Глава вторая
Сухая речка

Посвящается советским военнослужащим, погибшим 8 октября 1950 года

В августе в Приморье обычно наступает золотая пора. Дождей и туманов, идущих со стороны Японского моря, становится все меньше и меньше. Зато днем ярко светит солнце, а теплая погода держится до середины ноября.

В этом году летние туманы были особенно густыми и обильными. Своей влагой они пропитывали одежду, книги и продукты. Даже спички, и те отсыревали.

В этот воскресный октябрьский день туман, подобравшись с моря, шапкой молочного цвета укутал берег залива Петра Великого. А у меня сегодня выдался единственный выходной за месяц, я давно обещал дочке сходить в лес. В ее возрасте лес особенно интересен и загадочен.

Собственно, далеко и идти-то не надо. Лес, или, точнее, дальневосточная тайга, начинается в километре от домов, где живут семьи офицеров и сверхсрочников нашей бригады пограничных сторожевых кораблей. Мы с Айжан здесь, можно сказать, новоселы. Летом я окончил Военный институт иностранных языков. Теперь, согласно диплому, я квалифицированный военный переводчик со знанием английского и японского. Хотя пять лет я изучал не только языки. География, этнография и история Китая, Кореи и Японии. Кроме того, политэкономия и международное право, специальные и военные дисциплины.

Как я оказался в морских частях погранвойск? Да очень просто. Наш Отряд особого назначения НКГБ^[55] расформировали через год после войны. А зря. Именно за такими частями и соединениями будущее в современной войне. От ребят на курсе я слышал, что к этому приложили руку генералы из военной разведки. Так это или нет, не знаю.

Так как я во время обучения проходил стажировку на флоте, меня сюда же и распределили. Сейчас у меня и звание морское – капитан-лейтенант. Официально я служу в одном из отделов штаба бригады. Но моя служба не больно-то штабная. Морские погоны с зелеными просветами я ношу на плечах не зря. Я выхожу в море не меньше, а то и больше офицеров плавсостава. Людей, знающих японский язык, не хватает, вот и приходится отдуваться. В том числе допрашивать задержанных японских рыбаков. Хотя они такие же рыбаки, как я – автобус. Не все, конечно, но многие.

Сейчас, когда в Корее полыхает война и наши там оказывают помощь, американцев интересуют любые разведывательные сведения. Поэтому японские сейнеры и мотоботы постоянно крутятся в нейтральных водах, частенько нарушая наши границы. Вовсе не из-за крабов и рыбы.

Позавчера я допрашивал капитана задержанного рыболовецкого судна. Поначалу он, кланяясь и улыбаясь, попытался сыграть под дурачка, на ломаном русском языке объясняя про неисправный двигатель и вышедший из строя компас. Но когда я, спокойно выслушав, на хорошем токийском диалекте объяснил ему, что компас и двигатель исправны, он мгновенно изменился. Слетела вся восточная вежливость и невозмутимость. А в глазах появилась нескрываемая ненависть. Стала видна и выправка офицера японского императорского флота.

А еще на этой якобы рыбацкой шхуне была радиорубка. Там досмотровая группа, кроме мощной радиостанции, нашла приемник для прослушивания наших корабельных радиочастот. В радиорубке стоял запах гари от сгоревшей бумаги. Даже дым еще не весь выветрился из иллюминатора. Это радист сжигал бланки радиоперехвата. Чтобы понять это, мне хватило одного не сгоревшего клочка бумаги. Японцев интересуют наши корабельные радиосети, вернее, не самих японцев, а их нынешнего хозяина – дядю Сэма.

* * *

Туман между тем рассеялся. И вот мы уже идем по тропинке между двумя сопками. Мы – это вся наша семья: я с четырехлетней Машей на плечах и сзади Айжан с рюкзаком. Рюкзак мы взяли не зря. Чего-чего, а грибов здесь хватает.

Идем по тропинке мимо журчащего прозрачного родника. Заходим в лес. Сверху над березами раздается громкое недовольное карканье.

