– ИГРАТЬ НАХУЙ! – приказал Кузьма, уже нам с Татарином.

Я был едва жив от ужаса. Только когда Татарин сунул мне колотушкой под ребро, я пришёл в себя. Мы стали играть под счёт контрабасов:

Бам-тарата… бам-тарата… бам-тарабам-тарабам-тарата…

– ПОЛК! УПОР ЛЁЖА ПРИНЯТЬ НАХУЙ СУКА БЛЯДЬ!

Весь полк: духи, слоны, черпаки, деды, контрабасы, младшее и старшее офицерьё, мои земляки, тувинцы, хакасы, дагестанцы, вся тысяча с лишним человек, не колеблясь ни мгновения, почти синхронно легла под Кузьму. Стояли только Кузьма, считающие контрабасы и мы с Татарином:

Рбамз-тарата… рбамз-тарата… рбамз-тарадвам-таратрим-тарата…

– ОТЖИМАТЬСЯ БЛЯДЬ СУКА НАХУЙ!

Полк начал отжиматься. Я не верил, что это действительно происходит, и чувствовал, что вот-вот вылечу из тела.

Рбамз-тарата… рбамз-тараБЛЯДЬ… рбамз-тараСУКАБЛЯДЬ-трам-тараБЛЯДЬ…

Рбамз-СУКАта… рбамз-тараБЛЯДЬ… рбамСУКАЁБАНЫЙПИДОРБЛЯДЬта…

Полк отжимался. Кузьма сотрясал землю матом. Контрабасы, побелев, считали. Мы с Татарином изо всех сил тщились не сбиться с ритма. Краем глаза я заметил, что из края глаза Татарина сочится кровь.

РБЛЯДЬСУКАта… НАХУЙБЛЯДЬта… ПИДОРЫСУКАБЛЯДЬНАХУЙрата

СУКАБЛЯДЬта… рбамз-НАХУЙта… рбамз-НАХУЙСУКАБЛЯПИДОРЫБЛЯДЬ…

Все отжимались, и отжимались, и отжимались. Я увидел, как на щёку матерящего полк Кузьмы села пчела и ужалила его, но он этого даже не почувствовал.

В ту ночь нас с Татарином избили сильно, как никогда. С оркестром было покончено.

Хуже всего было, когда били табуретами по головам. Это случалось, если дедушки были чем-то сильно недовольны. И это случалось всё чаще. Они строили нас в шеренгу, и кто-нибудь из них шёл мимо нас, держа перевёрнутый табурет – массивный, с ножками из металла и сидением из толстой древесины. Дедушка останавливался перед тем или иным солдатом, поднимал табурет и с размаху опускал ему на голову. От этих ударов трещала шея и подгибались ноги, а во рту чудился привкус крови. Если кто-то пытался остановить удар руками, ему кричали: «Руки оборви!» и били по рукам. Если кто-то пытался смягчить удар, присев в момент касания табурета, его били по ногам. Или прорубали фанеру. От ударов табуретом и в фанеру не остаётся синяков – значит у офицеров не будет вопросов при проверке или в бане.

Дедушки продолжали говорить нам:

– Вам с нами ещё повезло. Если бы вы служили с нашими дедушками, вы бы охуели.

До нас только начинало доходить, что их дедушки говорили им то же самое. Потому что слышали это от своих дедушек.

После барабанного кошмара нас с Татарином избивали часто и со всей самоотдачей. Пока однажды в роту не привели Кузнецова – того самого, который съебал в СОЧи. С тех пор контрольный пакет боли принадлежал ему безраздельно.

Кузнецова нашли в деревне за пятьдесят километров от части, на чердаке у приютившего его деда. Он уже раздобыл где-то гражданскую одежду, деньги и телефон (скорее всего, родные передали) и передвигался автостопом. Однако не зря солдат увозят служить подальше от дома. Кузнец не проделал и четверти пути.

* * *

В роте была машинка для стрижки. Время от времени мы стригли ей друг друга – волосы не должны были отрастать длиннее, чем на полсантиметра, чтобы враги страны России не могли нас за них ухватить при атаке. Дедушкам, если они были на хорошем счету у офицеров, негласно разрешалось отпускать чуб.

