Подать милостыню
рассказ

1

Как-то встретил случайно своих одноклассников – Василия Зорева, и ещё одного, Булатова. Недалеко от церкви Успенской встретил. Суббота была, у церкви как всегда полно нищих. Когда мимо проходили, Василий достал из кармана какую-то мелочь и раздал каждому понемногу.

А этот третий, Булатов, поморщился как-то, – Не понимаю. Зачем?.. Попрошайкам…

Он насобирает, а к вечеру пойдет и пропьёт всё.

– Ты дурак, что ли!? Как не подать? – Искренне удивился Зорев.

– Не понимаю.

2

Виктор Булатов говорил, горячо жестикулируя, с горящими глазами, будто убеждал кого-то – нас с Васькой, себя ли: «Понимаешь… Я увидел её в магазине… Одета бедно, но аккуратно… – скорее всего, учительница бывшая. Она… она, понимаешь… дотошно так выбирала хлеб и молоко. «Социальные». Ну, самые дешёвые!.. То цены рассматривала. То вздыхала, доставала из кошелька металлические монетки, пересчитывала… – Было видно, что Виктору очень необходимо рассказать это. – Понимаешь, я увидел её глаза… Глаза человека, который никогда в своей жизни не просил. Милостыню!..»

Что говорить, человек Булатов был крайне импульсивный, настроение его могло меняться быстро и диаметрально: то он выглядел рассудительным и даже мудрым – гораздо мудрее своего так называемого «среднего» возраста – порой, даже казалось, что слышишь слова человека пожившего, повидавшего на своем веку, хотя, впрочем, повидать он успел, и повидать, видимо, немало; то вдруг взрывалось у него что-то внутри, он мог наорать, оскорбить человека «за просто так», хотя порой за дело, но делал это очень резко, прилюдно, буквально тыкая «мордой в грязь»; потом мгновенно замыкался, молчал, уткнувшись в монитор компьютера, на все вопросы отвечал нехотя и односложно, презрительно, через губу, и не отрывал глаз от монитора.

Наверное, поэтому, многие считали его человеком жёстким, но почему-то хотелось верить, что настоящий Виктор всё же тот, который говорит всегда так искренне и так убежденно: «Почему?.. Почему так?.. Почему в России всегда так?..»

Не совсем понятно, кому и зачем мы задаем порой этот вопрос. Почему в России… При этом, сами, точно, смотрим на всё со стороны, что-то хорошо понимаем, что-то недопонимаем вовсе, но спрашиваем – себя ли, ещё кого? – Почему в России всегда так?

С работниками, а он был хозяином небольшого бизнеса, Булатов почти всегда общался грубо, жёстко, но, как сам считал, – вполне справедливо, – Увольняешься?

– Да, Виктор Александрович. Вот, уезжаю к матери на Север. Она мне там работу хорошую подыскала. Денежную… Послезавтра уже ехать надо…

– Скатертью дорога. – Обрывал говорившего Виктор.

– А расчёт когда можно будет получить?

– Закон знаешь?.. Вот, через две недели и придёшь.

– Но, Виктор Александрович, мне же послезавтра ехать надо… Поезд… Билет уже купил. Да и там ждать не будут…

– Твои проблемы.

– Виктор Александрович, я же всегда к вам по человечески… И вечером, и в ночь… когда груз приходил, всегда на разгрузку вызывали… Разве я отказывался когда?.. Войдите же в моё положение!

– Я не баба, чтоб в положение входить. Твои проблемы.

– И что мне теперь, без денег ехать?..

Виктор погружался в монитор, тем самым окончательно давая понять, что разговор окончен. Человек растеряно стоял перед ним, молча, потом видимо понимал, что продолжения разговора уже не будет, досадливо махал рукой, разворачивался и уходил восвояси, бросая напоследок, – Да засунь ты эти копейки себе в!..

Спустя время, находило на него, Виктор как бы оправдывался, перед кем-то, перед собой ли:

– Понимаешь, я ведь не жадный. Просто люди у нас совершенно разучились работать. Не хотят. Зато денег все хотят. Всем заплати. А никто не задумывается, как они, эти деньги мне даются! Я прежде, чем всё это иметь, три года кверху ж… на базаре простоял!.. А им всё и сразу!.. Посмотри на китайцев, пашут день и ночь за копейки, и не жалуются! Недаром на городском совете предпринимателей серьезно ставили вопрос, почему бы работодателям не использовать по найму китайцев. Смотри, их сколько нынче понаехало!..

