Подкравшийся вечер запутал беспечное солнце в густых расплющенных кронах деревьев. Оно выбросило длинные причудливые тени, которые внезапно ожили и тем самым подтолкнули время. Ощущение чего-то нового, неопределенного, но высвобождающего из цепкой хватки безмолвия пришло ненадолго, затем обернулось прикосновением холода где-то у сердца. Пробужденные крупицы разума не противились – безропотно ждали.

В плечо уперлась толстая рифленая подошва и запрокинула землю, небо. Я мягко отвалился на спину, пальцы разжались – выпустили прутик. Неутомимый муравьишка облегченно вцепился в него челюстями и потопал дальше с отвоеванной добычей. Кто-то расстегивал лямки на груди, ремень, снял подсумки, торопливо рылся в карманах. Тишина твердела, врастая в лед, и внезапно заволокла тьмой… Я терпеливо ждал.

Там должен быть свет… Обещали…

– …поприличнее! Разве что храпа не слышно. Вам здесь не ночлежка, а офис, – бубухнуло где-то рядом.

Я открыл глаза. Вначале прищурился из-за яркого света, а уже потом опознал испепеляющие очи Григория Федоровича. Положение мое в пространстве с момента засыпания и до пробуждения изменилось и выглядело весьма своеобразно, но достаточно устойчиво. Попробуйте сложить руки на груди и сесть на стул, но спиной. Примерно таким образом.

– Прошу прощения, – принимая приличествующую позу, ответил я. Проспал я всего час с небольшим. Кроме Григория Федоровича в комнате никого не было. Сцепив руки и глядя под ноги, он, не переставая, измерял расстояние от запертого на замок выхода до противоположной стены и обратно. Подсчитав его шаги, получилось нечто странное – пять туда и четыре оттуда. Проверил еще раз, но результат оказался прежним. Ну, да Бог с ним. Взгляд наткнулся на чашку с остатками кофе, сиротливо стоявшую рядом – на уголке пустого стола.

– Григорий Федорович, может, еще чайку? – скрепя сердце, выдавило лизоблюдское «я», преследуя корыстные цели.

– Нет, спасибо, – и после паузы в три шага: – И не думаю, что это будет правильно, если мы начнем здесь хозяйничать при отсутствующих хозяевах.

– Хозяева-то не обидятся. Сами предлагали, что странно. Первый раз со мной такое приключилось. Обычно индифферентны. А тут угощают. Приятно. Смотрю, у них и оборудовано все по-божески: кофеварка, чайник, сахар. Все на виду. Может быть, простят хозяева-то? А, Григорь Фе-дрыч? – отодвигал я своего лизоблюда ненавязчивой фамильярностью.

– Делайте что хотите, Можар. Я уже сказал все, что думаю по этому поводу, – и дальше: топ-топ, топ-топ.

Не торопясь, выказывая всем своим видом, что мне это тоже совсем-совсем не по душе, пришлось подчиниться постыдной и даже вредной, пагубной для кофе привычке под укоризненным взором Григория Федоровича.

– Можар, все хотел спросить, а чем вы, собственно, занимаетесь у нас? – не сбрасывая шаг, произвел на свет Григорий Федорович. Говорить о таких вещах, а уж тем более задавать вопросы на эту тему несколько неудобно даже в узком кругу. Очевидно, Гриня жаждал компромата.

– Археолог я, Григорий Федорович. А по совместительству перевозками занимаюсь. Транспортом то есть, – уже помешивая ложечкой обжигающее благоухание, сказал я.

Гриня аж замер. Повернулся. Во взгляде сквозило удивление и любопытство. Про археолога-то он знал – мы с ним оба теперь венгерские «археологи». А вот про перевозки…

– Это каким же таким транспортом? Что-то не припоминаю, когда транспортное подразделение вообще выезжало. Да вы и не из транспортного. Поясните.

– Международные перевозки. Один из видов – общеизвестный, но достаточно экзотический. Под патронажем ГлавПУРа^[8]. Слышали, наверное?

– Что-то ничего я об этом не слышал. Может быть, недавно совсем организовали? Кто же в ГлавПУРе руководство осуществляет?

– Давайте-ка я вам фамилию подскажу… Вообще-то, лучше на пальцах покажу.

