2

Их подняли по тревоге. Дежурный по роте объявил построение на центральном проходе, и пока молодые занимали места, прикрывая ладонями участки мужской силы, сержант Летов нехотя будил Костю.

– Вермут, поднимайся. Вермут!

– А?!

– Построение! Ротный идет.

Кое-как проснулся, обнаружив себя в неизбежном армейском чистилище. А как ведь было хорошо минуту назад. Что-то снилось, настолько приятное и настолько невозможное, разбуди так вот внезапно – считай, приблизил на шаг, чтобы послать все далеко и надолго. Но сон быстро растворился казарменной былью. Пахло терпким хозяйственным мылом и костром. И, кроме черпаков, посылать было некого.

– Кто в наряде?

– Да Ксива, Ксива! – суетился Летчик, шныряя возле тумбочки. – Не видел мой ремень?

– Не видел, – отрезал Костя.

Неторопливо оделся, разгладив кулаком воротник со вчерашней подшивой. Важно почистил берцы и даже взял рыльно-мыльные – до того раздражало опухшее лицо и отекшие руки. Сильнее мог раздражать один Летчик, который прошмонал каждую тумбочку, поднял каждый духанский матрас, но так и упал в строй без ремня.

Костя тоже бросил зубную щетку с полотенцем на койку и занял свободное место. Ворвался ротный, следом зашли взводные офицеры, и пробраться в умывальную, что называется, не представилось возможным. Уставная церемония открылась привычным командирским грохотом.

– Та-и-ищ капитан, – подлетел Ксива, – по списку девяносто шесть, в ст-ё-ою восемьдесят два. Пять – на-яд, пять – увал, четы-е – госпиталь.

– Какой на хрен увал? – Скулы ротного задрожали. – Какой на хрен увал?

Ротный всегда повторял дважды. Сначала спрашивал себя. Убедившись, что ответ находится вне зоны его понимания, дублировал вопрос.

– Виноват, – залепетал Ксива, – увольнительная. Четы-е – в увольнительном.

– Какие четы-е? – неумышленно подхватил картавость командир. – Каком таком увольнительном? Каком, я спрашиваю? – и уже не тиранил своим тяжелым взглядом бедного Ксиву, а смотрел высоко сквозь, задрав голову, и здоровенный его кадык неприятно двигался.

Кого он спрашивал, никто наверняка не знал, но каждый готовил разумную ответочку на случай внезапного права голоса.

Костя не особо напрягался. Он давно уже не думал, а свято исполнял и строго соблюдал неважный воинский долг. Под святостью и строгостью скрывалось понятное дедовское безразличие, с которым кое-как, но мирилось звездное офицерское братство.

– Товарищ капитан, разрешите? – включился политрук.

– Разрешите? Ну, разрешаю.

– Под мою ответственность. Я обещал. Утром – вернутся.

– Ты мне это брось, – топнул ногой. Удар о дощатый отсыревший пол вышел позорно глухим. – Ты мне это брось! Ответственностью раскидываться.

Ротный было закрутился, чтобы раскрошить инициативного лейтенанта в камуфляжную сечку уставных взысканий и человеческих обид.

– Завтра утром – это поздно, – крикнул ротный. – Это уже очень поздно. И ты знаешь, почему.

Политрук виновато склонил голову. Будучи офицером, он по-прежнему сохранял в себе курсантский трепет при виде старшего по званию.

Костя уважал политрука, но не мог понять такой преданности командиру. За месяц до дембеля его самого настолько рассосало, что сейчас он стоял в строю, расслабив ногу, не дожидаясь команды «вольно». Увидел Летчика, струной держащего спину.

– Летчик, – прошептал Костя, но тот не обернулся. – Летчик, – чуть громче позвал, и тот услышал, но не стал поворачиваться.

Костя улыбнулся. Улыбку его заметил стоящий рядом солдат, который тоже вздумал разделить радость со своим сержантом. Но Костя оборвал проступающий взаимный контакт:

– Хули ты лыбишься, Чуча?

Костя вдруг заметил, что вся рота держит строй по форме раз, то есть в трусах и майках, а он с Летчиком красуется по четверке, в кителе и берцах.

– Вот те раз, Гондурас! – охренел командир. – Летов, ты что, берега попутал?

Он заметил, конечно. Как их можно было не заметить.

– Ага, и Неверов такой же. Посмотрите-ка, товарищи.

Командир рассмеялся. Смех его поддержали остальные солдаты. Стоящий рядом с Костей духан держался как мог, но не выдержал и пустил волну хохота. Выпала редкая возможность законного смеха над теми, кто обычно убивал даже намек на мимолетную радость.

