Невидаль на Долгом

Однажды я, как обычно, отправился на рыбалку на пойменное озеро Долгое, это на Иртыше. Ну, может быть, чуть позже обычного, когда солнце уже не просто застенчиво выглядывало из-за краешка горизонта, а уже смело встало во весь свой круглый рост и щедро испускало теплые и ласковые лучи. И вот когда я стал подходить к известному среди пятерыжцев месту озера, именуемому Красненьким песочком (бьющий в этом месте из крутого склона особенно мощный ключ натаскал на берег озера много железистого и оттого красноватого песка, образовавшего очень удобный для ныряния с него мыс), еще издалека заметил, что вся округлая кромка песчаного мыса выглядит необычайно темной, почти черной.

Ничего не понимая, я даже бросил недокуренную сигарету и ускорил шаг, стараясь все же при этом не шуметь. И когда тропинка уже сворачивала к Красненькому песочку, до которого оставалось, может быть, метров пятнадцать, я своим, тогда еще молодым и цепким взором, выхватил вот такую картину: все полукружие обширного песчаного мыса у самой воды было плотно, как мухами, облеплено… раками! Выложив свои клешни на песок, они смирненько сидели, если можно так сказать, плечо к плечу на мелководье и грелись в ласковых лучах еще нежаркого солнца. И раков этих было, по меньшей мере, штук сто-сто пятьдесят.

Конечно, если бы они мне позволили, я бы их пересчитал. Но при виде такой поразительной картины я от неожиданности уронил пустое ведро, с которым всегда ходил на рыбалку (и нередко возвращался домой с наполненным!). Чертово ведро, гремя, покатилось вниз, к той самой клешнястой темной кайме. И песчаный мыс мгновенно взорвался: десятки раков одновременно шлепнули по воде перепончатыми хвостами и тут же стремительно исчезли в глубине озера. Лишь помутившаяся и вспенившаяся у берега вода свидетельствовала, что мне все это не привиделось: только что здесь сидели десятки раков и принимали солнечную ванну (а может, не просто грелись, а обсуждали на бережку какой-то очень важный для них вопрос?).

Больше ничего подобного я в своей жизни не видел. И это незабываемое и загадочное зрелище, которое до сих пор стоит у меня перед глазами, мне подарило мое любимое озеро Долгое.

Ива

Ивушка зеленая, Над водой склоненная…

Ива – это дерево моего детства. Верба, тальник, ветла – это все она, ива, с которой ежедневно сталкивались и сталкиваются мои земляки, жители прииртышского села Пятерыжск, с самого своего рождения. Когда-то здесь для баюкания младенцев зыбки плелись из лозы, не говоря уж о корзинах (сегодня это мастерство в нашем селе утрачено, так как все можно купить в магазине). Удобные кузова-кошевки на бричках также мастерились из лозняка. Изгороди вокруг усадеб, огородов тоже плелись из нее, из лозы и так и назывались – плетни. Даже дома ставились с двойными стенами, сплетенными из лозы и набитыми в промежутке землей!

А мордушки для ловли чебачков! Я сам мог плести их – научился у соседа, дяди Толи Маковенко, и одно время ставил их на Иртыше за Рощей, ездил через день проверять на велосипеде и никто не возвращался без улова. Даже подъязки попадались!

Кстати, я не случайно написал слово Роща с большой буквы. Так издревле называется небольшой участок ивового леса на Иртыше под старым берегом напротив нашего села – не просто как обозначение, а именем собственным – Роща. Ивовые леса тянутся длинной и почти непрерывной лентой по обоим берегам Иртыша, пересекая границу Казахстана и убегая вместе с рекой в Россию, к могучей Оби.

Нашей Роще уже много лет. Вообще, как выяснилось, ивы, они же ветлы, могут жить по 100—120 лет и за этот срок вырастают в толстые, кряжистые и раскидистые деревья с грубой рельефной корой и пышной кроной. Вот эти-то богатыри, в несколько мальчишеских обхватов, мы, пацаны, и облюбовали для своих летних забав. Интернета у нас тогда не было, телевидение в 60-е к нам еще тоже запаздывало, вот мы и проводили свое свободное время в летние каникулы на пойменных озерах, на Иртыше и, конечно, в Роще.

Мы вырезали из молодого тальника, примыкающего к Роще…. Да, вы никогда не пытались продираться сквозь тальниковые заросли? О это, то еще приключение! Тальник, то есть подрастающий ивняк, стоит двух-трехметровым частоколом, настолько плотным, что даже трава под ним не растет, и ветви его, усаженные узкими длинными листьями, шелестят где-то наверху. Стволы у молодого тальника гладкие, высокие и гибкие. Это, по сути, готовые удилища! Лишь подруби его снизу да зачисти ветви наверху, и готово гладкое длинное удилище, остается только просушить его да оснастить леской с крючком. А еще эти прутья вырубаются для плетения изгородей – впрочем, я уже упомянул об этом. И еще из них получаются замечательные шпаги и мечи! Вот за ними-то мы, как и за удилищами, и ходили в тальниковый подрост с трудом протискиваясь между плотно растущими зеленокорыми гладкими стволами.