– А в чем, собственно, проблема? Зачем на пальцах? Вы думаете, что здесь не совсем… Как бы это сказать-то…

– Вот-вот, думаю, что не совсем. Лучше подстраховаться. Читайте – рисую.

Шевеля губами и очаровывая мимикой, Григорий Федорович увлеченно внимал дирижерским жестам, а затем ненадолго задумался.

– Что-то не знаю я такого в ГлавПУРе. Действительно, кто-то новый. Еврей, что ли?

– Нет, он не еврей. У него в роду, кажется, греки были с ихней речки Стикс.

– А вы откуда про речку знаете? Вы с ним что, лично знакомы?

– Лично – не лично, но у меня есть двоюродный брат. Так вот мать его жены, которая доводится сестрой брата…

Но Григорий Федорович внезапно и резко прервал:

– Сестрой доводится мать или его жена?

– Чьей?

– Вы сказали, что мать его жены, которая и так далее. Какая «которая»? Мать или жена?

– А-а. Мать жены двоюродного брата – это сестра брата его отца. То есть отца товарища из ГлавПУРа, но он уже умер.

– Кто умер?

– Отец товарища уже умер.

– Вашего товарища? – прозвучало нетерпеливо.

– Нет, того товарища.

– Отец Харона, что ли? – раздраженно и громогласно плюхнул Григорий Федорович и тут же осекся.

Моим душевным злорадствованиям не было предела: спалился дядя. На нейтральной территории, в «грязном» помещении, при полном отсутствии маски, во все микро-, макро– и просто фоны вывалил сверхсекретнейшую ин-формуть! Это же преступление! Как он посмел?! Да за такое уже пора разучивать «Колымский тракт, снега, снега, конвой. Давно уж позабыт мой дом родной…» или даже прикупить в шипхоловском DutyFree отменные белые тапочки (в местном – сплошное «Цебо»), напевая: «К стенке, предатель! Помни и знай – позор перед Родиной кровью смывай!»

Гриня, похоже, тонул в одноплеменных мыслях, имея, прямо скажем, вид неважнецкий и чрезвычайно растерянный. Как-то странно, бочком, попятившись, будто лишившись опоры, попытался сесть. Стул же, жалобно хрястнув под тяжестью неточно отцентрированной, тяжеловесной задницы, подскочил и собрался было возмущенно прилечь неподалеку, но грома не последовало. Он был заглу-шен звоном чайно-кофейных принадлежностей, сметенных рукой, ищущей улизнувшую опору.

Очки упали. Я уж сдуру подумал, что сердце прихватило, и бросился оказывать первую помощь – ослаблять галстук и расстегивать верхние пуговицы рубашки, но был отстранен всесметающей рукой:

– Вы что?! Помогите встать!

Чуть позже комичность ситуации превзошла все мыслимые и немыслимые варианты развития. Само собой разумеется, что кофеек накрылся медным тазом. Но вот тихий и аккуратный стук в дверь, раздавшийся в процессе уборки разбитой посуды, был как нельзя кстати. Опа-а!

Григорий Федорович среагировал мгновенно – указательный палец его правой руки вкупе с плотно сжатыми губами и грозным взглядом заставили замереть и побудили к нездоровым ассоциациям. Ну вылитая тетка с плаката военного времени «Не болтай!», хотя и без платка, в костюме, очках, красномордая и с легким налетом синевы от выбритости.

Ассоциативное восприятие – изумительный помощник интуитивного мышления, но иногда сей конгломерат чрезвычайно опасен. В частности, если тормоза самосохранения плохо держат язык. Оставим ненадолго повествование, благо немая сцена была достаточно продолжительной – хоть и на международной арене, но в исполнении советских граждан, – и обратимся к ретроспекциям. Лет эдак с двести назад.

Лютая зима, блаженный зимний вечер, родная казарма, в которой только что было тепло и весело, но стало как-то не очень уютно после случайного подрыва дымовой шашки, упертой с полевых. Потушивши ясны очи окон, через каких-то полчаса родная вовсю дымила в окружении пожарных машин, шлангов и обалдевших полураздетых курсантов, многие из которых знали причину, поскольку присутствовали в ленинской комнате, но утаивали из-за «себе дороже». Неторопливые пожарники, звон битого стекла, мечущиеся офицеры, старшины и сержанты; струи воды, улетающие куда-то в окна второго этажа, из которых не переставая валили клубы дыма, но огня нет и не предвиделось. Высокая, огромная фигура полководца в папахе и светлой шинели выделялась среди личного состава. Это начальник училища, генерал-майор Л-ев в громогласном реве приказов, указаний, распоряжений. Словно перед боем, целеустремленным, размашистым шагом он охаживал фасад здания в непосредственной близости от мнимой опасности, подбадривая матерком постепенно замерзающих будущих офицеров.

