1
Протерозой, 4 марта, 15-54.

«Давайте придумаем название этому явлению природы», подумала она, имея в виду мартовский снег, требующий названия или хотя бы эпитета. Снег сползал с неба уже третьи сутки без перерыва.

В 16-00 ее рабочий день заканчивался, и в 15-54 Одноклеточная К.Н., положив на лопатки свою основательно утомленную совесть, вышла на порог. Жизнь никогда не стоит на месте; обычно она переползает куда-то – медленно, как виноградная улитка. Улитка ползет по листку, уверенная, что с ней ничего не случится, а листок уже оторвался от стебля и падает в реку, и река несет его в водоворот. Одноклеточная еще не знала об этом.

Она вышла на порог; ветер обрадованно насыпал за воротник жменьку сухого снега, будто сахар в кулек. Одноклеточная так и не успела придумать названия этому явлению природы. Подразумеваемая дорога к остановке троллейбуса шла через парк. Направление было намечено ниточкой следов (такой узкой, будто с утра здесь проходили одни канатоходцы), нога, поставленная точно в след, обязательно, но непредсказуемо, сползала вправо и влево, поэтому Одноклеточная не раз замирала в очень балетных позах. К остановке она приблизилась после получаса хореографических упражнений; дважды лживый троллейбус, мелькнув сразу двумя номерами, проехал и не остановился. Ни один из номеров не водился в этих местах.

А на остановке было ветрено и пустынно. Одноклеточная загрустила. Грусть, грусть, грусть – постоянная, как сахар при диабете. Ее грусть не могли поколебать даже ежедневные порции неприятностей разного свойства; неприятности прилипали к грусти как-то сбоку, а грусть существовала сама по себе. То была грусть несбывшейся мечты, грусть молодости, которая еще не ушла, но уже отвернулась, приготовившись уходить. С молодостью было ясно все, но в чем состояла мечта, Одноклеточная не смогла бы объяснить.

Пустоту остановки скрашивал столб в бахроме объявлений, два зеленых скелета скамеек, мерно покачивающийся колокол урны и крашеная блондинка с распущенными волосами – у объявляющего столба. Одноклеточная застеснялась самое себя и, чтобы рассеять стеснение, слегка прошлась. Став рядом с крашеной, она прочла объявление: «Приглашаем на работу молодых эфективных девушек без комплексов». Вот так – именно эфективных. Три одинаковых объявления и каждое – с одной «ф». Крашеная, читавшая объявление, явно принадлежала к типу эфективных девушек. Одноклеточная застеснялась еще больше и снова прошлась. У скамеечных скелетов она остановилась и попробовала представить, как выглядели когда-то еще живые скамейки. Оказалось, что выглядели они непригодными для сидения. Применяя метод рассуждений реакционного Кювье, Одноклеточная определила, что скамейки вымерли шесть лет назад (шесть слоев отвалившейся краски); она расчистила снег рукавичкой, чтобы поставить сумку, но сумку ставить не стала. Крашеная оторвала розовый телефончик и пыталась прочесть расплывшийся фломастер. Напрасно.

Войдя в троллейбус, Одноклеточная села и задумалась о чем-то расплывчато-мечтательном. Была почти оттепель, но стекла были подернуты памятью о недавних морозах – ледяными цветами и серыми пятнами, которые продышали любопытные дети. Одно из таких созданий устроилось напротив: девочка улыбалась во весь рот с выпавшими передними зубами, торчащие клыки делали ее похожей на маленького вампира. В данный момент Одноклеточная мечтала о большой любви. Это была самая неконкретная тема для мечтаний, потому что большой любви Одноклеточная не встречала. Маленькой – тоже. А вот маленькой ненависти в ее жизни было предостаточно. Удрученная этим парадоксом, Одноклеточная чуть было не проехала свою остановку.

Входя в метро (скользко-тающая гранитная пещерка), она пока продолжала мечтать о большой любви. На эскалаторе устроилась еще одна девушка эфективной наружности; вокруг нее обвился самодовольный нахал. Пальцы самодовольного нахала паукообразно шевелились. Соскользнув с эскалатора, парочка отошла в сторону и продолжила свои манипуляции.

