Аделаида спросила: «Ты не бросишь меня, милый?»

И он тут же понял, что должен заботиться об этой диковатой, давно знакомой, привычной по работе и теперь по постели женщине. Конечно, он не бросит ее. Потому что некуда идти ей, уже немолодой, как и он сам. Никто не спасет и не вспомнит о ней в этой каше, которая называется борьбой за некое будущее…

Доктор встал, прошел в ванную комнату, взял ножницы, стал остригать усы, потом бороду. Жесткие волоски посыпались в раковину с желтым следом от воды. С остатками щетины он стал похож на дипломированного бомжа. Неприязненно глядя на свое отражение, Иосиф намылил лицо, стал скоблить давно не знавшую бритвы кожу. Процедура была отвратительна и болезненна. Наконец он полностью очистил лицо и смог оценить метаморфозу, неторопливо, с гадливостью рассмотрел изменившиеся черты. Что-то новое, неуловимое появилось в оголившихся складках у рта – то ли жестокость, то ли затаенная ненависть, в глазах тоже появился хищный огонек. Доктор понял, что моложе не стал, но неожиданно приобрел совершенно иное качество. Распахнув дверь, он вошел в комнату. Аделаида копошилась, накрывая на стол. Подняв глаза, она вскрикнула и уронила тарелку.

– Боже, что вы натворили!

В первое мгновение, увидев голого безбородого человека, она даже не признала в нем любимого доктора и инстинктивно прикрылась руками. От этого жеста Иосиф Георгиевич испытал вдруг необычайное возбуждение, зарычал, прямо по осколкам бросился к бедной, перепуганной женщине, повалил ее на диван. Он почувствовал себя насильником, и эта совершенно не характерная для него роль – сладострастная, безудержная агрессивность – наполнила его истощенные члены необыкновенной силой. Он согнул несчастную Аделаиду Оскаровну, набросился на нее буйным зверем, рыча и кусая ее за плечи. Она извивалась под ним, недоумевая, что же случилось с милейшим доктором, ее перепугала странная перемена, и единственное, чего ей хотелось, – чтобы он побыстрей завершил свое дело… Наконец он отвалился, вытер тыльной стороной ладони губы, потом потянул простыню, осушил пот на груди.

«В нем появилось что-то сатанинское», – подумала она. Право, вместе с бородой доктор что-то потерял, может, часть своей интеллигентности, мягкости, изыска.

– Я пока приготовлю завтрак, а вы почитайте мне что-нибудь из своей тетради! – попросила она, чтобы хоть таким способом разрядить ситуацию и вернуть прежнего, обаятельного, мудрого, интеллектуального доктора.

Неожиданно раздался стук в дверь. Иосиф Георгиевич замер с открытым ртом, Аделаида же смертельно побледнела.

– Грабители?! – прошептал доктор.

– Это твоя жена, – внесла ясность Ада.

– Иосиф, ты же дома, открывай! – донесся из-за двери знакомый до ужаса голос.

Миллион чувств вихрем пронесся в сердце бедного доктора Шрамма. То были страх, жгучая досада, ревность и слабая, хрупкая, как ледок, надежда на возвращение Люси.

– Иосиф… – Голос жены вдруг изменил тональность, в нем явственно зазвучали тревожные нотки. – Ты живой? Ответь же, мне страшно!

И уже не думая ни о чем, он как был нагишом рванулся, в последнее мгновение спохватился, обвязался полотенцем. Он открыл замок, распахнул дверь… Она стояла в ослепительно белом платье, свежая и чистая, как невеста. Он зажмурился, будто от яркой вспышки, Люся же отшатнулась, перемена в ее лице дикой болью пронзила доктора.

– Что с твоим лицом? – испуганно и с отвращением спросила она и тут же равнодушно протянула: – А-а, ты сбрил бороду. А почему у тебя лицо такое опухшее? Ты все это время рыдал? Скажите-ка, какие страсти-мордасти… А я уже думала, не удавился ли. Заходишь, а ты тут на лампочке висишь. Представляешь, какой ужас?.. Мне, Осик, надо забрать некоторые вещи. Больше я тебя тревожить не стану.