Я стоял дневальным, все сержанты и рядовые были в рабочке. Пришёл Казах – дедушка из десантного батальона, квартировавшего в соседнем бараке. Казах этот был небольшой, худой, наглый и хитрый как сатана. Наши деды с другими были на равных, однако никто из них другим не доверял. Особенно Казаху.

– Маэстро, дай машинку постричься, – сказал Казах.

– Не дам, – ответил я. – Мне тогда достанется.

– Да нормально, я с твоими поговорю, не достанется.

– Ну так поговори, тогда и придёшь.

– Да мне сейчас надо постричься, ёбанама. Ты чё такой-то, а? Дай машинку!

Минут двадцать он меня одолевал, и в конце концов я решил, что проще дать ему машинку: пострижётся и вернёт, никто и не заметит.

Казах ушёл с машинкой. Прошёл час. Другой. Рота вернулась из рабочки. Стало ясно, что Казах не придёт. Когда второй дневальный вернулся с ужина и сменил меня, я пошёл не в столовую, а в батальон Казаха. Двери были заперты. Я постучал.

– Чего надо? – спросил их дневальный через дверь, разглядев в глазок, что пришёл рядовой.

– Я к Казаху.

– За машинкой, да?

– Бинго.

– Он сейчас занят.

– Ну и пусть, машинку отдайте.

– Ей стригут.

– Кого?

– Батальон.

– Какой, в жопу, батальон?! Я её Казаху дал постричься.

– А у других что, по-твоему, волосы не растут?

– Так дело не пойдёт! Возвращайте!

– Не велено.

В роту я вернулся с ясным предощущением фаталити. Надежда была лишь на то, что машинку отдадут завтра, когда всех перестригут. Татарин быстро убил её:

– Маэстро, где машинка? Мне нужно Пана стричь.

Пан был один из самых непредсказуемых и опасных дедушек. Водитель комдивовского УАЗика, дерзкий улыбчивый парень, который любил быть на расслабоне и устраивал истерические припадки с избиениями, стоило кому-то хоть немного этому расслабону помешать.

Я пошёл к Пану, честно изложил ситуацию. После длительного унижения и избиений дедушки отправили меня всю ночь тереть о́чки: «Скажи спасибо, что мы тебя в них не окунули, мразь, если утром не будут сиять, языком, сука, вылижешь». Тут мне действительно повезло. Кузнецова, кто съебал в Сочи, например, окунули в очко в первую же ночь после возвращения. Беднягу взяли толпой, сунули головой в ржавое, обоссаное, измазанное говном очко и спустили воду. Искупавшихся в очке называли «бобры», это была низшая каста армии страны России.

Под утро, когда я закончил с о́чками и собирался поспать оставшиеся до подъёма тридцать минут, на выходе из умывальника я вдруг столкнулся с Терминатором. Так называли старшего сержанта десантного батальона, потому что он вёл себя, как искусственно выращенная универсальная машина смерти. Высокий, плечистый, кошмарно спокойный, с мускулистым лицом. Расположенные над квадратным подбородком массивные губы Терминатора никогда не улыбались, их уголки всегда были чуть опущены, транслируя жестокость и отвращение. Глаза Терминатора стальным безразличием глядели прямо тебе в душу, сканировали её, анализировали, быстро находили оптимальный способ выкачать из неё веру и любовь и оставить только прогрессирующий вакуум ужаса.

Это был худший человек в части, возможно, даже на Земле. Его и некоторые офицеры боялись до уссачки. Может, разве Тоша-разведчик, с кем ты, читатель, познакомишься вскоре, мог дать Терминатору отпор, но они друг с другом на моей памяти не связывались, вероятно, понимая, что эта дивизия слишком мала для них двоих.

Когда Терминатор чего-нибудь хотел, тот, кто попадался ему на глаза, должен был ему это дать. Если не давал, Терминатор оказывал на него тяжёлое психологическое давление. Если этого было мало, то и физическое. И так до тех пор, пока человек не ломался, начиная верить, что действительно почему-то должен Терминатору нечто, что тот хочет получить: деньги, вещи, поступки.

Так делали многие дедушки. Того, кто допускал косяк, «подтягивали» – использовали против него чувство вины, чтобы заставить сделать что угодно. Терминатор в этом деле был грандмастером: его влияние распространялось не только на солдат десантного батальона (они при нём даже сердцем пошевелить боялись), но и на все другие подразделения. Наши дедушки с Терминатором пытались сохранять взаимоуважение, но делали это с большой осторожностью – им было ясно, что стоит лишь раз проявить слабость, как Терминатор найдёт возможность использовать её против них.