– Что, бедолаги, холодно?! Тягот и лишений недостает?! Казарму решили спалить, мать вашу?! Ничего, померзнете – ума наберетесь!

Ему не до печальных водопроводных потуг под ногами. В свою очередь рукавам-пенсионерам – латанным-перелатанным, весело поливавшим еще при царе Горохе, – аналогично. Морозец делал свое дело – промораживал и покрывал корочкой льда поверхности преклонного возраста, слегка убитые от натуги, собственной немощи, холода и поэтому деревенеющие. Нога полководца смело ступала куда ни попадя. Снова куда ни попадя. Еще раз куда ни попадя. И, наконец, куда-то попадя. Под ногой хрустнуло. Нашедшая новую лазейку, прибабахнутая насосом водица разворотила хрупкое и хилое русло, создала реактивный эффект на выходе, чем обескуражила укороченного пенсионера, не подозревающего о потаенной возможности прытко извиваться, скакать и прыгать, поливая уже не где-то там, в дымящих недрах второго этажа, а непосредственного виновника фонтанирующего маразма.

Блистая веселыми брызгами и шустро наводнив светлое сукно генеральской шинели, потоп уже удивлял грозную разъяренную властность своим присутствием на кустистой бровастости и розовощекой скуластости; снес папаху, омывая сразу же заблестевшую мозговитость, и понесся из стороны в сторону, изредка напоминая о себе все новыми и новыми посещениями знакомых мест на уже прихваченном морозцем генерале, остолбеневшем от хамоватой наглости ноготворной водной феерии.

Юные полураздетые зрители раскрыли рты. Офицеры, старшины и сержанты, как сверхсрочники, так и срочники (прапорщиков пока в природе не существовало), бросились на спасение, пытаясь поймать рваного раздухарившегося пенсионера. Пожарники ухмылялись и не спешили перекрывать воду. А один длинный, ушастый и нескладный юноша семнадцати лет от роду, абсолютно лишенный тормозных устройств в области мозга, смел засвидетельствовать во всеуслышание свершившийся факт обледенения лютого военачальника, да еще и со звонкой голосистостью:

– Генерал Карбышев!

Ледовитому генерал-майору запоминать насмешника не пришлось – он его уже хорошо знал, и на следующее утро… Даже вспоминать не хочется. Но память живет.

Печальное и радостное, удивительное и не очень, веселое и грустное, страшное – память хранит многое, удаляя лишь боль. Так уж устроен разум человеческий: собирать, вуалируя толику мелочей и удерживая основное, незабываемое. Хотелось бы избавиться, но нет – живи и помни. Как правило, память с трудом соглашается примоститься на бумаге в целости и сохранности. Начинаешь что-то додумывать, приукрашивать или, наоборот, прятаться за строчками, лавировать в них, лишь бы избежать своего признания в бесчеловечном и злобном, в черном. С возрастом боязнь совершенного и содеянного уходит. Этим уже хочется поделиться и отдать именно бумаге, поскольку она беспристрастна и позволит высказаться до конца, не перебивая охами-ахами, нелицеприятными эпитетами, не хлопнет дверью в лицо на прощанье.

Пока венгерские «археологи» готовились окончательно разнести офис «Аэрофлота», подошел срок давности покрытого плесенью, замшелого эпизода, по поводу которого память не мучит боле, но это не исповедь… Назидание, что ли… Только кому?..

АНГОЛА, конец 70‑х годов

А Жора постоянно улыбался. Улыбка буквально жила на его лице, храня какую-то добрую, мальчишечью искренность… Это не раздражало. Хотя поначалу все выглядело несколько иначе.

