Глава 2

Закинув одну премиленькую ножку на другую, тоже весьма недурную, обнаженная барышня восседала на низком подоконнике у раскрытого оконца, выходящего во двор, рядом с горшком цветущей герани, с блаженством покуривая. Время от времени она небрежным щелчком стряхивала сизый пепел в цветок, попадая то на мохнатенькие листики, то прямо на аленькие лепестки.

Ясное барнаульское утро выдалось по-летнему солнечным, теплым и тихим, а календарь, висевший в чистенькой комнатке на выбеленной перед Пасхой стенке, указывал апрель 1917 года.

Лицо барышни имело мечтательное, слегка сонное выражение. Сощуренные в узенькую щелочку глазки, свидетельствовали о полном удовлетворении прожитой ночью, рыжие, мелкие, как баранья смушка, кудряшки, за часы, проведенные на узкой скрипучей кровати, развились совершенно, и торчали ныне смешными рожками во все стороны.

Выпустив замысловатую струйку дыма, она коснулась снисходительным взором своего кавалера, который валялся на сбитой в комья постели, чрезмерно умаявшись за бурную ночь, похрапывая широко отворенным ртом, где блестели, отражая утренний лучик солнца, два вставных зуба.

Произведенный осмотр документов подтвердил, что прошлым вечером в электро-театре «Триумф», что расположен в пассаже Смирнова на Московском проспекте, при наличии зала более чем на триста мест, а так же, буфета с кофе, чаем, шоколадом, другими контрабандными товарами и напитками, продаваемыми Шпунтовичем совершенно открыто в своем барнаульском заведении, и, соответственно, среди самой разношерстной публики, она совершенно верно вычислила и смогла подцепить в привычном для себя безупречном стиле того, кто был ей нужен по делу чрезвычайной революционной важности, не вызвав при этом ни малейшего подозрения у окружающих. Высмотрела за три минуты образцово-показательного водевиля, среди множества австрийских масляных полупьяных морд, успевая вскидывать ножки на положенную высоту.

На сей раз нужным оказался бывший лейтенант 82-го пехотного полка австрийской армии, ныне военнопленный барнаульского лагеря номер 161, Фриц Краузе – тридцатилетний блондинистый немчура, имевший будто обожженную гладкую розоватую кожу на лице, испещренную давними отметинами оспы и уже наметившуюся на затылке плешью размером с детское блюдце. Белесая щеточка редких, истертых усов под узким, перебитым носом, короткая шея и развитая мускулатура плечевого пояса довершали видимую ей с подоконника картинку. Из невидимого: рост весьма и весьма средний, глаза выпуклые, серые, блеклого оттенка.

По вышеперечисленным приметам Дунька «сфотографировала» австрийца в «Триумфе», предварительно отмахав ногами на сцене перед началом сеанса кордебалет в виде рекламы летнего театра Общественного собрания, где их труппа с началом сезона готовилась ставить фарсы революционного сатирико-порнографического содержания про Распутина и фрейлен царского двора, недавно свергнутого самодержца Николая Второго, а также общую любовницу всея царской династии Матильду Кшесинскую. Сцена та находилась на пересечении улицы Томской и Соборного переулка. С мая месяца театр приступал к работе, о чём сообщал плакат, развернутый прошлым вечером в «Триумфе», и каждый вечер из оставшегося времени здесь, на сцене, перед началом сеансов, благодаря знакомству с владельцем электро-театра мил-другом гражданином Шпунтовичем, бывшим уголовным арестантом, а ныне даже и городским головой узловой станции Тайга, проходила рекламная предсезонная акция.

Коротконогий немец – явно любитель авантюр подобного толка – весьма легко на нее повёлся. «А что, пожалуй, сей бонвиан сгодится на уготованную ему роль в преддверии грядущих событий. Пожалуй, она готова поставить на него, как на «красное».

Докурив папироску, дамочка щелчком отослала окурок в куст смородины, росший у забора, и задорно тряхнула кудряшками.

По непривычно жаркой для апреля погоде, снег в Барнауле давно сошел, ручьи сбежали, горячее солнце основательно прогрело песчаную землю, и, хотя куст находился в вечной заборной тени, почки на смородиновых ветках давно раскрылись в чудно пахнущие листочки.