Короче, моя встреча с Терминатором в умывальнике не предвещала ничего хорошего. К тому же он был пьян.

– Хуле тут делаешь, Моцарт? – спросил Терминатор.

У него, вероятно, были сбиты какие-то настройки: вместо «Маэстро» он всегда говорил «Моцарт».

– Дневальным стою.

– Тебя в очко уже окунули?

– С чего бы?

– Чтобы из тебя нормального пацана сделать.

Я попытался обойти Терминатора, он преградил путь.

– Это ты дал Казаху машинку?

– Я.

– Залечил уже своим, какой плохой Казах?

– Как было, так и рассказал.

– Краснота ты ебаная, Моцарт.

– Почему краснота? Я же не офицерам рассказал.

– Да мне похуй, веришь-нет?

– Дай пройти. У меня была тяжёлая ночь.

– Ну сейчас тебе полегчает.

Терминатор пихает меня в плечо, я отшатываюсь. Он размахивается и бьёт меня ладонью по уху. Я хватаюсь за трезвонящую ушную раковину.

– Ты же музыкант, да, Моцарт? Тонкий слух? – слышу я в другом ухе.

Терминатор бьёт меня по другому уху, теперь остаётся только звон. Я вижу, как Терминатор что-то говорит, приближается ко мне и бьёт с размаху обеими ладонями мне по ушам. Ещё раз.

Ещё.

Я лежал на полу умывальника, держась за уши. Я не слышал, как Терминатор ушёл. Я не слышал ничего.

Увидев, что Терминатора нет, я поднялся и глянул в зеркало. Я был совсем не похож на того, кем был до армии. Я был забит, до смерти запуган, почти не существовал. Постучав ногтем по металлу раковины, я не услышал стука. Что-то сказав, едва различил собственный голос – далёкий, глухой. Я зажал себе нос, закрыл рот и попытался выдохнуть, чтобы расправить вывернутые наизнанку барабанные перепонки. Не помогло. Я достал и зажёг сигарету. Вдохнул дым, зажал нос, закрыл рот и попытался выдохнуть. Мои худшие опасения подтвердились: из моих ушей пошли струйки дыма.

Глядя сквозь зеркало, я докурил. Вышел из умывальника. Татарин спал на тумбочке, прочие – на своих шконарях. Явь гудела басом, других звуков больше не существовало. Я прошёл по расположению, не слыша шагов. Мне хотелось убить Терминатора, всех остальных и себя. Но я боялся даже неосторожно ступить, чтобы не разбудить дедушек.

Я вернулся и растолкал Татарина, кивнул ему, мол, иди спать. Татарин ушёл, и я сменил его на тумбочке. Самому мне спать больше не хотелось. Я думал о том, что назвал «Божественная пуля». Это достаточно небольшой, чтобы астрономы его не заметили, метеорит. Он летит к Земле и сгорает в атмосфере почти целиком, но от него остаётся небольшой камень – размером с пулю. И эта пуля с чудовищной скоростью пробивает голову всего одного человека.

Утром пришёл дух от Казаха – вернул машинку для стрижки.

* * *

К моему удивлению, слух ко мне постепенно вернулся. Это заняло около суток. Я всё ещё мог пропускать воздух через уши, но возможность слышать поначалу низкие, потом средние, а потом и высокие частоты постепенно восстановилась. Когда я понял, что это происходит, я почувствовал счастье, которого не испытывал в армии ни разу. Объяснить это я мог лишь чудом. Однако настоящие чудеса были впереди.

Наши дедушки курили шмаль – её добывали водители УАЗиков, часто бывавшие в городе. Для курения использовали дужки от шконаря. Дужку снимали, накрывали один из её концов фольгой, чуть её углубив, приматывали канцелярской резинкой, иголкой делали в фольге дырки, клали на неё травку и поджигали, а через другой конец дужки тянули воздух. Иногда делали водный бульбулятор. Однажды мы с Татарином стояли дневальными по роте, а дедушки курили в бытовке через стиральную машину активаторного типа. Из бытовки с улыбкой вышел и оглядел нас двоих Тоша-разведчик.

