Дед действительно приехал в тот же день, еще до того, как они закончили завтракать. Несмотря на жару, он был в плаще. В правой руке он нес большую сумку, а левую держал в кармане.
Дед вошел в комнату и расположился за столом. Он выглядел старым, таким старым, как никогда раньше. Прошло девять лет со времени его последнего приезда, значит, сейчас старику должно быть восемьдесят два. Но в тот день дело было не только в возрасте.
– Я что, просил тебя на меня пялиться? – негромко, но жестко сказал дед. Дед всегда был тем человеком, которому подчинялись с полуслова.
– У вас же кровь на лбу, – сказала Рита. – Я подумала, что надо бы…
– Женщина пусть уйдет, – сказал дед. – У нас будет семейный разговор.
– Куда это я должна уйти?
– Домой. Насколько я понимаю, ты живешь в соседней квартире, а к моему внуку приходишь только, чтобы переспать. Поэтому уйти тебе будет нетрудно.
– Полегче, пожалуйста, – сказал Ложкин. – Это все же моя жизнь, и влазить в нее никто не будет. Даже вы. При всем моем уважении.
– Да неужели? – ухмыльнулся дед.
– Как он со мной разговаривает? – возмутилась Рита.
Дед сделал такое движение рукой, будто бросал в нее щепотку соли. Рита сразу поперхнулась и замолчала.
– Ты сейчас просто уходишь, – сказал он, – иначе вместо одной бородавки на шее у тебя вырастет три.
– Ты никуда не уйдешь, – сказал Ложкин.
– Да пошли вы все к черту!
Дед продолжал сидеть молча и неподвижно, ожидая, пока Рита уйдет. Наконец, замок щелкнул и он впервые пошевелился.
– Кровь на лбу? – сказал он. – У меня не только кровь на лбу. У меня выбиты четыре зуба и сломана рука. Если честно, то еще отбиты почки, печень и имеется отличное сотрясение мозга. Такое, что ты на моем месте уже давно был бы трупом. Смотри.
Дед уверенным движением вытащил правой рукой левую, закатил рукав зеленой рубахи, и Ложкин с отвращением и почти с тошнотой посмотрел на страшно раздувшееся синее предплечье, неестественно изогнутое, с кожей, из-под которой явно выпирал осколок кости.
– Видел?
– Это серьезно. Вам надо в больницу.
– Да в гробу я видел твою больницу, – ответил дел. – Это все равно уже не заживет. Лучше принеси выпить за встречу. Возьмешь у меня в сумке, там есть пузырек. Не забудь стопки и графин. Из бутылки наливать не будем, пока я жив.
Дед вздохнул, поднял на Ложкина живые молодые глаза, такие же молодые, как и раньше.
– Это все ерунда, малыш, – сказал он, – просто встретил в поезде двух – трех хулиганов, которые не захотели уступить мне дорогу.
Затем они выпили, как всегда при встречах, выпили из желтого фамильного графина. Дед уверенно разливал жидкость в микроскопические стопочки, а Ложкин наблюдал, как стопки наполняются до самых краев, так, что больше ни капли в них не помещалось. Этот фокус с наливанием до самого края восхищал Ложкина еще в детстве, годков с четырех, когда он впервые увидел фамильный графин, появлявшийся только на семейных праздниках и встречах гостей. В то время семья была велика, а дед был таким же, как и сейчас, большим и очень властным человеком, иногда несправедливым до слез и всегда страшным. Его боялись даже животные, – даже чужие собаки никогда на него не лаяли. Дед до сих пор оставался главой семьи, хотя семьи больше не существовало. Впрочем, семья Ложкиных жила независимо от людей: люди появлялись и уходили, рождались и умирали, уезжали в дальние страны, бывали прокляты и отвергнуты, порою сами забывали семью, которая все равно оставалась все той же, неизменной, нерушимой, почти волшебной семьей Ложкиных, и, казалось, что она останется жить даже тогда, когда ни одного из Ложкиных не останется на свете.
Они выпили и съели разную мелочь, залежавшуюся в холодильнике; дед, как всегда, ел очень мало, оставляя свое тело сухим и сильным, напряженным и, как помнил Ложкин из детства, твердым, как железо. Раньше дед был невероятно, нечеловечески силен, так что хулиганов, которые не додумались бы уйти у него с дороги еще лет десять или пятнадцать назад, можно было лишь пожалеть; они поели, и дед спокойно сообщил Ложкину, что скоро умрет.