Она потеснила грудью несчастного мужа и вошла в квартиру. Помертвевший Шрамм поплелся за нею.

– О-о! – вырвалось у бывшей супружницы. – Какая приятнейшая неожиданность! Посмотрите, он завел себе любовницу! А я всерьез опасалась, что ты повесишься. Какой же ты мерзавец после этого! А ты тоже хороша, милочка! Еще не успели подушки остыть, а ты уже прискакала. И мой любимый халат с драконами напялила! Шлюха, снимай немедленно!..

– Да как вы смеете, вы же сами его бросили и ушли к этому старикашке!..

– А ты на себя посмотри! – закричала красавица Люся.

Иосиф Георгиевич молча снимал с любовницы халат, она же, парализованная от дичайшего Люськиного нахальства, даже не заметила, как вновь осталась в чем мать родила.

– Фу, какая мерзость! – выкрикнула Люся то ли в адрес голой Ады, то ли по отношению к использованному халату, который Шрамм молча протянул Люсе. – Мне не нужны эти грязные тряпки. Можешь подарить их своей потаскухе!

Она гордо вышла, хлопнув дверью. И тут же Аделаида взвыла, закрыла лицо руками, опустилась на корточки – жалкая, униженная, как скво в нищем индейском племени.

Спустя некоторое время она встала, молча оделась и дрожащим голосом произнесла:

– Я ухожу от вас. Вы жестокий и бессердечный человек. Вы тряпка… При вас унизили женщину, а вы…

– Иди-иди, – буркнул доктор вслед. – Скатертью дорожка!

Так же молча Аделаида Оскаровна открыла дверь и вышла. В бешенстве доктор вскочил, швырнул вслед пустую бутылку.

– Ах, что я натворил! – Иосиф Георгиевич вдруг осознал, что теперь останется в безнадежном и непоправимом одиночестве.

Он впопыхах надел треклятый халат беглой жены, выскочил на лестницу, пробежал два пролета. Ады не было. Доктор выбежал на улицу. Стемнело. Но наступало утро или же был вечер, он не знал.

– Ада! – крикнул он. Голос предательски дал петуха. – Вернись немедленно!

– Я все прощу! – басом добавил кто-то из кустов.

– Кто это? – недовольно спросил Шрамм.

– Твоя проснувшаяся совесть, – сурово ответил голос.

Тут же раздался хохот. Иосифу Георгиевичу стало страшно, он пристально вгляделся в кусты. Кажется, там что-то шевелилось, а может, ему и показалось. Во всяком случае, голоса вполне могли иметь нематериальное происхождение.

– Когда ты последний раз молился? – прозвучал уже другой голос, тонкий и гнусавый.

Шрамм хотел сказать, что он неверующий, но почему-то соврал:

– Только что…

– Однако, врешь, мерзавец, – визгливо отозвался тот же голос.

– Кто вы? – еще раз спросил доктор. – Что вам нужно?

– Он очень много задает вопросов, как ты считаешь, Консенсус? – спросил бас.

– Охотно соглашаюсь с тобой, просто до неприличия много, – отозвался второй. – Вулдырь!

– Морманетка захарчованная, пес блудливый, сморчок надушенный… А ну ланай к нам!

– Что? – не понял доктор, подумывая, как бы половчей смыться.

Кусты затрещали, и перед Иосифом Георгиевичем появились две фигуры. Он несмело приблизился, не зная, зачем это делает, и сразу заметил, что оба не бриты, одеты в мятые серые одежи. От них шел странный запах, смутно напоминавший запах его лечебницы, только еще более приторный и резкий. Один незнакомец был повыше, другой пониже, он держал в руках бутылку. «Оба пьяны», – тут же понял доктор.

– Чичи открой, не видишь, кто перед тобой стоит? – нагло продолжил невысокий. Это он обладал писклявым и одновременно гнусавым голосом. – Лучшие представители общества к тебе обращаются, цвет нации! Килька ты трипперная, мы за твое светлое будущее боремся, а ты, кишка маринованная, еще рубильником воротишь!