В один из удивительных, безветренных и солнечных, обрыдших полдней. Когда уже окончательно уверовал в то, что все скоро кончится и можно было почти физически ощутить радостную близость собственных языка, облика, поведения. Когда пришло предвкушение возврата к простым человеческим нормам и привычкам, а также сну и снам, быту, еде, воде и пора уже было сказать «до свидания» нечесаной бороде. Вот в один из таких очаровательных дней я плелся, грязный и усталый, волоча тяжеленный вещмешок со всякой железно-пластмассовой электронной хренью. Через яшу^[9] под предплечьем чувствовалось обжигающее железо ствольной коробки ввиду местного «курортного» солнечного безветрия. И уже не было сил бросить мешок, снять калаш и распустить ремень, чтобы он долбал по фляге и не жег бок. Поэтому плелся и плелся, отрешенно, терпеливо, купаясь в мечтах.

До моего полуразвалившегося бунгало оставалось метров пятьсот, и мешок уже превратился в нечто непереносимое. Но бросать его никак не хотелось, поскольку в нем лежали устройства, предназначенные для модернизации минно-подрывного хозяйства, прихваченные на унитовской базе Нконго. Базу успешно, а главное, быстро снесли две роты местных шустриков каких-то пять-шесть часов назад. Кроме всего прочего, на операции захватили теплыми трех белых садфовских^[10] бойцов – для медалек, на закуску местной фауне и поудивляться. Садфовцы – хороший улов, а главное, редкий. Из них можно хоть что-то выбить, и это не будет тривиальным и безрадостным списанием к Харону после пары суток у грани. Даже поблескивало явное удовлетворение в плане свежайшей инфы. Но что-то изменилось вокруг – отвлекло.

Сзади донесся топот и веселый голос Жорки:

– Ты чего, в носильщики заделался? Давай помогу.

– Бери, – прохрипело иссушенное горло и закашлялось. Поскольку во фляге еще булькало, то промочил глотку кипятком. А Жора легко подхватил мешок на плечо, пошел рядом, не умолкая и мотая своей жиденькой козлиной бородкой во все стороны.

– Ого, тяжелый. Черного припахал бы.

– До вечера бы нес.

– Отработал нормально?

– Угу.

– А у меня новость, – весело трещал Жора. – Тебя оставляют. Я рад. А то пришлют ухаря – и капец всему ан-голоидному социализму.

Я остановился. Ну нет же! Не может быть! Снял машину и распустил ремень – жгло нестерпимо, все вкупе. Мечты, подтаяв, вдруг встали на дыбы, не веря. А Жора топал дальше, поднимая пыль. Весело и легко.

– Жора… Это штабные слухи или Васька сказал?

Он остановился, подошел. Улыбка продолжала сиять.

– Васька.

Все. Внутри закипела, заклокотала ненависть.

– А чего ты лыбишься все время? – тихо ему сказал, вкрадчиво. Бешено. – Тебе морду, что ли, никогда не били? А, урод?! По полной программе устрою… Здесь и сейчас.

Я рванул его за рукав, и ткань жалобно треснула. Внезапно нас накрыл рев борта, низко и быстро уносящего свое вертолетное брюхо на север – в стойло. Жора что-то говорил, уже не улыбаясь, а за ревом ничего не было слышно. В его глазах – оторопь, но не страх, и лишь в одном глазу дрожала слеза. Рев исчез так же внезапно, как и налетел. Злоба ушла вместе с ним, оставив горечь и пустоту.

– …потому что ты – не стукач. Ты что, думаешь, что я такая же гнида, как Васька? Я ж понимаю все. Я думал, что тебе легче будет от того, что рад… – Слеза продолжала дрожать.

– Почему ты думаешь, что я – не стукач? Ты людям меньше верь, Жора. Мы ж хуже зверей – улыбаемся и жрем за обе щеки. Звери хоть друг друга не едят.

– А акулы?

– Дурак ты, Жора.

Я отпустил рукав и поплелся, не оглядываясь. Оглядываться было незачем и некуда, теперь только вперед – в пропасть с очередным дном, которое снова загнали на неопределенную глубину. Но дно же когда-то появится. Надо лишь закрыть глаза, потом открыть – и ты уже долетел. Главное, не расшибить башку о стенки в узкостях. А дно – оно и в Африке дно.

2

Рапорт не писал, интерес к электронной хрени улетучился вместе с грязью под импровизированным душем. Желание спать пересилило все уставные обязанности, положения и поползновения. Проспал мертвым сном уже не помню сколько, начало смеркаться.

