5

Вернувшись из города, Павел первым делом пошёл к отцу Серафиму. Тот был у себя, в самом дальнем углу барака. "Серафимов закут" – так называлось это место.

Дело в том, что топчан батюшки был отгорожен от остального барачного мира прозрачной ситцевой занавеской. Здесь, в лагере, это был знак наивысшего отличия, особая привилегия. И политические, и уголовники отличали отца Серафима особым уважением. Политические – за его незлобивость, образованность, простодушие и недюжинный ум, а уголовники, те и вовсе почитали его чудотворцем – как-то раз он спас от неминуемой смерти их подельника.

Дело было так.

Когда в самом конце пятьдесят второго батюшка появился в лагере, не было, пожалуй, на всём белом свете более безропотного человека, чем отец Серафим. Тихий, кроткий, он благословлял шпану, когда та отбирала у него и без того скудную пайку, на злобные оскорбления отвечал ласковой улыбкой, без всякого принуждения мыл нужник, и, казалось, нет ничего, что могло бы лишить его внутреннего покоя и достоинства. Особенно преуспел в издевательствах над батюшкой один из блатных, а именно вор в законе Васька Щипачёв по кличке "Щипач". Он не просто отбирал у батюшки пайку хлеба, но просил при этом: "Святой отец! Покорми меня!" И принимал отобранный хлеб только из рук своей жертвы, чем приводил в неописуемый восторг всю братву. Когда Васька проигрывался в карты, отец Серафим, вместо него, должен был получать увесистые щелбаны или кругами бегать по бараку и кричать петухом. Зэки потешались над стариком и с любопытством следили за тем, как буквально у всех на глазах таял этот непостижимый поп, гадали, когда же он, наконец, загнётся, и недоумевали, почему смерть бежит от него…

Но!.. Факт остаётся фактом: вопреки всем законам природы отец Серафим жил!.. И помирать не очень-то торопился.

Прошло больше года.

И вот весной пятьдесят четвёртого, в марте, когда зэковский рацион по обыкновению стал особенно скудным, случилось в лагере ЧП. Тот самый, вышеупомянутый "Щипач", ночью пробрался на продуктовый склад и, не выходя оттуда, съел столько, что так и не смог выбраться наружу. Обнаружил его ранним утром кладовщик Семён, когда зашёл на склад за продуктами. Схватившись за живот, Щипач катался по земле, выл, стонал, скрежетал зубами и умолял прибежавшую на зов Семёна охрану, чтобы та пристрелила его. Видно было – муки его непереносимы. Пришёл врач и, не осматривая Василия, тут же вынес безапелляционный приговор – заворот кишок. Не дни и даже не часы, а минуты несчастного были сочтены. Щипач, извиваясь от боли, корчился на полу, а охрана, Семён и безжалостный врач безмолвно стояли над ним. Ждали. Интересно бывает посмотреть, как подыхает уголовник.

Но тут случилось оказаться поблизости отцу Серафиму. Увидев страдания своего "врага", он засуетился: схватил алюминиевую кружку, положил в неё комок снега, перекрестил и стал читать молитву. На глазах у изумлённой охраны снег тут же растаял. А через мгновение над кружкой поднялся пар и вода закипела. Мудрый доктор понимающе хмыкнул, а охрана нецензурно охнула и застыла. Батюшка протянул кружку Василию:

– Выпей, – только и сказал он.

– Издеваешься?! – прохрипел Щипач. Глаза его налились ненавистью и лютой злобой.

– Выпей! – опять сказал отец Серафим, но так серьёзно, с такой силой и убеждённостью, что Васькино бешенство понемногу стало угасать. – Но перед тем, как первый глоток сделать, перекрестись и скажи: "Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа!"

– Пей, пей, небось, проголодался? – ухмыльнулся кладовщик Семён, и вся компания дружно загоготала.

Василий перекрестился, сказал слова молитвы и, как маленький, открыл рот.

– Вот и умница, вот и молодец, – старик, поил его из рук. А тот пил короткими маленькими глотками, обжигаясь о края кружки, и глядел на своего "врачевателя" с изумлением и тревогой.