От этого шквала агрессивности и оскорблений доктору стало нехорошо, и он непроизвольно плотнее запахнул полы халата.

– Как будешь помогать, товарищ, осуществлению прогресса? – уже теплее произнес высокий и потянул Шрамма за лацканы халата.

Иосиф Георгиевич, поняв, что влип, решил избрать свойский тон, мол, все мы свои, дела известные, контора пишет, мы смеемся, дурацкая житуха на всех одна…

– Эх, ребята, дела такие, денег не было, а те, что были, с подругой пропили… – как можно оптимистичней начал он.

Но его не поняли. Иосиф Георгиевич догадался об этом сразу, ощутив крепкий звенящий удар в ухо. Сквозь звон, будто издалека, он расслышал:

– Кого клеишь, мурик?

– Совсем не лакшит! Я ему сейчас батареи выломаю и чердак притемню…

Он смутно помнил, как коротышка распахнул его халат, обнажив тело, как он в следующее мгновение рванулся по ступенькам с крыльца, закричав что есть силы. Подсознательно доктор понимал: незнакомцы боятся шума. Он бежал по темной улице в развевающемся, как бурка, халате и каждой клеткой спины ощущал, как вот-вот ему под лопатку вонзятся твердые жгучие пули. Но пронесло, и, сбавляя бег, он стал озираться по сторонам, пытаясь сообразить, куда же его загнал страх. Как ни странно, он оказался совсем рядом со своей больницей.

Доктор понял, что сюда привел его инстинкт. Он лег спать, не зная, что на следующий день ни врачи, ни обслуживающий персонал на работу не выйдут.

…Утром его разбудили крики, и он сразу догадался, что это бузят его больные. Голоса душевнобольных доктор мог отличить и выделить даже в шуме многотысячной толпы. Крики, звучавшие повсюду, не были похожи на стройный митинговый рев или скандальный вой в очереди за распределением дефицита. Все сумасшедшие – яркие индивидуальности, потому каждый, если можно так выразиться, пел свою арию.

Вдруг дверь кабинета с треском открылась, ввалились его подопечные безумцы.

Неожиданно открылось окно, и кто-то косноязычно выкрикнул:

– Вот он виноват! – закричал человек с перекошенным лицом, в котором доктор едва признал Карима. – Сбрил бороду, чтоб не узнали…

Больные бросились на него, кто вцепился в халат, кто – в волосы, а кто-то уже кусал ногу, доктора повалили на пол, стали бить ногами… Но вмешался Карим:

– Подождите! Пока не убивайте. Мы будем его судить!

Все тут же поддержали новую идею. Доктор же, вырываясь, кричал:

– Что вы делаете? Я же ваш главный врач, я лечил вас, вы – мои дети!

– Теперь мы тебя полечим! – взревел Карим.

Слабо упирающегося доктора потащили по коридору. Иосиф Георгиевич, смутно соображая, что происходит, нутром понял, что лучше излишне не нервировать больных, а попытаться их обмануть. Тут были все свои: рыхлый Зюбер со слюнявым ртом, саркастически посмеивающийся Цуладзе, без устали урчащий Шумовой, суетливый старикашка Сыромяткин, поджигатель Пиросмани, косивший глаза к переносице, и еще с десяток дебилов, которых он едва помнил по именам. Безумцы, вырвавшиеся из-под контроля, представляли собой нелепую, дергающуюся, агрессивную массу; перекошенные лица заглядывали в глаза доктору, бритые серые головы мелькали в свалке, будто перекатывающиеся округлые камни. Открывались двери палат, оттуда выглядывали новые камни-головы, щерились в бездумных улыбках, исчезали или присоединялись к процессии.

Лишь Карим и Цуладзе не участвовали в общем гвалте, они молча вели доктора под руки. Он же, пытаясь сохранить спокойствие, увещевал:

– Подождите, давайте сделаем остановочку и вместе обсудим наши вопросы. Вот увидите, нам всем будет интересно их обсудить. У меня есть важные новости!