В вагоне было в меру тесно. Одноклеточная стояла, глядя на свое призрачное отражение, провалившееся внутрь прозрачного стекла. Отражение радовало печальными романтическими глазами (глаза были чуть великоваты, зато с пушистыми белыми ресницами), белая вязаная шапочка прекрасно сочеталась с белой шубкой и невидимой на отражении жидковатой русой косой. Белая шубка оканчивалась намного выше колен, но никто не обращал на это внимания. Сзади, у плечей, стояли четыре военных красавца в форме защитного цвета. Форма одного из них выглядела поновее. Красавцы разговаривали, перегибаясь через голову Одноклеточной, и толкали ее твердыми мускулистыми торсами. Увы, в этих проникновениях не было ничего мужского – так опираются на забор.

Одноклеточная села. Вязаные колготки натянулись на коленях и стали полупрозрачны. Этот замечательный факт не был никому интересен. Вот если бы я была мужчиной, подумала Одноклеточная. Конечно, если бы она была мужчиной.

Просидев совсем немного, она встала. Ей показалось, что в вагон вошло слишком много людей, и будет трудно пробираться к выходу. Народ стоял плотно. Одноклеточная не умела обращаться к незнакомым людям; она попыталась раздвинуть людей локтями, но вышло слишком робко. Тогда она попробовала зарыться в щель между двумя шубами. В этот момент раздвинулись двери; Одноклеточная провалилась в мягкую пушистость зайцев, лисиц и прочих искусственных зверей; еще секунда – и в вагоне стало пусто.

Она огляделась, готовая сесть снова, все еще не предчувствуя водоворот.

Вдоль вагона проходил нищий идиот. Если идиот остановится, то нельзя будет не дать ему денег. Деньги нужно будет искать в сумочке; она будет искать, а идиот будет смотреть своими рыбьими глазами, и все вокруг тоже будут смотреть на низ. Одноклеточная не выдерживала посторонних взглядов. Но если достать деньги заранее, то идиот обязательно подойдет, на это у него ума хватит. А сколько нужно давать? Тысяча – это очень много, но за тысячу не купишь половинки хлеба. Она решила сделать каменное лицо – вдруг идиот пройдет мимо.

Идиот подошел и остановился.

Это был крупный представитель человеческой породы. Назло Гегелю, природа совершила переход качества в количество. В огромной длинноволосой голове явно не было ни одной мысли. Идиот промычал и оттопырил нижнюю губу. Губа его тоже была огромной величины. Одноклеточная стала искать деньги. Почему-то все бумажки были пятитысячными. Она подняла глаза. Окружающие смотрели именно на нее, а те, которые отвернулись, наверняка прислушивались.

– Вот, – сказала она и дала идиоту пять тысяч. Ей удалось не коснуться липкой руки.

– Ээ! – сказал идиот, – оаа.

Может быть, это означало «спасибо».

У выхода из метро стоял газетный киоск, очень обрекламленный. Проходя, Одноклеточная взглянула сквозь стекло. «Эротика за стенами монастыря» – жизнерадостно завлекала обложка журнала. Следующий переулок Одноклеточная прошла, размышляя о преимуществах эротики за стенами монастыря. Несмотря на несколько привлекательных картинок, которые представились ее неопытному внутреннему взору, она не смогла убедить себя в преимуществе монастыря. Снег в переулках был утоптан до гипсовой твердости, он был так бел и лишен деталей, что глаза пугались собственной слепоты. Одноклеточная стала смотреть вперед. Впереди худющая дворняга скакала через поле снега с видом боевого коня. Ей бы всадника и флаг, подумала Одноклеточная и зачем-то обернулась. И сразу заметила идиота из метро, который следовал за ней на вежливом отдалении.

Ой! – подумала Одноклеточная и решила сделать шпионский крюк, чтобы избавиться от хвоста.