– Вот, Маша, это про нас всем лесным птицам и зверям сообщает ворона.

Углубляемся в лес. Березы остались на опушке, за ними растут маньчжурские орехи с большими перистыми листьями. Рядом пробковое дерево. Уже в глубине леса растут кедры, обвитые лианами. Лианы – это побеги дикого винограда. Ягоды у него мелкие и кислые. Здесь, на Дальнем Востоке, вообще смешение северных и южных растений. Если бы не холодное морское течение, климат здесь был бы не хуже, чем в Крыму. Любят эти ягоды медведи. Мне рассказывали, что еще лет тридцать назад они выходили к окраине Владивостока, к корейской слободке. Есть здесь пятнистые олени, кабаны. Есть здесь пятнистый уссурийский тигр, самый крупный в мире.

– Полвека назад, когда Владивосток еще строился, тигры и медведи нападали на людей. Летом 1904 года от часового, охранявшего место расположения драгунского полка, к утру осталась только окровавленная фуражка. Полк прибыл на Русско-японскую войну. А нашел фуражку, идя по следу тигра, унтер-офицер Семен Буденный. Было это, правда, не здесь, а в Посьете.

Внезапно из-под куста орешника, слева от тропы, выпрыгивает кто-то серый и бежит по тропинке. Да это заяц!

– Папа, кто это? – с интересом спрашивает Маша.

– Это зайчик, дочка. Он тебя ждал, чтобы встретить.

– А почему он от нас убегает?

– У него зайчата маленькие, вот он к ним побежал, – с улыбкой говорит Айжан.

– А это что такое? – Маша толкает меня правой ножкой.

Оборачиваюсь и вижу мечту грибника. На стволе высокого дуба растет «грибная лапша» – большое плодовое тело кремово-белого цвета. Оно состоит из множества висящих тонких лапшинок-иголочек. Это очень вкусный и питательный гриб. По вкусу он напоминает крабов или креветок. Очень ценят его корейцы и китайцы. Они его используют для лечения заболеваний нервной системы. А у нас это будет великолепный ужин.

С Машей на плечах подхожу к растрескавшемуся дереву. Правой рукой придерживаю дочку, а левой достаю из сапога нож и срезаю мохнатую шапку гриба. Хорошо бы еще лимонник найти. Да ладно, это в следующий раз.

– Айжан, положи в рюкзак, пожалуйста, – протягиваю добычу жене.

Сквозь деревья проглядывает солнце. От утреннего тумана и следа не осталось, мы возвращаемся домой. Между деревьями замечаю следы кабана и разрытую землю, это кабанья лежанка.

– Смотри, Маша, это кабаньи следы. С ними в лесу лучше не встречаться.

– А почему? Он что, нас всех съест? – недоуменно спрашивает Маша.

Айжан за моей спиной заразительно смеется.

А ведь жена с дочерью меня почти не видят. Когда еще выпадет следующий выходной?

С тоской вспоминаю, как мы провели отпуск. Как перед отъездом из Москвы были в гостях у Семена Гудзенко. Его здоровье становилось все хуже и хуже. Но он держался, не показывая, как ему тяжело. Работал над изданием сборника своих стихов.

Провожая нас на вокзале, Семен грустно сказал:

– Прощай, Витя. И не поминай лихом, как говорится.

– Почему прощай? – уже все понимая, спросил я.

Айжан внимательно посмотрела на меня, ничего не сказав.

Гудзенко взглянул мне прямо в глаза и кротко улыбнулся. Тяжелое ранение, которое Семен получил в сорок втором, дало о себе знать. Врачи не обещали ничего хорошего. Ведь Семена даже комиссовать тогда хотели. Но он отказался, оставшись служить в бригаде до конца войны. Естественно, не в боевом подразделении, а в политотделе. Но на фронте он все равно бывал периодически. Как он сказал в одном из своих стихотворений: «Мы перед нашей Россией, как перед Господом Богом, чисты».