Тоша-разведчик был наш одногодка по сроку призыва, однако по статусу принадлежал к дедушкам, а многих из них в нём даже превосходил, они уважали и боялись его. Тоша-разведчик служил отдельно от нас, он спал и работал за компьютером в собственном кабинете, примыкавшем к расположению нашей роты. Будучи единственным солдатом маленькой сверхсекретной части, он подчинялся непосредственно офицерам – в частности одному, своему дяде майору. Но уважали и боялись его не поэтому, а потому что это был самый жуткий человек из живущих. Он тенью скользил всюду: плавно, с улыбкой Алекса из «Заводного апельсина» в самый неподходящий момент выплывал из-за угла со своим милым, немного женственным лицом, с пухлыми красными губами, вкрадчивым голосом и вызывающей озноб улыбкой. Эта красота скрывала невообразимую жестокость.

Вместе с дедушками Тоша-разведчик смеялся, когда те избивали и унижали нас, охотно присоединялся к этим избиениям сам, раздавал нам приказы, расставив ноги, как старослужащий, и никто не смел его ослушаться. Поначалу я не понимал, как это вышло. Всё стало ясно, когда однажды посреди ночи в роту явился какой-то наглый бурят в чёрном спортивном костюме. От него сразу повеяло большим злом. Многие уже спали, только несколько дедушек хлебали пиво у себя на шконках, а дневальные сновали туда-сюда, удовлетворяя их нужды – я был одним из них.

– Нихуя… – проронил кто-то из дедушек, глянув на вошедшего. – Это же Чорный Бурят!

Чорный Бурят – это легендарный дед, один из последних, кто служил два года, и ему оставалось дослужить всего ничего, вот он и ходил ночью по ротам, одетый в чёрный спортивный костюм. Время текло для Чорного Бурята невыносимо медленно, и ему необходимо было себя развлечь, поэтому он просто шёл среди ночи в любую роту и устраивал там разнос всем дедушкам. Вымогал у них деньги, затевал с ними потасовки, издевался над ними. И вот этот инвертированный Брюс Ли пришёл к нам в роту и встал посреди расположения.

– Чо-кого? – громко спросил Чорный Бурят пустоту.

Пустота собралась в наших дедушек, они медленно обступили его полукругом, держась, впрочем, на почтительном расстоянии.

– Чо?! Кого?! – ещё громче спросил Чорный Бурят.

Солдаты начали просыпаться, шевелиться, будить друг друга. Никто из дедушек не желал отвечать Чорному Буряту первым. Наконец заговорил Большой – дед, названный так по очевидным причинам:

– Чё надо, э?

Чорный Бурят резко повернул голову к Большому и люто посмотрел исподлобья:

– Охуел – базаришь?! Сюда иди!

Рота стала ночным Колизеем: солдаты наблюдали затаив дыхание. Неколебимый авторитет наших дедушек атаковал непонятно откуда явившийся посреди ночи бурят! Ставки были огромными, дедушки сильно напряглись. Особенно Большой. Он двинулся к Чорному буряту, говоря:

– Э, ты ёбнутый, что ли, или чё?..

Чорный Бурят сделал шаг к Большому, отчего тот, это было видно, чуть было не сбавил ход, но быстро понял, что делать этого нельзя, и продолжил движение. Однако Чорный Бурят уже заметил его неуверенность и чуть улыбнулся. Неизвестно, чем бы это кончилось, если бы за спиной Чорного Бурята вдруг, как в сказке, не скрипнула дверь кабинета Тоши-разведчика. Тоша вышел в белухе, как обычно: плавный, крадущийся тигр и сказал заспанным нежно-елейным голосом:

– Ммм… Что за шум тут у вас, а?

Чорный Бурят отвернулся от Большого и молча посмотрел на Тошу с улыбкой недоумения. Большой остановился и чуть заметно выдохнул. Тоша неторопливо подошёл к Чорному Буряту вплотную и спросил голосом, каким наивное дитя спрашивает новоиспечённого отчима:

– Ты кто такой?