Прошло менее минуты, и Щипач осторожно отнял руки от живота, пугливо оглянулся на столпившихся вокруг людей и задушенным дискантом пропищал: "Не болит". Но тут же добавил уже более уверенно: "Клянусь, братцы… Век свободы не видать!"

Охрана озабоченно чесала затылки.

– Гипноз, – небрежно изрёк врач. – Вольф Мессинг и не такое на моих глазах творил. Жаль бедолагу, всё одно копыта откинет.

Охрана сочувственно закивала.

Но вопреки столь компетентному мнению Василий выжил, никуда ничего не откинул, и с копытами у него всё было в полном порядке.

С этого дня авторитет отца Серафима в уголовном мире поднялся на небывалую высоту, а Василий Щепачёв – вор в законе с двадцатилетним стажем, отпетый уголовник и бандит – стал его самым преданным, самым верным другом и помощником. Это он добился у начальства лагеря, чтобы старика больше не отправляли на работы, пообещав, что за него будет выполнять норму, это он повесил ситцевую занавеску в Серафимовом закутке и заказал отныне всем и каждому не обижать старика.

Многие приходили сюда отогреться: пожаловаться, попросить совета или просто поболтать, а иной раз и помолчать, других послушать. Такие разговоры на своём жёстком топчане отец Серафим называл "чаепитиями". Не потому, что они на самом деле чай пили. Откуда?.. А потому, что напоминало ему это вечерние посиделки в родительском доме, когда у самовара, за круглым столом, под большим оранжевым, абажуром собиралась вся семья, и текла неторопливая мирная беседа, от которой, как говорил батюшка, "душа оттаивает, а в голове разуму прибавляется".

Но сегодняшний разговор его с Павлом совсем не был похож на домашнее чаепитие.

Многое пришлось пережить реабилитированному комбригу Троицкому за свои 54 года. Родился он в патриархальной семье. Уже несколько поколений Троицких посвящали свои жизни священству. Его отец Пётр Петрович был настоятелем храма Рождества Пресвятой Богородицы что в Замостье, в старинном русском городе с таким ласковым названием – Боголюбово, который большевики в двадцать четвёртом переименовали в трудно произносимое и неудобоваримое – Краснознаменск. Отец дал своему сыну традиционное православное воспитание. Павлик рос нормальным обыкновенным пареньком, по воскресеньям пел в церковном хоре, радовал своих близких успехами в учёбе, особым усердием во время богослужений не отличался, бывало, норовил пораньше со службы на рыбалку сбежать, но родителей почитал и слушался – словом, рос, как все в его возрасте растут, и вдруг!.. В "незабываемом" 1918-м тихий, послушный мальчик взбунтовался. Идеи мировой революции и всемирного братства угнетённого пролетариата овладели 14-летним пареньком.

Как отчаянно билось в груди мальчишеское сердце, когда тайком по ночам, укрывшись с головой одеялом, с огарком церковной свечи, он глотал зачитанные до дыр брошюрки Троцкого и Бакунина! С каким восторгом он положил перед секретарём местной яйчейки РКСМ Вениамином Генкиным заявление с просьбой принять его в ряды только что созданного Российского коммунистического союза молодёжи! Как он был горд, когда товарищ Генкин крепко пожал ему руку и впервые тоже назвал "товарищем"!.. Правда, новоиспечённый "товарищ" чуть было не заплакал, когда написал прощальное письмо родителям и оставил его на письменном столе в кабинете отца, но всё же не сдался, пересилил себя и ушёл вьюжной декабрьской ночью из родительского дома. Ушёл со слезами на глазах, но с гордо поднятой головой. Ушёл навсегда.

Вихрь Гражданской войны подхватил его на своё крыло и унёс из родного Боголюбова.

Довелось красноармейцу Троицкому и на юге с Деникиным повоевать, и на востоке с Врангелем. Он прошёл всю Россию с запада на восток, брал Иркутск и закончил войну заместителем командира полка. Его гимнастёрку украшали два ордена Красного Знамени, у командования он был на хорошем счету, и молодого командира отправили на учёбу в Москву. К 24-му году он был уже членом партии и после окончания академии перед ним открылась широкая дорога в прекрасное будущее. И оно действительно обещало быть прекрасным. Павел Троицкий быстро продвигался по служебной лестнице и в 38-м стал заместителем начальника Генерального штаба. Собственно, карьера была сделана, и теперь оставалось только собирать сладкие плоды с дерева счастья. К тому же молодой интеллигентный офицер, красивый, прекрасно образованный, пользовался необыкновенным успехом у женщин. Головокружительные романы следовали один за другим. Сногсшибательная черноокая брюнетка сменяла скромную голубоглазую блондинку, и друзья порой не могли угадать, как зовут очередную даму его любвеобильного сердца.