В такие моменты Булатов был похож на токующего глухаря. Для тех, кто не знает, у этой птицы есть в ушах такие косточки, и когда глухарь начинает токовать, – косточки эти перекрывают ушную раковину, и он слышит только свое пение…

3

День был жаркий. Июльский. Василий предложил зайти в городской парк напротив Успенки, выпить по кружечки пива. Виктор отказался, – Дела у меня… А знаете, пошли со мной. Мне к батюшке нужно…

Бизнес у Булатова продвигался неплохо, даже появились излишки. Он начал всерьёз задумываться, что бы ещё такое предпринять, желательно для души. А поскольку, в пору своей совсем зелёной юности он месяц проработал корреспондентом в районной газете «Путь к коммунизму», – мысль о собственном издании прочно захватила его.

Он и сейчас чего-то пописывал, впрочем, пописывал в стол – точнее на «винчестер» своего «компа» – где его пока неизвестные опусы дожидались своего часа. Хотя никто не знал, что это за час и когда он наступит, – дело не в этом. Главное, чтобы сам человек верил в это и надеялся.

К отцу Григорию Виктор зашел, чтобы получить благословение на открытие новой газеты. Его газеты.

По дороге мы подшучивали над Виктором: «Владелец заводов, газет, пароходов…» Хотя вполне по-дружески подшучивали, убеждённые, что движет Витькой благое намерение. И, не вспоминая как бы, куда благими намерениями дорога устлана…

Как бы там ни было, но убеждать Виктор умел. И одобрение святого отца было получено, без особого труда. Тем более что целая полоса в газете отдавалась под православный раздел. Как-то сам по себе разговор с батюшкой перетёк в мирное житейское русло, и поэтому для большей теплоты беседы мы вчетвером попивали чай, и отец Григорий угощал мёдом:

– Медок-то с нашей пасеки, – смаковал он, смачно цепляя ложкой мёд, – у нас в храме своя пасека есть. Каждое лето пчёлок в поля вывозим…

– Добрый медок, – соглашались мы.

– Майский, – со знанием дела пояснял отец Григорий, – видишь какой… – он не мог найти подходящего определения, – душистый!.. А прозрачный какой, аки Слово Божие…

– А кто его слышал, это Слово? – Встрял Василий со своим извечным желанием «оживить» разговор.

Но батюшка был непоколебим и настроен весьма благостно:

– Слышали люди. Да забыли… А чтобы вновь услышать, уверовать надо. Вера она всегда необходима человеку. А сегодня, может, нужнее, чем когда-либо. Сегодня люди видят вокруг себя много несправедливости, озлобляются, опять же. А света впереди не видят. И Слово Божьего не слышат потому…

При этих словах Виктор как-то заерзал, едва не опрокинул кружку с чаем;

мы поняли, что Булатову что-то очень хочется сказать батюшке, но что именно мы понять пока не могли.

– Ждут его, Слово, как милостыню свыше ждут. – Меж тем дале проповедовал отец Григорий. – А ждать-то и не надо – иди навстречу, и все тебе откроется…

– …Батюшка… Недавно я видел в магазине женщину… – «Вот оно», – точно пробило нас с Василием одновременно, но мы терпеливо выслушали эту историю во второй раз. – …Когда я уже расплатился и выходил, она подошла к кассе, протянула горсть мелочи… Не знаю, что меня стукнуло в тот момент, я вытащил деньги… бумажку и протянул кассирше: «Возьмите. За женщину». Увидев недоумение, пояснил: «У меня есть и не убудет… Возьмите»… Батюшка! Видели бы вы её глаза…

После этого Витькиного откровения разговор с батюшкой как-то быстро пошел на убыль. Мне даже показалось, что отец Григорий потерял к Виктору, к его газете всякий интерес…

4

Мы молча пили пиво в парке напротив Успенки. Даже Виктор не оправдывался, а может, просто не успел ещё придумать это оправдание. Для нас, для себя ли…

Давно заметил, что, попав в такую ситуацию, человек чувствует некий дисбаланс. А потому у него неизменно возникает желание объяснить себе случившиеся, как некое стечение обстоятельств. Убедив себя в этом, он восстанавливает покачнувшееся было равновесие. Вот и ладно, вот и хорошо, говорит себе, вот и забыть всё можно…

А мне отчего-то вспомнилось, молча вспомнилось, как недавно на родине Василия Макаровича, в Шукшинских Сростках от одной сотрудницы музея услышал я одно воспоминание о военных годах. Воспоминание мальчика из семьи высланных Поволжских немцев. Вернее, это тогда, в войну, ему было лет двенадцать всего, сейчас же – это старый умудренный опытом человек, но случай тот запомнил он на всю свою жизнь. Запомнил до мельчайших подробностей.

Вот коротко его рассказ: «Жили мы тогда у одной бабушки. Она пустила нашу многодетную семью на постой с одним условием, что мы будем отапливать избу. Поэтому мне приходилось почти каждый вечер ездить на санках за дровами через Катунь. А днём я брал сумку и шёл к Чуйскому тракту просить милостыню ради Христа. Когда бабушка совсем слегла, и к ней переселились родственники, чтобы ухаживать за ней, в постое она нам отказала.