Наконец его привели в палату, где в основном лежали старухи. Посреди палаты стояла койка с телом, укрытым простыней.

– Зюбер, обнажи лико! – воскликнул Карим и показал на кровать.

Как ни странно, Зюбер понял, что от него требуется, сдернул простыню. Под ней лежала, отливая стойкой желтизной, Малакина. «Померла наконец-то…» – с отвращением подумал Шрамм. Но больная неожиданно открыла глаза. Доктора передернуло от ужаса. Малакина остановила блуждающий взор на Иосифе Георгиевиче и просипела:

– Изыди, изыди! Сатана!

– Да что ты, милая! – запричитал доктор, вдруг остро пожалев, что сбрил бороду. – Какой же я тебе сатана? Я доктор, неужто не узнала?

– Узнала, – сухо произнесла старуха и припечатала: – Б…дский ты кот, а не доктор. Больничное ложе поганил, с блудницей Аделаидой прелюбодействовал, старости моей святой не посоромился!.. Сжечь его заживо, сатанюгу! – взревела она неожиданно мощным голосом.

– Сжечь, сжечь, сжечь!!! – закричали больные.

На него набросились, заломили за спину руки. У доктора потемнело в глазах. «Как жаль, что я тогда не извел эту гадину!» – тоскливо подумал он.

Бывший поэт Сыромяткин вдруг стал декламировать:

Я стою и вижу пламя,

В пламени горит мечта,

Но мы верим: Доктор с нами,

Хоть сгорит он и дотла…

Он склонился над Шраммом и доверительно спросил:

– Вам понравился мой экспромт?

– Я же вас лечил, неблагодарные! – возопил Шрамм.

– Ты калечил наши души! – замогильным голосом произнесла Малакина.

И все сразу зашикали:

– Тихо! Святая говорит!

– Ты вынимал наши сердца и пожирал их, – продолжала она. На восковом ее лице жили одни губы. – И за это мы вырвем твое сердце и забьем в него осиновый кол. Блудницу тоже казним… А то, ишь, вытворяли что… – Она умолкла, видно, возобновляя в памяти виденные картины. – Нагишом скакали, срам-то какой! А блуднице отрубить голову! Все…

Доктора пока решили запереть в мертвецкой… Когда за ним закрыли дверь и приперли ее шкафом, Шрамм бессильно опустился на корточки и зарыдал. Последние часы по иронии судьбы он проведет в удушающем смраде, среди разлагающихся трупов, прежде чем сам станет такой же гниющей клетчаткой.

Вдруг он услышал, как отодвигают упор от двери, потом она распахнулась, и – о, чудо! На пороге стоял Юрка-сирота, о котором доктор и думать забыл.

– Голубчик ты мой, я знал, знал, что ты меня освободишь! – Шрамм бросился на шею своему спасителю.

Юрка позволил себя обнять, торопливо пробормотал:

– Вам надо уходить, Иосиф Георгиевич. Мы вас проводим.

Только сейчас Шрамм заметил девочку-подростка. Это была Машенька. Она прижимала ладошками короткую юбчонку и очень напоминала школьницу, стоящую перед учителем.

– Не бойтесь, – сказал Юра. – Со мной они вас не тронут.

И действительно, попадавшиеся им навстречу больные не проявляли агрессивности и чуть ли не раскланивались с Юрой. Они прошли двор, встретив еще двух человек.

– Дрова собираете? – спросил их Юра.

– С-с-соб-бираем, – ответил один из них.

– Молодцы.

У доктора мороз по коже пошел от этой мимолетной похвалы.

Они подошли к проходной. Двери были распахнуты настежь.

– До свидания, Иосиф Георгиевич, – тихо сказал Юра. – Я хотел вам сказать: не приходите пока в больницу. Это опасно для вас. Подождите, пока все нормально будет.

– Уж как-нибудь сам разберусь, – сухо заметил Шрамм, кивнул на прощание и молча зашагал по пустынной дороге.

* * *