А я тогда тоже хорош – дернуло за язык дурака. Ведь много раз видел на войне, что человек часто заранее чувствует свою смерть.

Возвращаемся вовремя. С моря начинает задувать влажный морской ветер. Дышать здесь нам, уроженцам степи, тяжеловато – слишком высокая влажность. То ли дело у нас на Южном Урале. Не зря именно к нам едут лечить болезни легких. Даже туберкулез излечивается в нашем сухом резко континентальном климате. Лечат его кумысом. Мой самый любимый напиток. Делают его из кобыльего молока. Именно в наших степях лечился от туберкулеза писатель Лев Толстой. И полностью вылечился! Вот что значит вкусный пенящийся напиток и запах степных трав. А в начале двадцатых годов в кумысном санатории «Жанетовка» возле города лечился Феликс Эдмундович Дзержинский. Наш город тогда еще Оренбургом, а не Чкаловом был.

Опять вспомнился отпуск. Точнее, приезд к моей матери. Как тогда я глянул на просевшую крышу саманного домика. Крыша совсем прохудилась, и дождевая вода, просачиваясь через чердак, оставляла лужи на полу. Колхоз, где работала мать, ничем помочь не мог. Нечем и некому. Те мужики, что вернулись, – инвалиды. Почти все крыши нашей городской окраины крыты соломой или камышом. Как и сто, и двести лет назад. Это немудрено. Вся наша промышленность работала только для фронта, только для победы. Вот поэтому вместо легковых автомобилей с заводских конвейеров сходили танки и самоходки, а кровельное железо шло на изготовление оружия. А стояли за этими конвейерами женщины и подростки.

По роду службы я знал, что после сорок пятого года фактически ничего не изменилось. По-прежнему нас хотят уничтожить. Все тот же наш вековой враг – объединенный Запад. Сейчас он управляется Соединенными Штатами. Хотя… что-то изменилось, но вряд ли к лучшему. У Гитлера ведь не было атомной бомбы…

Крышу я тогда все-таки перекрыл. Знающие люди подсказали, к кому и как обратиться на городском базаре.

Приблатненному худощавому парню в кепке и хромовых сапогах я отдал всю свою офицерскую зарплату за год. Хотя кровельных листов требовалось не так уж и много.

– Не боись, у нас тут все по-честному. Меня здесь всякий знает, – поблескивая фиксой и попыхивая папиросой «Казбек», заверил он и пересчитал деньги.

Слово свое этот барыга сдержал. К вечеру на телеге нам привезли кровельное железо.

Так первый раз в жизни я работал кровельщиком. Помогала мне Айжан. А объяснял мне, что и как делать, дядя Ваня, вернувшийся с фронта без левой руки. Мой первый блин получился вовсе не комом. Перекрыв крышу, на следующий день мы на пригородном поезде поехали к матери Айжан. Она учительствовала в семилетней школе большого поселка, выросшего из железнодорожной станции.

При взгляде на Айгуль Булатовну у меня сжалось сердце. Смерть мужа и сына посеребрила волосы еще нестарой женщины. Глядя на нее, я понял, что вот такие русские женщины самых разных национальностей на своих плечах вынесли войну. И еще неизвестно, где было тяжелее – на фронте или здесь, в тылу.

Человеком Айгуль Булатовна была незаурядным. В начале двадцатых, окончив школу при медресе^[56], она вступила в комсомол и поступила на рабфак. Писала стихи и заметки для областной газеты.

После рабфака начала работать в школе, где и познакомилась с будущим мужем. У нее больное сердце, но она продолжает учить детей в школе.

Приехали мы очень даже вовремя. Одна из стен ее саманного дома треснула и начала осыпаться. Трещина, проходящая почти посередине стены, была в палец толщиной. Хотя я ее и подмазывал глиной во время предыдущего отпуска, но у саманных строений свой срок. Весь оставшийся отпуск мы с женой месили глину с соломой, добавляя кизяк. Я уже давно так ударно не работал. У Айжан, кстати, лучше, чем у меня, получалось формировать саманные кирпичи.