Она погуляла по людному центру города, изредка оглядываясь и ошибаясь. Но улицы уже стали темнеть, и она остановилась на углу, выбрав для ожидания черную вытаявшую полянку. (Такие полянки виднелись здесь и там – здесь и там теплые подземные артерии города близко подходили к поверхности.) Она решила подождать десять минут на всякий случай, но прождала только пять. Дневная усталость навалилась на нее, как наваливается перегрузка на пилота, делающего мертвую петлю. «Ну и пусть», решила она и двинулась к дому. У ворот ее забросали снежками мелкокалиберные соседские дети. Это выпустило на свободу целый поток ненужных воспоминаний. Соседские дети были регулярно науськиваемы своими мамами, а мамы эти, бывшие школьные подруги Одноклеточной, в свое время превращали ее жизнь в кошмар. В свое время на спине Одноклеточной рисовали клеточки, потом вырезали такие же клеточки на спине ее (всегда клетчатого) пальто, потом ее стали называть Инфузорией. Теперь то же самое продолжалось во втором поколении. Однажды Одноклеточная, собрав воедино все свои зверские качества, попыталась вежливо пожурить одного из соседских, особенно обнаглевших, мальчиков, на что получила ответ в форме трехэтажного мата и вломившегося в квартиру возмущенного отца.

Из всех человеческих занятий самое интересное – это превращать чью-то жизнь в кошмар. Если нет, то почему история состоит из одних кошмаров?

Она поднялась лифтом на седьмой этаж. (Лифт был тесен и грязен, с универсальными надписями на каждой из стен. Настенная живопись не удивляла оригинальностью). Открыв дверь, она увидела свою комнату, – свою, но не родную из-за отсутствия приятных воспоминаний. Комната напоминала человека, который не спешит повернуться к тебе лицом; она так и вошла в спину комнаты. Уже полтора года Одноклеточная жила одна, после смерти бабушки Тимофеевны. Будучи жива, Тимофеевна советовала поскорее выходить замуж, до квартиры в центре охотники найдутся. Охотники действительно находились, и действительно до квартиры. Но Одноклеточная пока не вняла мудрому совету бабушки Тимофеевны.

Она не включила свет, зная положение каждой вещи. Вещей было не так уж много. Она прошла во вторую комнатку, очень маленькую, но очень родную, свою. Здесь ей еще меньше хотелось включать свет. Каждая вещь здесь была как кактус с тысячей ядовитых колючек, о которые нельзя не пораниться. Каждая колючка соответствовала одной несбывшейся мечте. Одноклеточная прошла мимо диванчика, на котором некогда сиживала Тимофеевна, и никогда не сиживал человек, нужный и дорогой именной ей, Одноклеточной. В комнате было почти светло – мощные лампы, висящие над провалом Второй Авеню, отбрасывали свой бесплатный отблеск и сюда. Подходя к окну, Одноклеточная все же наткнулась на одну иголку-воспоминание. В прошлую зиму (с ноября по март) она замечала, как некто молодой и красивый, возможно, безнадежно влюбленный, каждую пятницу звонил из автомата. Обычно ему не отвечали сразу; молодой и красивый долго гулял, в любую погоду, и настойчиво звонил снова. Одноклеточная включала зеленую лампу на своем столе и незнакомец глядел на ее светящееся окно, просто потому, что ему нужно было куда-то смотреть. А может быть, он думал, кто это включает уютную зеленую лампу каждую пятницу в пять минут девятого? Может быть, он думал о девушке, которая сидит за столом, задумчиво опираясь на руку? Девушка, опирающаяся на руку, в это время сидела у темного соседнего окна и смотрела вниз, мечтая, что однажды телефон испортится, тогда она спустится и предложит молодому и красивому воспользоваться своим телефоном, а потом… В начале марта, за час до прихода незнакомца (это был вьюжный вечер без снега, весь надувшийся ветром) она спустилась к телефонной будке и перекусила провод кусачками. Потом стала в подъезде и начала ждать. Без пяти восемь она совершенно ясно поняла, что никогда не найдет в себе смелости подойти к незнакомому человеку. От сознания этого она едва не заплакала, отвернулась и пошла в дом. Когда она подошла к своему окну, внизу уже никого не было. Часы показывали пять минут девятого. Молодой и красивый больше никогда не появлялся под ее окнами.

Она осторожно подошла к окну, стараясь не наткнуться на еще что-либо. Из глубины города доносилось умное урчание механизмов, возившихся в снегу. Мощные голубоватые лампы над провалом Второй Авеню освещали снежную пустоту и единственную человеческую фигуру, подпирающую стену. Одноклеточная с ужасом узнала идиота из метро.