– Отставить! – скомандовал командир.

– Отставить, – повторил лейтенант.

И снова стало неприятно тихо. Косте, в общем-то, было все равно, а вот Летчик покраснел, принялся растирать вспотевшие ладони о толстый камуфляж не к месту надетых штанов.

– Ну, что. Раз по форме, сам Бог велел.

Навряд ли капитан верил в Бога, иначе как Бог терпел его присутствие в грешном армейском периметре. Командир потребовал выйти из строя. Летчик протаранил два строевых, повернулся кругом. Костя вальяжно прошелся, распихав стоящих впереди солдат. Одного духана так бортанул плечом, что тот сам почти выпал из стройного безобразного ряда.

– Так вот, – продолжил комроты, – будем считать, что ваш дембельский аккорд требует игры. Требует игры ваш дембельский аккорд.

Костя не собирался идти на рабочку или прикручивать скосившиеся дверки шкафов. Что угодно, думал, только не чмошная духанская рабочка.

– Дежурный! Открывай оружейку.

Ксива затряс ключами, забегал туда-сюда, от сейфа к тумбочке дневального, обратно и вперед.

Летчик с Костей переглянулись. Не заставят же ночью чистить оружие. По распорядку чистка только послезавтра. В чем необходимость? Летов растерянно пожал плечами, потянулся к бляхе, но вспомнил, что потерял ремень.

– Че думаешь? – шепнул Летов.

– Ниче не думаю, – в голос ответил Костя.

В это время Ксива уже разобрался с ключами, и оружейная комната открыла решетчатые двери.

– Вперед! – скомандовал командир.

С центрального прохода продолжали доноситься командирские вопли. Волны голоса глушились о металлические шкафы, узкие перегородки, тяжелый плиточный пол.

– Номе-й помнишь? – спросил Ксива.

Летчик указал, на какой полке теплится его родной автомат. Костя ответил, что не помнит, хотя на самом деле помнил.

Ксива отслужил полгода, старики его почему-то не трогали. Сам Ксива не был рад дедовской теплоте и втайне желал, чтобы его дрюкали наравне с остальной молодежью. Однажды подошел к Летову и попросил ночной прокачки. «Меня свои не п-ъ-инимают», – пояснил Ксива.

В тот же вечер сержант Летов исполнил желание. Довольный Ксива отжимался на глазах сослуживцев, касаясь подбородком пыльной взлетки, терпел физуху в душной сушилке и, как полагается, испытывал на прочность дыхалку, пока старики практиковали удары с правой и левой.

Задохший Ксива, раненый и мятый, досыпал в полном счастье и верил, что теперь стал настоящим солдатом. Свои пацаны приутихли, хоть и подозревали, что дедушки били вполсилы. Ксива гордился мутными следами на теле и легкой недельной хромотой, а потом сам вдарил какому-то молодому и вроде бы завоевал окончательное уважение.

– Че случилось? – спросил Костя.

Ксива сказал «щас», выглянул из оружейки, убедился, что никто не услышит, и наконец раскурлыкался от души, не в силах больше хранить раскрытый ему по воле дежурного наряда секрет.

Он рассказал, что из подмосковной колонии сбежал заключенный и по каким-то неподтвержденным сведениям перемещается по лесу, окружающему их небольшую воинскую часть.

– Такие вот дела. Говорят, можно стрелять на поражение, если что.

– А мы-то при чем? – психанул Костя, бросив от злости снаряженный патронами рожок. – Я че, лысый, что ли, мне это надо? – завопил он, снабжая запасной рожок, протирая маслом ствол. Он понимал, сколько ни вопи, будет так, как решил командир. Приданные силы в лице срочников всегда пользовались спросом со стороны дружественных военизированных структур.

«Живое мясо, – думал Костя, – гонять дембелей, как собак паршивых. Ну, сбежал и сбежал. Убудет, что ли?»

Он непременно разразился бы вслух, если живое слово хоть что-то значило.

Упертый Летчик, напротив, стойко и равнодушно принял информацию. Волновал его только потерянный ремень.

– Ксива, не видел мой ремень?

– Не-а, не видел, – растерянно ответил Ксива. – Может, в бане забыл?

– В бане? Может, и в бане, – задумался Летчик. – Надо посмотреть. Долго еще там канитель будет?

– А кто ж знает.

Костя матюгнулся от души, харкнул в угол, не в силах успокоиться.

В оружейку заглянул Чуча с еще одной молодой черепушкой.

– Куда? – испугался Ксива. – Нельзя. Оружейка.

– Место! – скомандовал Костя, и молодые прыгнули обратно.