Нарезав себе «шпаг», состругав с них кору и плотно обмотав рукояти шпагатом или просто тряпками, а еще соорудив гарду из жестяной крышки от стеклянных банок, мы самозабвенно, разделившись на противоборствующие отряды, фехтовали друг с другом под сенью вековых ветл. Или же одни «мушкетеры», взобравшись на их развилки из толстых ветвей по самодельным веревочным лестницам и втянув их наверх, отбивались от соперников, наседавших снизу. И в обычно тихой, спокойной Роще, тишину которой нарушало лишь щебетание птиц да гудение шмелей и пчел, перелетающих с цветка на цветок, забредших с яркой, зеленой луговины в лес, в такие эпические моменты эхо далеко окрест разносило вопли пацанов, их хохот, трескучие звуки ударов скрещивающихся «шпаг», «рапир», «мечей» – кто что себе смастерил из ивняка.

Да, а как же я мог забыть сплетенные из лозы в чаще ивняка балаганы, в которых мы, обычно трое-четверо пацанов, спасаясь от наседавших комаров дымом от разведенного костерка или же, чего уж там греха таить, дымком от папирос или сигарет, натыренных у отцов, рассказывали всяческие байки, анекдоты, обсуждали какие-то планы на ближайшие летние дни. В общем, вот такое оно, славное дерево ива, без которого я просто не могу себе представить свое детство, вообще всю свою жизнь на Иртыше

Пиши, Марат, пиши!..»

В моей жизни немало было учителей и преподавателей, но больше всех запомнилась именно она, Елизавета Михайловна Маковенко. Во-первых, она была необыкновенно умной. Потом, справедливой. И наконец, красивой и элегантной, хотя была всего лишь учительницей в маленькой сельской школе.

Днем учительница, а вечером – такая же сельская жительница, как все женщины нашего небольшого села Пятерыжск на крутом песчаном берегу Иртыша. Ей и корову надо было подоить, и яйца собрать в курятнике, и дома прибраться, и проследить за тем, чтобы двое ее детей, дочь Валя (красавица, вся в маму) и сын Сашка (Сашка, не ревнуй – ты тоже симпатичный малый, хоть и в папу) были всегда чистенько и опрятно одеты, чтобы уроки выучили вовремя, потому что ответственность на них была двойная – они же дети учительницы, а затем и директрисы, ставшей ею после отъезда прежнего директора, Николая Даниловича Грицая, на работу в райцентр. Они по определению не могли плохо учиться! И Валя была отличницей, а Сашка – хорошистом.

Маковенко были нашими соседями, наши родители общались, а мы, их дети, дружили. Может, поэтому я тоже стал хорошистом. И особенно полюбил русский язык и литературу, которые у нас вела она, Елизавета Михайловна. У меня получались хорошие сочинения, и случалось, Елизавета Михайловна даже зачитывала их вслух перед классом, а я в это время был весь красный и от неловкости, и от удовольствия. А она говорила мне: «Пиши, Марат, пиши, может, что и получится у тебя». Я не понимал тогда, что она имела в виду, но соглашался: «Хорошо, буду!»

Знаю, что Елизавету Михайловну любил не один я – весь класс смотрел ей в рот, когда она, всегда выглядевшая нарядной, красивым, мелодичным голосом вела свои уроки, которые легко запоминались и усваивались. Конечно, Елизавета Михайловна могла быть и строгой – а как же без этого в классе, где всего пять послушных девчонок и одиннадцать непоседливых пацанов? Но если ругала, то только за дело, только за провинность, а не потому, например, что у нее с утра дурное настроение (хотя я такого не припомню).

Семья Маковенко уехала в Павлодар где-то в 66- или 67-м году, точно не помню. И я не видел их несколько лет. За это время поучился в Иртышской средней школе №3, поработал на заводе ЖБИ, отслужил в армии, вернулся обратно в свое село, устроился в полеводческую бригаду сварщиком и время от времени продолжал писать и даже отсылать свои рассказы в районную газету. А меня однажды взяли и напечатали! А потом еще раз, еще и еще. А потом вообще забрали работать в газету. И вот тогда я вспомнил слова Елизаветы Михайловны: «Пиши, может, что и получится…»

И в семидесятые годы я все же еще раз увидел свою любимую учительницу. По делам газеты был в Павлодаре, заранее запасся адресом Маковенко (уж не помню, кто мне его дал). Дома я их застал всех, кроме Сашки (он в это время жил в Новосибирске, что ли) – и дядю Толю, и Валю с ее мужем, и конечно, Елизавету Михайловну.

Она, к тому времени уже несколько располневшая, но не утратившая своей стати и привлекательности, близоруко, с прищуром всматривалась в меня, и потом совсем по-бабьи всплеснула руками:

– Марат! Мой хороший, ты откуда?

Но это она сказала так, для проформы. На самом деле Елизавета Михайловна знала про меня если не все, то многое, видела мои публикации в областной газете «Звезда Прииртышья» и была очень довольна мной, своим учеником. И когда мы, после небольшого застолья, ударились в воспоминания, Елизавета Михайловна вдруг опять всплеснула руками, встала из-за стола и ушла в одну из комнат. Вернулась она с обыкновенной школьной тетрадкой. Показала мне ее обложку и, улыбаясь, спросила:

– Узнаешь?

Я впился глазами в «паспорт» тетрадки и узнал свой ломкий, неровный почерк, которым я подписал свою тетрадку по русскому языку, если не ошибаюсь, за пятый класс! Но это было еще не все. Елизавета Михайловна пролистала тетрадку и развернула ее ко мне выбранным местом.

И я снова узнал и свой почерк, и свое сочинение «Как я провел лето», снабженное еще и моим же рисунком цветными карандашами. Этот мой «опус» был признан тогда лучшим по школе и вроде бы даже был представлен на районную олимпиаду.

– Как, вы его сохранили? – удивился я.

– Конечно, – просто сказала Елизавета Михайловна. – И не раз перечитывала. Хочешь, еще раз почитаю?