Маша все это время проводила с бабушкой. А мы разбирали стену и складывали новую. Дождей, слава Богу, в это время не было. Успели подремонтировать и небольшой сарай, где жила главная кормилица – коза.

После завершения ремонта два раза ездили далеко в степь. Собирали степную малину, так зовут казаки это растение. Научное название – эфедра. Ее мелкие красные ягоды очень сладкие и очень нравятся дочке. Но много их есть нельзя. Это невысокое растение немного похоже на хвощ. Растет оно только в степи на скальных и каменистых выступах. Из этого растения готовят лекарство – эфедрин. Испокон веков эту травку знали и использовали казаки. Поэтому я, кроме ягоды, собираю еще и жесткие стебли травы. Ее отвар действует не хуже фенамина – таблеток, которые выдавали немецким диверсантам.

Помню, как два года назад Саня Пинкевич, приехав в Москву на сессию, остановился у нас. Служил он в Подольске, а учился в институте заочно. Приехал он после обеда, а на следующий день ему предстояло сдавать экзамен. К учебнику Саня почти не притрагивался. И вовсе не из-за лености. Служба у него была не мед, а его начальник отдела скидок и поблажек ему не давал.

Так вот, вечером на коммунальной кухне Саня попил густой отвар из стеблей степной малины и к утру прочитал весь учебник «Теория государства и права». А в институт поехал с почти ясной головой и еще достаточно бодрым. Экзамен он тогда сдал на четверку. Весь свой запас сушеной эфедры я отдал в тот раз ему. Саня в отличие от меня служит, ему она явно нужнее.

А еще мы в степи нашли и тоже набрали порезной травы^[57], как зовут этот лишайник казаки. Останавливает кровь и заживляет раны. Да, отпуск – это хорошо. Только плохо, что он всегда быстро заканчивается.

С этими воспоминаниями мы дошли до дома. Еще через полчаса на общей кухне Айжан на большой сковороде жарила «грибную лапшу».

– Папа, а когда мы в следующий раз в лес пойдем? – спросила меня Маша.

– Не знаю, дочка, – честно ответил я. Мне и самому хотелось бы это знать.

Незаметно подошел вечер. Уже стемнело. А мне завтра опять в море… Хотя в бригаду должен прибыть мой однокашник по институту. Так что надежда на скорый поход с дочкой в лес была. Когда я все это сказал Айжан, она только улыбнулась. Женщины мудрее нас, мужчин, и, возможно, чувствуют будущее. Хотя… Блажен, кто верует.

* * *

С этими радужными надеждами мы улеглись спать. В сон я провалился почти мгновенно, сказывалась усталость за месяц.

– Товарищ капитан-лейтенант, тревога!

Я услышал топот ног в коридоре еще до того, как отчаянно заколотили в дверь.

Бросив китель, который хотел надеть, я открыл дверь:

– Тише ты, семью разбудишь!

Но матрос уже бежал дальше по коридору, колотя во все двери подряд.

Лихорадочно одеваюсь. Наверное, опять эти клятые японские нарушители границы. Маша спит в своей кроватке, чему-то улыбаясь во сне. Айжан, как и я, уже на ногах. Подает мне фуражку и тревожный чемодан.

Молодец! Настоящая жена офицера!

Быстрым шагом идем гуськом по тропинке в сторону моря. Время – шесть ноль девять. Военный городок бригады, пирс, где стоят корабли, в двухстах метрах от нашего жилья. Еще через пятнадцать минут мы, офицеры управления бригады, стоим в строю перед приземистым двухэтажным зданием штаба.

– Товарищи офицеры! Сегодня рано утром американская авиация нанесла бомбо-штурмовые удары по нашим военным объектам. – Видно, что наш начальник штаба, высокий представительный капитан второго ранга, с трудом сдерживает волнение. – Информация по времени начала атаки пока противоречива. Данные по потерям тоже уточняются. На данный момент известно, что полностью уничтожен один аэродром флотской авиации.