Снаружи, издалека, доносились звуки народной самодеятельности – героические шустрики встречали вечер при песнях и плясках. Тело было потным и липким. Быстро сполоснулся оставшейся водой. Оделся, откопав мятые, но стираные шорты с майкой в модифицированном под шкаф ящике из-под эрэсов^[11]. Вечер завертелся.

Посередине харч-веранды для команданте в плетеном кресле за пустым столом дымил Васька. Командир второго взвода Панаки, из местных, быстро сметал что-то кура-пайное^[12] в уголке, склонившись над миской и помогая конечностями. Негромкая рукотворная музыка доносилась от бойцов и умиротворяла, разбавляя апатию и ощущение безысходности, которое бесцеремонно расселось где-то у сердца, на складе духовных ценностей, свесило ноги и издевательски нудно зудело, но поздоровалось:

– Boa noite!^[13]

– И тебе туда же. Почему не зашел? Где рапорт? – Васька всегда рассержен и грозен.

– Рапорт завтра представлю. К девяти ноль-ноль. Устал чего-то я, Василь Петрович.

– Устал он, видите ли. Совсем распоясались. На кунге^[14] все колеса порезали. Растяжки исчезают. Личный состав собираешься воспитывать?! Или дожидаешься, пока антенны своротят?!

Здесь придется сделать небольшое отступление от темы. В центре нашего охраняемого периметра вместе с морозильником и генератором находится радиостанция. Она располагается в кунге, рядом с которым торчит антенное хозяйство. Коробка кунга стоит на колесной базе. Резина колес – это вполне подходящая подошва, то есть обувь для близлежащей povoamento^[15] (язык не поворачивается назвать этот бомжатник деревней), достаточно лишь отмести лишнее и чем-нибудь закрепить, например, проволокой расплетенных растяжек, удерживающих антенны. Бартер же по типу «воин – крестьянину» и тут же наоборот – это неизменный внутренний путь Африки в светлое социалистическое завтра под девизом «Травите дустом – не свернем!».

– Так мне что, на главкома местного наезжать, что ли? Он же дальний родственник их генералиссимуса из Луанды. Они там все с ног на голову перевернут, и нам же достанется. Не-е, вы уж сами.

– Ты потише давай! Не на митинге.

Панаки все прекрасно слышал, хотя и не понимал, но уже уносил ноги от греха подальше, прихватив недо-жеванное. Ну, а мне подумалось: «Ох, вырежут они нас когда-нибудь!»

– Я ж домой скоро, Василь Петрович. Зачем натягивать отношения с «братьями»^[16]?

«Жору сдавать не след», – подумал я.

– Домой-то тебе торопиться не стоит.

– Как так?

– Нет замены пока.

Пришлось нервно закурить, изображая печаль и тоску, хотя чего там изображать-то было? От души все. Я тщательно протер ложку о майку, насухо, и вяло ткнул в обрыдшую рыбу. Есть не хотелось.

Солнце, все глубже и глубже зарываясь, плеснуло красным на сиротливые перышки облаков в вышине. Жара хоть и спала, но разгоряченная земля напоминала о ней легкими дуновениями ветра, приносящего отголоски дневного ада. Едва слышное, но нарастающее и ритмичное завывание донеслось с севера.

– Кого это несет, Петрович?

– Один борт пока к нам перебазируют. Для усиления и разведки. Завтра колонна с топливом подойдет. Еще броню обещали.

– Что, ожидаем перемен?

– Активизируются на нашем направлении. В общем, жди ржавых скоро. Этих троих не допрашивал?

– Нет, пробовал только. С фаларом^[17] у них тишина, а с инглишем и африкаанс – у меня… Жоры, жаль, не было. На горячем можно было развязать, а сейчас – не знаю. Мешок присадок к плюшкам^[18] набрал. То ли инерционные, то ли объемные, а может, чего новое придумали. На батарейках. К радистам схожу, конечно. Но лучше бы на север отправить, пусть сами разбираются.

– Завтра отправим. Давай, доедай, бери свои присадки, зови Жору и пойдем-ка посмотрим на улов. Они где, в яме?

– А где же еще?

– Тогда я пошел туда. А вы подтягивайтесь. Стремительно навалилась темень, высыпав шквал звезд на небесный антрацит. Луна с несколько авиационным имиджем в южном полушарии расправила крылья и парила потихоньку. Наплясавшиеся бойцы притихли, зарычал генератор – поджег прожекторы на угловых вышках.