Глава вторая

Ненавижу август! Липкая, противная, дурманящая до головокружения сто раз несносная жара! Сейчас бы спуститься с Замковой горы вниз, к Каменке, запрыгнуть на выложенные поперек узенькой речушки валуны, пробежаться по ним до середины и оттуда плюхнуться бомбой прямо в холодную воду. Черт с ними, с пиявками. Всю кровь все равно не выпьют.

Но сначала горчичники. Генке. Сумел ведь простудиться в такую жару… Нащупав за пазухой тонкую пачку, я свернул в переулок и неожиданно оказался посреди огромной, что-то вполголоса обсуждающей толпы почему-то довольно тепло и не по сезону одетых людей с чемоданами в руках. Толпа доходила до конца бывшего Милицейского переулка, названного так в честь находившегося там до войны районного отделения милиции, в кабинетах которого теперь заседали полицаи. Прежние «аншлаги»¹ с нумерацией домов и названием переулка с фасадов зданий немцы сняли сразу, а другие так и не повесили. Наверное, название еще не придумали. «Хотя, что тут думать? Был Милицейский переулок, а раз теперь там полицаи, – значит, будет Полицайский», – усмехнулся я, довольный собственной догадкой.

– Здравствуй, Волынчук!

– Здравствуйте, Борис Аронович!

Наш учитель математики. Глянь! – в новёхоньком костюме! Ни разу в таком его не видел. И жена с ним рядом. В красивом выходном платье, огромные красные бусы, видные за километр, и даже волосы на бигуди наверняка еще с вечера накрутила. Вырядились, как на концерт, – ей Богу!

А может и вправду музыкальное мероприятие намечается? Баян в чехле стоит на тротуаре. А вот еще один. Мальчик, лет семи, стоит в сторонке, прижимая к груди футляр со скрипкой, будто бы это его самая большая ценность и взрослые наконец-то доверили ему ее охранять. Он стоит, не двигаясь и абсолютно не реагируя на свою младшую сестру, девочку лет трех, истово, но безуспешно норовящую извлечь из кармана его коротких штанишек нечто, видимо, для нее весьма желанное. Она пыхтит, сопит и капризничает, левой рукой пытаясь вытолкать это «что-то» наружу, а правой хоть как-то зацепиться за него. Для этого ей приходится подниматься все время на цыпочки, – что еще больше ее раздражает, – и я уже отчетливо слышу сквозь низкий и глухой рокот переговаривающейся толпы ее настойчивое хныканье:

– Ябака, дай ябака!

Мимо меня, поддерживая под руки пожилую женщину, прошли двое невероятно похожих друг на друга молодых парней.

– Не волнуйтесь, мама. Нас же не в Сибирь отправляют. Мы с Яшей, как только прибудем на место, сразу же вам напишем. Почта, говорят, работает уже очень хорошо. У немцев с этим пребольшой порядок. Они даже новые почтовые марки выпустили, и Яша их немедленно купил.

Спохватившись, женщина резко остановилась и, посмотрев на второго сына, вскрикнула:

– Ой, Яша, а марки? Марки ты не забыл?

Он нежно погладил мать по руке и, ласково заглянув в глаза, мягким голосом успокоил:

– И марки с конвертами; и чернила; и запасные перья; и, конечно же, бумагу, – все взял, ничего не забыл!

Они продолжили свой путь, и какое-то время я все еще слышал ее встревоженно-жалобный голос:

– И все-таки несправедливо. Что из того, что я русская, а муж еврей? Я же мать! Пусть русская, – но мать! Почему мне не позволяют ехать вместе с сыновьями? Был бы жив ваш отец, он бы непременно добился, чтобы нас отправили вместе…

Ага! Значит, все эти люди куда-то едут! И ясно, что не в Сибирь. Но куда? Я, конечно, знаю, что от любопытства дохнут кошки, – но я же не из-за любопытства! Я из-за любознательности! Да и заболевшему Генке будет что рассказать…

Помогая себе локтями, я протиснулся к полицейскому участку, из которого прямо на улицу вынесли два стола с пишущими машинками на них. Писари, нажимая клавиши, приводили в действие литерные рычаги, те громко отстукивали имена и фамилии проходящих регистрацию людей и замолкали лишь для того, чтоб на секунду уступить место визгливому скрежету сдвигаемой в начало строки давно заезженной каретки.