Как вдруг в 35-м дамский угодник остепенился: его избранницей неожиданно даже для самых близких друзей стала Зиночка Летуновская, никогда не блиставшая особенной красотой. Миленькая, стройненькая артистка кордебалета с удивлённо распахнутыми настежь глазами сумела сокрушить красавца Троицкого наповал. Через два месяца после знакомства они расписались в Мещанском ЗАГС-е Москвы. Молодым дали прекрасную трёхкомнатную квартиру в большом, только-только отстроенном доме на Чистых прудах. Что это значило в то время? Страшно сказать, но Павел и Зиночка… выиграли миллион!.. Да что там миллион?!.. Больше!.. Гораздо больше!

Кутежи в "Метрополе" прекратились, Павел забросил обязательный субботний преферанс и даже перестал играть на бегах. После службы он на крыльях летел домой!.. К своей ненаглядной Зиночке!.. Без малейших колебаний она оставила свой кордебалет, и отныне вся жизнь её была посвящена заботам о муже-красавце и об их будущем сыне. У неё обязательно будет сын!.. В этом они оба были уверены… Абсолютно!..

Она осторожно гладила свой пока ещё плоский живот, но уже разговаривала с ним: "Матвей… Матюша…" А он смотрел на неё и задыхался от переполнявшего всё его существо восторга.

Как они были счастливы!

И ни секунды не сомневались: так будет и завтра, и послезавтра, и послепослезавтра… Всегда!..

Ах, если бы!..

Шестнадцатого ноября 38-го года Павла Петровича Троицкого "взяли" в Большом театре во втором антракте "Спящей красавицы". Он оставил жену в ложе бенуара, а сам вышел покурить и больше в зал не вернулся. В курительной комнате к нему подошли двое молодцов в штатском. Один из них очень тихо, но отчётливо сказал: " Павел Петрович, очень советую: постарайтесь не шуметь. Не привлекайте к себе внимания. Честно говорю, лучше будет". А другой на вытянутых руках протянул Бог весть как попавшую к нему шинель Троицкого и даже помог одеться. Всё случилось так быстро и неожиданно, что Павел Петрович сразу не сообразил, что же, собственно, произошло?.. А когда, стиснутый с двух сторон бравыми чекистами, он шёл от Театральной площади вверх по Кузнецкому к Лубянке, его вовсе не волновал собственный арест. Он мучился от сознания того, как будет нервничать и переживать Зиночка, когда не дождётся мужа после антракта!.. Как она кинется искать его!.. Как не найдёт и станет горько плакать!.. А в её положении ей совсем нельзя волноваться!.. К тому же номерок от её шубки лежал у него в нагрудном кармане кителя! Его так и подмывало попросить, умолить своих провожатых, мёртвой хваткой вцепившихся в его предплечья, чтобы те разрешили ему быстренько сбегать обратно в театр и передать номерок жене. Ведь не может она вернуться домой в легком вечернем платье, когда лужи на тротуаре уже замерзли и сыплет лёгкий снежок. Он готов был поклясться чем угодно, что непременно вернётся к ним и послушно пойдёт в тюрьму. Но Павел Петрович прекрасно понимал, какая это дурость, и покорно шёл по улице мимо сияющих витрин, среди весёлых, ничего не подозревающих людей. Успокаивало, вернее удивляло, одно: необычность его ареста. Два или три раза ему доводилось видеть, как "брали" его сослуживцев: тех всегда увозили от Генштаба на чёрных "эмках". Почему же за ним не прислали машину и они идут пешком? "Вероятно, потому, что от Большого до Лубянки рукой подать… А может, просто на беседу вызывают. Допросят и отпустят с миром", – пытался успокоить себя Павел Петрович, но, честного говоря, ему это не удалось… Как-то не успокаивалось.