Но опять нашёлся добрый человек – бригадир Ермолай Григорьевич Емельянов. Или попросту дядя Ермолай – герой одноимённого рассказа Шукшина. Он разрешил нам жить в бригадной избушке, где хранилась конская сбруя и хомуты.

Особо запомнился один случай. Однажды два дня мы вообще не ели ничего, просто ничего не было. И тогда мать, решила продать самое дорогое, что у нас было – костюм, фуражку и туфли отца. Предложила бригадиру. Тот сначала отказался, а потом вернулся, забрал свёрток и привёз нам картошку и муку… И потом долго ещё возил продукты, как бы рассчитываясь за костюм.

Прошло время, и из трудармии вернулся отец. Его «актировали». То есть, списали по состоянию здоровья. Пришел – кожа да кости. Соседи, узнав про его возвращение, несли, кто что мог.

Приехал и дядя Ермолай, привёз творог, сметану ещё что-то из продуктов, подбодрил отца, чтобы не переживал: кости есть – мясо нарастёт. А, уходя, отдал матери свёрток. Сказал: «Потом посмотришь». Когда мать развернула, в свертке оказался отцов костюм, туфли и фуражка, завёрнутые в ту же самую тряпку…»

Чечен
рассказ

Посвящаю моему отчиму…

Отпевая, батюшка сильно кашлял, глухо, откуда-то точно из глубины грудины, оттого сбивался в самых неожиданных местах молитвы, краснел, морщился, будто досадовал на себя, но всё же мужественно пересиливал в себе простуду и продолжал исполнять свой долг: «Картина земной жизни человека, предстоящего… к-ха, к-ха… перед лицом смерти, поистине… к-ха, к-ха… выглядит мрачной и… к-ха, к-ха… почти безысходной…».

Отпевали Максима – двадцатилетнего парня, с рождения больного детским церебральным параличом. Собственно и этим, своим совсем не долгосрочным пребыванием на земле, он обязан был своим деду и бабке, которые все двадцать лет кормили его, буквально с ложечки, купали, каждый раз точно новорожденного, и даже пытались научить читать и считать. А он сидел в своём инвалидном кресле, не говорил, г-гыкал, так реагируя на те, или иные их слова и поступки, иногда радостно широко улыбался, иногда хмурился сердито, и временами отчаянно жестикулировал руками, точно пытаясь что-то им объяснить.

Буквально несколько месяцев тому назад, после перенесенного воспаления лёгких, Максим слёг, и всё это время в кресло его почти не усаживали, он лежал, практически ничего не кушая. Если и удавалось бабушке каким-то немыслимым образом что-то скормить ему, буквально через пять минут парня рвало, и всё съеденное выходило наружу. Видимо, все мышцы парня настолько ослабли за время болезни, что желудок просто отказывался работать, Максим похудел почти вдвое, лицо его страшно осунулось, точно всё целиком ввалилось вовнутрь, только нос и надбровные дуги выпирали далеко вперёд и как-то нелепо торчали тремя колышками небритые усы и тонкая, очень похожая на чеховскую, интеллигентская бородка.

Месяцы эти не прошли бесследно и для деда с бабкой, они настолько намучались с больным внуком, что оба сгорбились и выглядели усталыми и похудевшими. Теперь они стояли у гроба вместе с другими родственниками, держали как все в руках свечи, крестились, устало и отрешённо.

Дед – чеченец по национальности – человек не воцерковленный, даже более того не крещённый – осенял себя крестным знамением крайне неумело, неправильно, делал это впервые в жизни, но все присутствующие тактично старались этого не замечать. Он держал свечу в правой руке, при этом пытаясь перекреститься левой, впрочем и это получалось как-то культяписто, без всякого соответствия серьёзности момента. Одна молодая родственница, стоявшая рядом, шёпотом подсказала деду:

– Иса Усманович, свечку-то в левую руку возьмите, а креститесь – правой. Тремя пальцами, сверху – вниз, справа – налево…

Он машинально кивнул, понял – не понял ли, но переложил свечу в левую руку, сжал большой, указательный и средний пальцы и перекрестился.

«…и мертвые во Христе воскреснут прежде; потом… к-ха, к-ха… мы, оставшиеся в живых, вместе с ними… к-ха, к-ха… восхищены будем на облаках в сретение Господу на воздухе, и так… к-ха, к-ха… всегда с Господом будем…», – простужено речетативил батюшка, в такт молитве покачивая кадилом, в комнате было душно, густо чадили свечи, люди крестились, и искренние выражения скорби и сочувствия неподвижно застыло на их грустных лицах.