– Чего это, чего это нельзя? – заревел комроты.

После недолгих объяснений молодые вооружались как настоящие бойцы, а Костя по-прежнему плевался и шугал каждого встречного.

– Товарищ лейтенант, – после построения обратился он к политруку, – ч то за херня?

– Неверов! Держи базар.

– Да вы сами подумайте. Ну, куда с ними? Других, что ли, нет?

– А кто тебе нужен?

– Точно не эти сопляки. Жижу бы взяли, Фарша там, Корявого, на худой-то конец. Наших пацанов, короче, – указал Костя на дембелей.

– И они успеют. Радуйся, Неверов. Такая возможность. Государство тебя не забудет.

Но Косте было все равно на государство и его крепкую память. Он и сам хотел поскорее забыть о нем, вернуться домой и, как страшный сон, оставить даже мимолетное воспоминание о службе. Знал, что дома ждет его настоящая жизнь, хорошая работа, друзья, свобода. Захотел – пошел туда, не захотел – обратно вернулся. Покурил. Чай попил. Сколько хочешь хлеба. Устал – поспи. Проснулся – сам решай, чем заниматься.

Наблюдал за Летчиком и, может, завидовал его непробиваемой стойкости. Надо так надо.

– Пойдешь курить? Я договорился.

Кто бы сомневался, что Летчик не сможет договориться.

Само собой, Летова он ценил. Вместе они ловили дедовских лещей, умирали на частых марш-бросках, тырили пряники в столовой, попадали в наряды. Спали на соседних койках, стояли рядом в строю. Вместе мечтали поскорее вернуться домой. День за днем, бок о бок, впритирку, будто пленники, скованные тяжелой свинцовой цепью, невидимой, но ощутимой, шли навстречу забытому гражданскому горизонту.

И если один шел чуть медленнее или, наоборот, бежал впереди, рушилась дружба и побеждала глупость.

Курили прямо у казармы. Черпак Чуча со вторым неудачником дымили в беседке.

Докурив, Летчик помчался к полуразрушенной кирпичке, где доживала свой век солдатская баня. Новый призыв обязали восстанавливать постройку в ожидании министерской проверки, но работали срочники неохотно. Кто-то в приступе духанского мятежа замахнулся кирпичом на сослуживца, после чего работы прекратили. Потом кончился кирпич. Ждали стройматериалы в надежде, что денег на цемент и прочую дрянь не выделят.

Вернулся Летчик без ремня. Молчаливо закурил и зацепил краем глаза Костину бляху. Костя заметил этот как бы случайный, но пристальный взгляд.

– Ну, хочешь, отдам? Что ж ты в самом деле.

– Да не, – отмахнулся Ксива, – у тебя другая.

– Да хули другая?

Летчик не хотел объяснять, как дорога ему начищенная до слепоты звезда. Но Костя и так понимал, просто разводил ненужную бодягу случайных фраз, чтобы разбавить чем-то густой дым перекура.

– Ладно. Херня-война, – улыбнулся Летов, – пойдем?

Костя не ответил и только зашагал в казарму, поторапливая от души закурившихся черепушек.

Лейтенант Татаренко проводил инструктаж. Командир назначил его ответственным за первую вылазку лишь потому, что условно боевые офицеры, комвзводы, отдыхали дома после ночного дежурства, а сверху потребовали заступить на точку незамедлительно. Политрук говорил медленно и вдумчиво, так, словно проводил занятия по морально-психологической подготовке, а не готовился к лесополевому выходу.

У каждого он проверил свежесть подшивы и чистоту берцев, потребовал достать из нагрудных карманов расческу с платком, а из фуражек – комплект ниток с иголками, дал три минуты на утренний туалет, сам ополоснул лицо, собравшись с мыслями. Уже на выходе из казармы невзначай как бы позаботился о самочувствии, как молодой признался, что второй день температурит и, скорее всего, не достоин исполнять такую ответственную задачу.

Молодой хоть и был молодым, но знал, как разговаривать с политруком. Козырни при случае о чести и достоинстве, попробуй объяснять возвышенно, как можешь, и политрук тебя услышит.

– Так не пойдет. Нужно заменить, – определил Татарин.

Чуча ударил в бочину – ты что, кидаешь меня? Тот, не скрывая, кивнул. Извиняй. Чуча относился к той категории солдат, кто считал врожденную глупость достоинством, когда с дурака взятки гладки, погон на шеврон, а служба – каток, прокатится на дурочку. Но сейчас понял, что есть козырь покруче глупости, и если научишься хитрить, значит, проживешь еще дольше, то есть – быстрее.