И в самом деле, беседа со следователем НКВД "затянулась" далеко за полночь, и, как Зиночке удалось получить в гардеробе свою шубку, Павел Троицкий не знал до сих пор.

Где она теперь? Жива ли?.. Что сталось с ней и их сыном?.. Ничего он не знал, абсолютно ничего, потому что с того ноябрьского вечера 38-го года исчез из нормальной человеческой жизни… Исчез на целых девятнадцать лет. Сначала Лубянка, потом тюрьма и, наконец, этот лагерь…

И вот теперь ему предстояло вернуться.

Когда он узнал, что реабилитирован, первая мысль, какая пришла в голову: "А куда же я денусь? Где стану жить?.." "На воле" у него не было ни дома, ни семьи. Что сталось за эти годы с друзьями, он не знал, что же тогда говорить о знакомых… Все связи с тем, другим, не лагерным, миром были оборваны. И получалось, что, подарив ему свободу, его безжалостно обрекли. За воротами лагеря его ожидало не безоблачное счастье, а глухое тоскливое одиночество. Он должен был начать всё заново… Начать с нуля в пятьдесят четыре года?.. Интересно, конечно, но как?!.. Как?!..

Да, не очень весёлым обещало стать его возвращение.

Единственной зацепкой, тоненькой ниточкой, которая могла привести его в ту прежнюю, казалось, навсегда утраченную жизнь была фотография в "Красной звезде". Но какой тоненькой была эта ниточка!.. В любой миг могла оборваться.

Сколько лет прошло!..

Жива ли мать? А если жива, то простила ли?.. А если простила, сможет ли принять своего блудного сына?.. Где жена Зинаида?.. Смогла ли родить и выходить сына?.. И как быть с братом, с Петром?.. Судя по орденской планке, что красовалась у него на груди, дела его шли совсем не плохо. Но захочет ли он иметь дело с бывшим зэком, пусть даже реабилитированным? С братом, которого вся родня, наверняка, уже давно похоронила?..

Сколько вопросов! И ни на один вразумительного ответа найти он не мог.

К тому же фотография в газете была такого качества, что Павел вполне мог ошибиться. И, если он принял за брата совершенного постороннего человека, тоненькой ниточки, которая могла привести его к родным, не существовало вовсе.

Со всем этим Павел и пришёл в "Серафимов закут", всё батюшке выложил и замолк, низко опустив голову и уставившись в щербатые доски пола. Ждал.

– Знаешь, что скажу?.. – отец Серафим почесал подбородок. В трудные минуты он всегда так делал. – Терпи. Ещё одно испытание посылает тебе Господь, не оставляет тебя Своим попечением.

– Ох, как я это попечение чувствую. Все девятнадцать лет…

– Не богохульствуй!.. Только тем, кто не безразличен Ему, такие негоразды пережить должно. Ты – избранник Его. Радуйся.

В ответ Павел только невесело усмехнулся и тяжко вздохнул:

– И рад бы, но как-то не очень, отче, у меня это получается – радоваться. Извини.

– Вот!.. То-то и оно!.. Вечно мы недовольны, не умеем за каждую малость Господа благодарить. Нам подавай всё сразу и полной мерой. Мы терпеть не приучены.

– Меня в отсутствии терпения упрекнуть сложно, отче. Последнее время только тем и занимаюсь, что терплю, – Павел даже слегка обиделся.

– Ну, вот… А сейчас гордыня в тебе взыграла, – отец Серафим покачал головой. – Почему думаешь, будто ты лучше прочих?.. Смирись. И со смирением уповай на милость Божию. Он лучше нас с тобой знает, кому, сколько и когда воздать надобно. Не подгоняй Божий промысел. Всему свой черёд. Согласись?..

– Во всём готов с тобой согласиться, отче. Вот только легче мне от этого не становится.

– Можно? – в прорези занавески показалось рябое лицо Васьки Щипачёва.

– Погоди, Василий, – поморщился отец Серафим. – Нам с Павлом Петровичем договорить надо.

– Я на минуту, – Щипач был сильно взволнован. – Не слыхали ещё?.. Филимонов-то Степан… того… Удавился…