…Из детства Иса помнил немногое. Пожалуй, более всего, запало ощущение чистого горного воздуха, который вдыхаешь, точно родниковой воды испробовал, и пьёшь, пьёшь бесконечно, да ещё – то неповторимое притяжение бездонной синевы над горами, в которую хочется смотреть и смотреть, пока весь целиком в ней не растворишься.

И двух лет ему не было, когда в феврале 1944 года, пороизошли знаковые для целого народа события. Ровно в два ночи во всех городах и аулах Чечни сотрудники НКВД по радио получили кодовый сигнал «Пантера». А в шесть часов утра военные уже стучались бесцеремонно во все дома и грубо будили хозяев. Так началась в Чечне заранее подготовленная высшим руководством НКВД операция «Чечевица». Без всяких лишних объяснений, без тени всякого понимания и сочувствия, военные выделяли ничего не подозревающим, полусонным людям на сборы условно два часа, впрочем, и это время редко выдерживалось полностью, а потом буквально заталкивали их в грузовики и везли на ближайшую железнодорожную станцию. Там испуганных людей, опять же без всяких разъяснений, сразу грузили в телячьи «теплушки» и, не мешкая, отправляли состав куда-то за Урал, куда именно никто из отправляемых не ведал, потому как хранились все детали операции в величайшей тайне.

Тогда им, переселенцам, на семью разрешили взять с собой до пятисот килограммов груза, но поскольку фактически времени на сборы не было, большую часть вещей пришлось оставлять дома. К тому же в каждую тесную «теплушку» набивали тогда до пятидесяти человек переселенцев вместе со всем имуществом, и если у кого-то пожиток было слишком много, их излишки бросали здесь же на перроне…

Надолго остались в памяти и те детские ощущения бесконечного, словно навсегда поселившегося в теле холода и нескончаемо-долгой дороги. Это когда рельсы внизу надоедливо стучат – тук-тук, тук-тук-тук, тук-тук, точно где-то в голове кто-то надоедливо настукивает по маленькой наковаленке; а в щелях между досками стенок «теплушки» то и дело мелькают, сменяя друг друга бесконечные горы и равнины, поля и леса, и изредка, усиливая многократно звуки, мелькнут там опоры какого-нибудь железнодорожного моста. А внутри вагона всё уныло и серо – пыль в воздухе, кучи пожитков, люди, как-то мостящиеся на них, теснота, ворчание и несмолкающий детский плач, поэтому, конечно, интереснее смотреть в щель, припав лицом к доскам. Тогда внутренностей теплушки не видно, а только мелькание сменяющихся пейзажей. Но это не проходящее состояние внутреннего холода, от которого, кажется, никогда не избавиться?..

Как писал позже в докладе Лаврентию Берии начальник конвойных войск НКВД генерал Бочков, обозначая всю масштабность и грандиозность операции: «в 180 эшелонах по 65 вагонов в каждом было отправлено 493 269 человек. В пути родились 56 младенцев и умерли 1272 человека, главным образом от простуды или обострения хронических болезней». Подавляющее большинство вынужденных переселенцев было тогда доставлено в Казахстан и в Киргизию.

Они, трое ребятишек, из которых Иса был самый младший, вместе с матерью – их отца забрали на фронт гораздо раньше – обосновались в Павлодарской области… Как они жили, как выживали, про то нужно писать отдельную повесть. Однако среднюю школу Иса окончил в Казахстане с отличием, а потом поступил и в институт. И не куда-нибудь, – на родину – в Грозный. На строительный факультет, как и мечтал.

…В Сибирь он приехал по распределению, сразу после окончания. Тогда ректор вызвал к себе пятерых выпускников, в том числе и его, в качестве аргумента показал им письмо из главка, где начальство в строгом тоне отчитывало ректора за то, что уже три года, несмотря на запросы из Москвы, он не посылал молодых специалистов на работу в Сибирь.

– Вот, выручайте, парни! – Обратился он к ним с просьбой, и тут же в приказном тоне добавил. – Нужно ехать!

Ректору – тому, кого они боялись и уважали все пять лет учёбы в институте, седому, высокому, строгому и непреклонному, до сего момента вершителю их судеб – отказать было сложно, тем более в такой ситуации. В то время дипломы на руки выпускникам не выдавались, их просто пересылали по месту распределения молодого специалиста, и только после отработки, он мог забрать это свидетельство об окончании вуза, и далее уже распоряжаться своей судьбой по собственному разумению. Иначе диплом, а вместе с ним и пять лет упорных занятий, просто аннулировались.

– Услуга за услугу. – Иса как-то неожиданно для себя насмелился и впервые за пять лет обучения поставил условие самому грозному ректору. – Мы помогаем вам – едем по распределению в Сибирь, а вы нам дипломы сейчас отдаёте!