Чорный Бурят от этого в голос расхохотался, оглядывая при этом присутствующих, мол, видали, ваш-то не знает Чорного Бурята. А Тоша-разведчик спокойно глядел на него и ждал ответа. Неожиданно оборвав смех, Чорный Бурят замахнулся на Тошу. Сонный Тоша отвёл руку Чорного Бурята в сторону, провёл эффектную двойку и аккуратно уложил его лицом в пол – это заняло от силы две секунды. Всё вокруг ахнуло. Чорный Бурят, кряхтя подстреленным сычом, тяжело поднялся и ушёл посрамлённый.

Несомненно, кто-то из дедушек в начале службы пробовал Тошу-разведчика прогнуть, но в ответ получил что-то подобное где-то наедине. Неудивительно, что об этом никто не знал.

Были и другие молодые, к которым дедушки относились если не с уважением, то хотя бы по-людски. Чтобы войти в их число, необязательно было уметь драться настолько хорошо, достаточно было «на броне» выдержать первую, сильнейшую порцию избиений за неподчинение и не сломаться.

И вот Тоша-разведчик, покурив шмали с дедушками через стиральную машину активаторного типа, вышел из бытовки и заулыбался нам с Татарином. Это не могло кончиться добром.

– Татарин, – сказал Тоша игриво, маня его пальцем, – сюда иди.

Татарин вздохнул, мельком глянул на меня и скрылся в недрах бытовки вслед за Тошей. Минут через пять Татарин вышел. С распахнутыми до упора остекленевшими глазами, будто не видя меня, он прошёл мимо, сел на ближайший табурет, стал глядеть в одну точку и кивать головой, как в трансе. Я подошёл ближе и разглядел на лбу Татарина крупные, словно бусины, капли пота. Он не видел меня, он был где-то не здесь и подчинялся какому-то ритму. За моей спиной раздался смех Тоши-разведчика.

– Ебать его взяло! – весело сказал он.

Я сел перед Татарином на корточки и потрепал его за плечо.

– Татарин! Ты меня слышишь?

Он не отвечал. Его лицо выражало первородный ужас, а голова ритмично качалась вперёд-назад. Нас увидел Пан.

– Нихуя Татарина втащило, – с удовольствием сказал он.

– Ему надо в МПП, – сказал я. – Пан, можно я отведу?

– Ты ёбнутый? Я тебе отведу! На фишку уебись.

Мне пришлось уебаться на фишку. А Татарин, я видел издалека, сидел и кивал ещё около часа. Потом куда-то исчез. Я простоял на фишке до утра.

С рассветом Татарин пришёл меня сменить. Когда он приблизился, я увидел, что его волосы полностью седые – чёрными остались только брови. Он молча посмотрел на меня взглядом, полным такой глубокой печали, что у меня навернулись слёзы.

С тех пор Татарин не говорил. Его обследовали врачи, была речь о том, чтобы комиссовать его домой, но потом всё же решили, что проще ему уже дослужить. Тем более, он вроде был не против. Судя по его поведению, ему теперь было действительно всё равно, он делал всё чётко, спокойно и без эмоций, а любую боль терпел как должное – универсальный солдат.

* * *

К нам прикомандировали контрабаса по кличке Большой – как ты, читатель, можешь помнить, так же называли одного из дедушек, но удивляться тут нечему, эта кличка довольно распространена в армии. Большой-контрактник был высокий широкоплечий хакас с поеденным оспой лицом. Днём он работал в ротной канцелярии, встречая прапорщиков и офицеров, а ночами оставался дежурным по роте. Громкий, резкий, справедливый – дедушки его уважали. Со мной Большой, в отличие от почти всех других, себя вёл по-человечески. Может, просто мало знал обо мне. Иногда брал меня с собой в город, чтобы я помог ему выполнить какое-нибудь поручение командира роты.

Командир роты был долговязый слоняра-капитан с южными чертами лица, огромным носом, печальным взглядом и непреходящим капризным выражением недовольства в голосе. В роте он появлялся крайне редко, а когда появлялся, никто его особо не слушал. Фактически ротой правили три прапора: Гирский, Кривогорницын и Старшина, фамилию которого я не помню.

Старшина был двухметровый, эффектно седой усач с вкрадчивым полубезумным голосом что-то замыслившего Никиты Михалкова. Вот уж кто точно считал, что достиг Великой русской мечты. Старшина учил нас:

– У человека ничего красть нельзя, да, никогда… Вот у государства – сколько угодно!

...

3 4 5

...

Премиум

4.5

(2 оценки)