– Даже не вздумай! – хлопнул его по затылку Костя. – Понял меня?

– Понял, – головы не поднимая, ответил Чуча.

– Ты мне еще за «смехуечки» ответишь.

– За какие еще… – не договорил Чуча и снова получил.

Чуча поклялся, что, вернувшись из леса, начнет служить иначе и первым же делом наведается в лазарет, чтобы отоспаться в плесневелом госпитале.

И пока он представлял, как пойдет к врачу и что у него заболит, двусторонней ли окажется пневмония или защемит нерв в лопаточной области, зашуганный Ксива оперативно сдавал дежурство, чтобы заменить молодого черепа.

– Калеч гъёбаный, – непонятно ругался Ксива, набрасывая на плечо автомат.

Татаренко понимал, что Ксиве положены два часа отдыха после наряда, но ситуация обязывала. Может быть, он не смог набраться духа, чтобы снова поднять роту, определив кандидата на подвиг.

В который раз Татарин пересчитал по головам свою четверку, указал на пятого себя, дал команду «ша-гом», но отчеканил строевые только Чуча, и, махнув рукой, позволил солдатам идти как вздумается.

– Не рассыпайтесь только в горох, – попросил лейтенант.

– Мы надолго?

– Да нет, – бросил Татарин, – к вечеру сменят.

– А если мы прямо сейчас его найдем? Зэка этого? Сразу вернемся?

Татаренко промолчал. Он знать не знал, что делать, если… И всячески надеялся, что обозначенное время пролетит в два щелчка.

«Ничего страшного, – успокаивал себя, – походим, воздухом подышим. Там, глядишь, и смена придет».

Он пытался вспомнить хоть какие-то изречения великих полководцев, которые обычно воодушевляли его на просветительский подвиг молодых солдат. Но голову как отбило. Все забыл.

Костя знал, что лейтенант очкует. Догадывался и Летчик, но молчал. Чуча вообще не следил за разговором. Молча шагая вслед за Татарином, думал о чем-то своем. Пеленал рассвет. Хотелось укутаться в домашнее одеяло и не просыпаться до конца.

А лес тем временем ждал.

Шуршали лапами бархатные ели, пропускали первые апрельские лучи обнаженные ветви тополей, чиркали стволы берез известными красками жизни, и Костя знал, что черная полоса обязательно кончится и спустя месяц он сам заслужит долгожданный белый цвет.

Они миновали КПП, прошли сколько-то по асфальту, и могло показаться, что свобода уже рядом. Отдалялась колючая проволока запретной части, мельчали часовые вышки, и пахло иначе, хотелось, по крайней мере, дышать.

– У тебя есть? – подмигнул Костя.

– А то ж, – улыбнулся Летчик.

До полного счастья оставалось несколько глотков разбавленного спирта. Не будь рядом Татаренко, Костя сейчас же попросил бы Летова разлить, чтобы всем своим поганым существом отдаться чужому лесу, не знающему верной солдатской тоски.

В окружении высоченных стволов, где утренний ветер завывал девичьим голоском, посвистывая и звеня, лейтенант определил место. Он расстелил плащ-палатку.

– Чего стоите? Здесь и будем пока.

Нес он беспробудную пургу, будто хотел заговорить осевший внутри страх. Но чем больше говорил, тем чаще оборачивался. Хруст веток, шелест птиц, кашель вечно простуженного Ксивы – все добивало трусливого летеху.

Костя отыскал бесформенную опору пня. Он рассчитывал бахнуть спиртовочки и выспаться, прежде чем новая смена соизволит их заменить. Вытянув уставшие ноги, кивнул Летчику. Тот агакнул как бы невзначай и зашуршал в вещмешке.

– Товарищ лейтенант, будете? – показал бутылку.

Костя загоготал, а Ксива с Чучей уставились на Татаренко.

– Откуда у тебя? – спросил летеха, что, в общем-то, было не важно. Наверное, действительно стоит выпить, – убеждал себя лейтенант.

Летчик пить не особо любил, но ценил алкогольную движуху с туманной круговертью и кажущейся простотой. Он понял, что забыл кружку, и протянул бутылку Татаренко.

– Давайте, после вас.

Лейтенант не стал отказываться, плюнув на офицерские принципы. Он поднес к губам пропитанное, словно росой, горлышко и, сделав порядочный глоток, зажмурившись от предстоящего огненного кайфа, хотел блаженно выдохнуть. Не смог.

Вскочил Костя. Хватанул бутылку Летчик. Присел на корточки испуганный Ксива.

Раздался протяжный звериный крик, и Чуча, как в нервном припадке, затряс головой.