Ложкин возразил, но дед отмахнулся от его возражений, как от лепета младенца.
– Ты лучше слушай, что я говорю, – сказал он. – Мне осталось жить не больше двух дней. Похоронишь меня здесь, деньги на похороны я привез. И не только на похороны, ты ведь человек не богатый. Ты кем работаешь? Да, впрочем, все равно.
– Почему же все равно? Я инженер. Электронщик. Но сейчас в отпуске за свой счет.
– Затем я и приехал, – продолжал дед, будто не слыша его слов, – не хочу, чтоб меня хоронили в Еламове. Особенно плакать по мне не надо, все там будем, это нормально. Люди дохнут как мошки, а на следующий день их уже никто не помнит. И согласись, ты меня никогда не любил. Не возражай, я знаю. Меня никто не любил. Я в своей жизни успел все, что мог успеть. Может быть, это избавление.
– Избавление от чего? – спросил Ложкин.
– А это не твое дело, малыш. У всех нас есть много чего на совести, правда?
Ложкин промолчал.
– А потом, – продолжил дед, – потом, может быть, я еще и вернусь. Если ты мне поможешь. Выпьем за это.
– Оттуда не возвращаются.
– А ты мне не перечь, – тихо сказал дед. – Это другие не возвращаются, а я вернусь! Если и не с божьей помощью, то хотя бы с твоей. Я знаю, что ты поможешь. Но только попробуй мне что-нибудь сделать не так… Не дай Бог тебе сделать что-нибудь не так! Из-под земли встану и на кусочки разорву. Ты меня знаешь, я обещаниями на ветер не бросаюсь.
Он налил себе еще стопку.
– Вы полегче-то с обещаниями, – возразил Ложкин. – Особенно с такими. А то как бы хуже не получилось. Уже были такие, кто собирался на кусочки рвать, и где они теперь?
– Сейчас ты будешь молчать, а я буду говорить, – перебил его дед. – Поэтому слушай меня очень внимательно. Так внимательно, как никогда в жизни никого не слушал. Я умираю не навсегда. Я вернусь! Ты понял?
Ложкин решил не возражать, но выражение лица его выдало.
– Ладно, раз ты мне не веришь по-хорошему, – сказал дед, – то поступим по-другому. Видно, по-плохому будет лучше. Принеси сумку сюда.
Ложкин подтащил к столу сумку, которая оказалась на удивление тяжелой. Дед порылся в ней и достал коробочку из белой пластмассы. В коробочке была вата, а на ней лежало нечто, отдаленно напоминающее две фаланги отрезанного пальца, но только без ногтя.
– Что это? – спросил Ложкин.
– Что, испугался? Правильно испугался, малыш. Это вещь страшная, просто жуткая. Это жало.
– Жало? – не поверил Ложкин. – Каких же размеров была пчела?
– Это была не пчела, – ответил дед, – это было особенное насекомое. А сейчас ты почувствуешь его жало на своей шкуре.
Он встал и аккуратно вложил сломанную руку в большой карман плаща. Затем решительно двинулся к Ложкину.
– Сейчас я все-таки вызову врача, – сказал Ложкин, но в этот момент дед так сильно толкнул его, что он едва устоял на ногах. Удивительно, сколько силы еще сохранилось в этом старом теле.
– Сейчас я сам за врача, – сказал дед. – Сюда иди!
– А вы еще ничего, в форме, – признал Ложкин. – Но боюсь, что сотрясение мозга мешает вам понимать суть дела. Мне связать вас, или как?
– Попробуй.
– Вы ставите меня в неудобное положение. Я не умею драться со стариками.
– С однорукими стариками, – уточнил дед и легким быстрым движением ткнул его в скулу. Зубы щелкнули, и в голове зазвенело. Удар был таким, будто двинули не кулаком, а стальной гирей.
– Попробуй, подерись, если сможешь, – говорил дед. – У нас в семье все сильные, может быть, у тебя получится.
Ложкин протянул руку, пытаясь схватить деда за плечо, но дед перехватил ее в воздухе и сжал своими пальцами с нечеловеческой силой, с силой стальных тисков. Суставы хрустнули.