Кавторанг замолкает, пристально вглядываясь в лица. Затем продолжает говорить:

– Следующее. Согласно мобилизационным планам, наша бригада переходит в оперативное подчинение Тихоокеанского флота. Задачи по большому счету не меняются: охрана и оборона государственной границы, несение дозорной службы, охрана водного района. Поиск и уничтожение вражеских подводных лодок. С этого момента все находимся на казарменном положении. Все по рабочим местам, товарищи офицеры. Разойдись!

Минут через десять в кабинете нашего отдела зазвонил телефон внутренней связи. Я поднял трубку:

– Капитан-лейтенант Черкасов слушает.

– Черкасов, слушай внимательно, – в трубке послышался голос начштаба. – Поступаешь в распоряжение начальника Особого отдела бригады. Он тебе поставит задачу. Твой непосредственный начальник в курсе. – Все ясно?

– Так точно, товарищ капитан второго ранга, – бодро отвечаю я. Хотя мне абсолютно ничего не ясно. Пока понятно одно: кажется, нас снова ждет большая война.

Еще через двадцать минут я сижу на заднем сиденье в машине Особого отдела. Наш «газик», покрытый брезентовым тентом, куда-то едет по грунтовой дороге. Рядом с водителем сидит наш бригадный особист, хмурый молчаливый капитан третьего ранга.

Едем молча. Мне никто ничего не объяснил в отличие от матроса-водителя. Куда мы едем, я понятия не имею.

Хотя за время службы в армии и на флоте к этому пора привыкнуть. А если быть более точным, то не в армии, а в войсках НКВД и не на флоте, а в морских частях погранвойск. Хотя хрен редьки не слаще.

Долго едем по незнакомой для меня местности. Осматриваюсь. Так, солнце светит сзади и чуть правее машины. Понятно, что едем на запад. Кажется, это Хасанский район. Издалека виден высоко поднимающийся столб черного дыма. Понятно, горит авиационное топливо. Через несколько километров подъезжаем к проволочному ограждению полевого аэродрома. Насколько хватает глаз, вижу, как на длинной взлетно-посадочной полосе горят обломки самолетов. Справа от взлетки дымят два длинных барака. Возле них вижу несколько пожарных машин. Стоят машины и возле кирпичного трехэтажного здания с выбитыми стеклами.

Мы подъехали к КПП^[58] аэродрома. Особист вышел из машины и показал свои документы дежурному, длинному нескладному старшине. Открылись ворота, мы заехали на территорию аэродрома. Здесь уже хватало машин. Возле некоторых стояли водители – не только во флотской форме, но и армейцы. Кто-то курил. Я автоматически пересчитал технику: пять грузовых полуторок, три санитарных автобуса и четыре «газика».

Капитан третьего ранга вышел из машины и подошел к группе офицеров, стоящих метрах в двадцати правее машин. Кто-то был в морской, кто-то в сухопутной форме.

Мне по-прежнему никто ничего не объяснял. Задачу тоже никто не ставил. Поэтому я решил поспать. Не зря говорится: солдат спит, служба идет. Но подремать мне удалось только минут пятнадцать. Я услышал шаги возле машины и открыл глаза.

К «газику» подошел офицер в форме морской авиации. Открыв заднюю дверь машины, он козырнул и представился:

– Капитан Василенко. Оперуполномоченный отдела контрразведки авиационной дивизии.

Из-под фуражки выбивался чуб пшеничного цвета. Цвет глаз у капитана был небесно-васильковый.

– Вы едете со мной, товарищ Черкасов. Это приказ вашего начальника, – пояснил офицер.

Ну ладно, хоть что-то мне сказали. Мы пересели в точно такой же тентованный «газик» и поехали обратно, в сторону моря.

– Андрей. – Капитан протянул мне руку, повернувшись с переднего сиденья.

– Виктор, – протягиваю я ему руку в ответ.