К каждому столу была прикреплена деревянная табличка, на одной из которых черной краской было написано «Раб», а на другой, – шрифтом поменьше, – «Служ. Ижд». Полицай с важным видом мерил шагами расстояние между столами и покрикивал в рупор:

– Повторяю! Подходим с паспортами! У кого в графе «социальное происхождение» значится «рабочий», – идем к столу с табличкой «Раб». Служащие и иждивенцы ко второму.

– Папа, нам к первому столику.

Голос, знакомый голос. Я обернулся и, конечно же… это она! Маша Бланк. Самая красивая девочка в нашем классе! Нет, ну что я говорю? В школе! Или даже… во всех школах, вместе взятых! Высокий лоб и слегка удлиненный нос, казалось, составляли одну сплошную непрерывную линию, делая ее лицо похожим на изваянья греческих богинь с картинок из учебника истории. Расчесанные на пробор волнистые русые волосы, собранные сзади в клубок, как это обычно делают уже взрослые женщины, и всегда спокойный, скульптурно-замерший взгляд еще больше закрепляли это сходство.

А еще у нее был талант, каким не мог похвастаться никто. Даже из мальчишек. Она могла языком достать до кончика носа! Шевелить ушами и громко свистеть каждый дурак может, но языком коснуться собственного носа? Нет, для этого определенно нужен талант! На вопрос, как ей это удается, Маша «якобы скромно» себе воображала: «Думаю, этому способствует мой классический греческий профиль. Папа говорит, как у Персефоны». Не знаю, кто такая Персефона², и в какой школе она учится, но Маша наверняка красивее.

– Здравствуй, Коля, – она улыбнулась мне своими летними веснушками, и ее лицо вновь стало живым и настоящим.

– Привет… а куда это вы едете? – выпалил я уже минут десять мучивший меня вопрос.

– Ты не читал объявления? Они два дня по городу расклеены. Всем евреям приказано зарегистрироваться в местных полицейских участках. Для распределения на работы. Некоторых в Германию везут. Уже машин десять на вокзал отправили.

– На вокзал? А ты? Ты тоже уедешь?

– Не знаю. Мы еще не прошли регистрацию. Но надеюсь, что нет, – Маша наклонилась к моему уху и, прикрыв ладошкой рот, тихонько добавила, – я заметила, на вокзал отправляют только тех, кто прошел регистрацию у второго столика. Служащих с семьями и иждивенцев. А рабочим велели собираться у старой тюрьмы. На Чудновской улице.

– Так, так, так, молодые люди. Простите, что невольно подслушал ваш разговор, и хоть я, конечно же, сделал это не нарочно, но тем не менее, хочу отдать должное вашей, Машенька, наблюдательности. Вы, также, как и я, довольно ловко подметили, что на вокзал отправляют только представителей интеллигенции.

Обернувшись, мы увидели нашего учителя истории и большого любителя шахмат Максимилиана Соломоновича. Он хитро подмигнул, будто демонстрируя, что все происходящее его ужасно забавляет, затем слегка приподнял шляпу, раскланялся по-старомодному и, заложив руки за спину, продолжил свой неспешный променад. Судя по его беззаботному виду, «променад» было самое подходящее слово.

– Машенька, очередь подходит. Простите, юноша. Нам нужно идти, – отец взял ее за руку, мать прощально улыбнулась, и они направились к столику регистрации с табличкой «Раб».

