с того мгновения, как Тепу вошел в зал, стоял Хартага. Начали подниматься Квен, Данкуй, Далугаеш, Мелит. Ирхай стал выпрямлять спину, с ужасом чувствуя, что встанет ровно, только если оборвет что-то в груди. Захрипел, закашлялся, не вставая, Кастас.

– Это не я, – испуганно пропищал, вытирая лысину, Тепу, и Ирхай вдруг забыл о боли в груди, потому что почувствовал, что толстый смотритель, который уже много лет никого не боялся, до ужаса, до животной дрожи боится того, что должно произойти немедленно, в эту самую минуту. И этот ужас вместе с холодом вдруг накатил и на самого постельничего.

– Это Тамаш, – проблеял Тепу. – Он это… главный. Только не изнутри, а снаружи. Он… от Пустоты. Вот. – Рука толстяка, подрагивая, снова потянулась к лысине. – Надо, значит, разобраться со всем этим делом. А то ведь небо почернеет – и все. Всем конец.

Смотритель вздрогнул и словно начал расти. Плечи его раздались, живот подобрался, черный потасканный балахон распахнулся полами плаща, и перед ишей встал кто-то вроде Далугаеша, только в тысячу раз ужаснее и холоднее. Ирхай еще успел разглядеть мертвенно-белое лицо, которое обрамляла черная линия коротких волос и черты которого подчеркивали темные брови и щетина пробивающихся усов и бороды, как вдруг он услышал одно слово и замер, потому что слово пронзило сердце старика и заставило его остановиться.

– Пагуба.

И через долгую, томительную секунду:

– Или Кир Харти. До конца лета.