– Что, не получается? – поинтересовался дед и начал пригибать Ложкина к земле. Через минуту беспомощный Ложкин уже стоял на коленях. Дед отпустил его, отошел, ногой подвинул стул к двери и сел на него.
– Люди не бывают такими сильными, – сказал пораженный Ложкин. Он пытался пошевелить пальцами. Даже легкое движение вызывало сильную боль, но, похоже, что кости остались целы. – Это невозможно!
– Это обычные люди не бывают, – ответил дед. – Ты меня с обычными людьми не равняй. Что тебе сломать, чтобы ты мне поверил? Руку, ногу, челюсть? Я могу тебя задушить двумя пальцами. Сила – это такая вещь, которую даже последний дурак понимает. Поймешь и ты. Сейчас возьми коробку с жалом и подойди ко мне. Если будешь сопротивляться, то тебе же будет хуже. Посмотри на это.
Дед достал из кармана медную монету и легко согнул ее пальцами, так, словно она была бумажной. Потом согнул ее вчетверо и бросил Ложкину. Тот с изумлением посмотрел на монету. Потом попробовал ее разогнуть и убедился, что монета настоящая.
– Фантастика, – сказал Ложкин. – Снимаю перед вами шляпу. Надеюсь, это фокус?
– Это демонстрация, – ответил дед, продолжая пристально смотреть на него. Он улыбался как-то криво и даже слегка смущенно. Видно было, что он искренне гордится тем, что делает.
Ложкин взял в руку коробку с жалом. Жало выглядело, мягко говоря, довольно неприятно.
– Что вы хотите с этим сделать? – спросил он.
– Я собираюсь сделать тебе инъекцию, – ответил дед, – всего лишь инъекцию. Никакого вреда для тебя не будет, могу поклясться матерью. Так что не волнуйся.
– Я должен знать, что это такое.
– Ничего ты не должен, – возразил дед. – Я же все равно тебя заставлю. Заставлю, как котенка.
– Нет, – сказал Ложкин. – Никто не может меня заставить. Допускаю, что вы можете задушить меня двумя пальцами, но заставить меня – это не в ваших силах.
– Точно?
– Точно.
Дед смотрел на него некоторое время, продолжая неприятно улыбаться.
– Молодец. Узнаю свою породу. Тогда, пожалуй, расскажу. Это жало одного забавного существа, которое вначале устанавливает контроль над человеком, а потом медленно поедает его. Поедает не сразу, а за много месяцев, и все это время человек остается жив и ни капельки не сопротивляется. Очень страшная штука, такая тебе и не снилась.
– Почему человек не сопротивляется?
– Потому что жало выделяет яд, который контролирует психику. Что-то вроде наркотика. Психологическая консервация живого мяса. Сейчас ты держишь в руках мертвое жало. Оно еще сохраняет остатки яда, несколько недель держит силу.
– Вы собираетесь меня съесть сырым? – пошутил Ложкин.
Дед ухмыльнулся шутке.
– Нет, малыш, мне нужен лишь хороший контроль над тобой. Я должен быть уверен, что ты выполнишь задание. Без всякой отсебятины и без собственных ярких идей. От этого зависит моя жизнь. После того, как я умру, ты должен вернуть меня к жизни. Ты должен действовать точно и спокойно, и тогда у тебя все получится. Сейчас ты просто выполняешь просьбу своего умирающего родственника, и ничего плохого в этом нет. Это даже благородно. Это нормально. Ты просто спасаешь мне жизнь, понял? Разве ты не хочешь спасти мне жизнь? Отвечай честно!
– Допустим. Допустим, хочу.
– И это единственный способ. Сейчас я сделаю тебе инъекцию, у тебя закружится голова, и пару минут ты будешь, как в тумане. Потом все вернется к норме. За эти две минуты я вложу в тебя программу действий.
– Я буду знать эту программу?
– Нет. Она останется в подсознании. Клянусь, что никакой уголовщины в этой программе нет. Тебе не придется делать ничего такого, что попадает под статью. Тебе не нужно будет поступать низко, подло или нечестно. Тебе не нужно будет идти против своей совести. Ты просто вернешь меня к жизни, вот и все.
– Это важно, – сказал Ложкин.
– Жало – превосходный стимулятор жизненных сил. Как женьшень, только в десятой степени. Ты скажешь мне спасибо, обещаю тебе.
О проекте
О подписке