Миллионы мыслей взорвались в моей голове:

«В Германию! Они уезжают в Германию! Навсегда! И я больше никогда ее не увижу. А может все-таки оставят? Подождать и узнать? Обязательно важно подождать и узнать! А вдруг повезут? Проводить? Забраться тайком в машину, прибыть на вокзал и там проводить их на поезд? В последний раз помахать на прощание? А может даже… поцеловать? В щечку. Вдруг согласится? Ведь мы же расстаемся навсегда! Да! Я поступлю именно так! Но… ах, черт! Горчичники! Нужно отнести эти проклятые горчичники!».

Я рванул в соседний переулок, добежал до дома бабы Гали и, взлетев на второй этаж, нетерпеливо забарабанил в дверь.

– Баба Галя! Это я! Коля! Откройте! Я горчичники от матери принес! Для Генки! Спите все, что ли?

Нет ответа. Где же она? Неужели не дома? Я продолжал колотить еще какое-то, казавшееся нескончаемым время, и наконец, тихий голос бабы Гали донесся из-за двери.

– Тише, Коленька. Тише. Гена спит. Сейчас открою.

Я слышу, как ключ медленно и туго проворачивается в замке. Один оборот… лязг щеколды… скрежет цепочки… ну, наконец-то!

Дверь приоткрылась, и на пороге появилась бабушка Генки. Не дав сказать ни единого слова, я впихнул ей в руку пачку горчичников и, буркнув: «вот, держите – я побежал», стремглав помчался вниз с этажа.

– Куда летишь, Коля? Гена тебя все утро ждал. Не зайдешь, что ли?

– Потом, баба Галя, потом! Там евреев в Германию отправляют! И Машу Бланк тоже! Я после приду и все расскажу, – прокричал я, прыгая вниз по ступенькам и распугивая спавших на них котов.

Выскочив на улицу, уже через несколько минут я вновь оказался у полицейского участка. Людей стало меньше. В надежде увидеть Машу я безудержно завертел головой, но ни ее, ни ее родителей нигде не было видно. Где же она? Неужели уехали?

Я огляделся. В начале переулка два закрытых грузовика медленно выворачивали на Подольскую. В третью машину, помогая друг другу, все еще забирались люди. Может быть она там, в машине? С почти физической болью глухая непомерная тоска сдавила разгоряченное сердце, остановила кровь, и лишь одна-единственная мысль, безоговорочно завладевая всеми импульсами и движениями тела, все еще билась в цепенеющем мозгу: – «Найти Машу!». Я рванул к машине, смешался с людьми и уже через несколько секунд запрыгнул внутрь.

Усевшись на пол, я уперся в чужую спину. Борт машины поднялся, с лязгом закрылись засовы, края брезента опустились и грузовик, дернувшись, медленно начал движение. После солнечного света глаза еще не привыкли к темноте и, лица людей были едва различимы.

– Маша, – тихо позвал я, – Маша, ты здесь?

– Я – Маша, – кто-то откликнулся из темноты.

Нет! Не она! Другой голос… Неужели ее здесь нет?!

– Я ищу Машу Бланк, – уточнил я.

– Может, она в другой машине, – отозвались за спиной, – перед нами еще две были.

– Не переживай, мальчик. Мы все едем в одно место. На вокзал. Там вы и встретитесь, – какая-то женщина сочувственно пыталась меня успокоить.

«Хорошо. На вокзал, так на вокзал. Наверняка, Маша будет уже там».

Я представил, как она удивится, неожиданно встретив меня на вокзале. Может даже оценит то, как я ловко пробрался в грузовик в самый последний момент перед отправкой. Не может, а наверняка! Она будет с восхищением смотреть на меня своими хитрющими глазищами и скажет, что я самый отчаянный мальчик во всей нашей школе и жаль только, что мы расстаемся навсегда.

«Ерунда», – возражу я ей и посмотрю так, чтобы она сразу поняла, будто бы я знаю больше, чем говорю. А потом по секрету скажу, что Красная Армия уже к ноябрю, заранее спланированным наступлением, отбросит немцев за границы нашей Родины. Пусть там, в Польше, сидят себе и раны зализывают. Вот тут товарищ Сталин и поставит Гитлеру ультиматум: «Советское правительство и весь советский народ решительно и ультимативно требуют вернуть всех советских граждан на Родину». А если не согласится, то мы за наших граждан и до Берлина дойдем! И не будет больше никакого Рейха! А что будет? А будет, Маша, – как предсказала Роза Люксембург, – Германская Свободная Социалистическая Республика! Так что и полгода не пройдет, как домой собираться будете.

От этих мыслей мне стало хорошо и спокойно и на какое-то короткое мгновение мне даже показалось, что я уснул.

Грузовик остановился, и снаружи послышались злые окрики вперемежку с лаем собак.

– Все выпрыгиваем из машины! Быстро! Дезинфекция! Вещи и одежду кладем в сторону! Снимать с себя все! Деньги и ценные вещи складываем в ведра!

Спрыгнув с машины, я увидел, что мы находимся в лесу. В обычном сосновом лесу, какими густо поросло все украинское Полесье. Если зайти в такой лес и пойти строго на север, то через семь, максимум десять дней, можно выйти где-нибудь в Белоруссии, не встретив по пути ни единого человека. Так, во всяком случае, говорил наш учитель географии. Но почему в лесу? Где вокзал? Зачем нас сюда привезли? Может, все происходящее это часть какого-то запланированного обмана? Десятки из ниоткуда появившихся и выстроившихся в ряд немецких солдат с собаками. Такие же десятки бегающих вокруг и бешено орущих полицаев. Что здесь должно произойти? И что нам делать? Подчиниться? Протестовать? Как? Разве зверь, застрявший лапой в капкане, может протестовать против того, кто его туда загнал? Значит все, что осталось – это просто смириться? Как же глупы эти люди! Как же глуп я сам! Так слепо поверить в такой очевидный обман! И только я виноват в своей собственной глупости!

Люди вокруг меня неуверенно, оглядываясь по сторонам, начали раздеваться. Матери помогали своим маленьким детям. Те почему-то молчали и совершенно не капризничали. Наверное, они думали, что это какая-то новая игра, правила которой им еще не объяснили и правильность того, что они делают, подтверждается тем, что такие же группы, но уже совершенно голых взрослых людей с детьми находились неподалеку между аккуратно сложенных на чемоданах вещей. Из глубины леса донеслись выстрелы. Сначала непрерывные и бесконечные, затем вперемежку с одиночными, потом только одиночные. Почему-то совсем не было птиц. Будто бы они давно улетели, напуганные шумом непрерывной стрельбы. Или может немцы устроили какую-то дикую, непонятно зачем и кому нужную охоту на всех пернатых леса? А может, они не улетели вовсе, и это стреляют именно по ним? Что это? Какая-то массовая птичья бойня? Но тогда зачем мы здесь?

Я огляделся по сторонам. Из глубины леса, оттуда, где прежде были слышны выстрелы, на поляне появились около двух десятков полицаев. Они подошли к нам, и мы оказались между ними с одной стороны и немцами с другой.

– Вперед, собаки! Двигаемся к лесу! Вперед! Еще живей! Вещи не трогать! Заберете позже! Вперед!

Крики полицаев слышались со всех сторон. Один схватил меня за руку и с силой вытолкнул вперед. Сосновые шишки и сухие иголки невыносимо-острой болью впились в мои босые пятки. Стараясь запомнить, где остались ботинки и одежда, я остановился и оглянулся назад, но тут же получил за это оплеуху. При ударе нарукавная повязка полицая соскочила на локоть, и я заметил, что надпись на ней уже едва видна: – залита кровью.