– Просыпайся, товарищ, – усмехнулась она, радуясь весеннему настроению природы и своим мыслям.

Встала с низкого подоконника, ухмыльнулась простовато, будто играя на сцене деревенскую дурочку в красном сарафане, которая скоро этот сарафан весьма выигрышно потеряет, чем вызовет бешеный восторг мужской публики летнего театра, потянулась недурно сложенным телом навстречу солнышку, раскрыв светилу бритые подмышки, потом рявкнула фельдфебельским басом:

– Штей ауф, комрад, ляха муха!

Во сне Краузе почудилось, что он у себя в австрийском городе Линце, казарме учебного полка, вроде как удрыхся в неположенное время, возможно даже прикорнул на караульном посту.

– Что? – вырвалось все же по-русски.

Фриц злобно выпучил оловянные зенки на невесть откуда взявшуюся гостью.

– Что-что, – передразнила девица, соблазнительно качнув бёдрами. – Пора, говорю, барин, расчет производить. С вас, господин хороший, причитается два рублика за оказанные услуги. Но если возжелаете чего дополнительно… могу еще разок прилечь… на посошок.

И доверчиво заморгала наивно вытаращенными глазёнками по углам скромно обставленный старушечьей комнатки с иконой и лампадкой.

Тоже оглянувшись по сторонам, Краузе не без сожаления осознал, что находится отнюдь не в Линце, и даже не галицийской хате, где дрых сурком накануне пленения, и уж, конечно, не в казарме сибирского лагеря 161 для военнопленных, но в комнате с отдельным входом, которую снял буквально вчера же у некой бабули на окраине сибирского города Барнаула под весьма секретную акцию на проведение которой, наконец, решилось местное немецкое командование в лице полковника фон Штауфе.

Вот только девицу эту легкого поведения за каким чёртом сюда приволок? Да еще распил с ней бутылку? Не сболтнул ли чего лишнего ночью? Откуда только взялась эта рыжая стерва?

Что стерва – совершенно очевидно. А насколько опасна в данной ситуации, необходимо прояснить как можно скорей. Краузе наморщил перебитый в драчливой юности нос, всегда первым чуявший неприятности, который ему совсем недавно подправили в деревне местные парни, и осмысленно заговорил на русском языке без всякого акцента, ибо по рождению являлся подданным российской империи, проведшим детство в Баку, где папа – истый немецкий националист, а дядя – немецкий социалист инженерили на нефтепромыслах Нобиля, фирму которого держал под контролем известный в местных кругах грузин по кличке Коба. Согласно происхождению, Фрицу самой судьбой предназначено было стать наследственным национал-социалистом, и он, как многие другие, давно стал им, то бишь, социализм Краузе полагал сделать государственной религией исключительно для немцев, и блага для народного немецкого социализма должны быть получаемы за счет прочих неарийских, а стало быть, неполноценных народов.

– Ты… кто такая?

– А Дунька мы, всем в Барнауле известная, – с веселой нагловатостью отвечала девица, жеманно поводя плечиками. – Дуня-Дуняша, радость ваша, аль забыли, господин хороший? Сами, небось, пригласили, да прямо с извозчика в постелю доставили прямым ходом на ручках. А таперича вспомнить не могут… мужчина неблагодарный, с утра пораньше с допросами пристает: как да кто? Дед Пихто и бабка Никто…

– Верно, как же… проститутка вчерашняя, припоминаю… Да и прежде… как-то… имел честь… встречаться. Нет? Ладно, барышня. не обижайся…. Я, видишь ли, сам люблю того… «кто не хочет иметь слишком много добродетелей». Так сказал однажды великий гений германского духа Ницше. Кофе есть?

– Кофия, сахарный мой, нету, могу сигаретку предложить. Али вам здесь квартирная хозяйка кофе варит?

– Нет, самоваром в сенцах можно пользоваться… Не вскипятишь ли чайку, прелестная фрейлен?

Однако барышня только мило улыбнулась, и вновь устроилась на подоконнике, потягиваясь с грацией ленивой кошки…

– Насчет чая с кофе скажу тебе, мил друг, следующее: понравился ты мне, немчура белобрысая… по женской нашей слабости… Вот как стану твоей фрау в Вене, а лучше даже Берлине, тогда… изволь… буду с утра слать служанку на… кухню… варить кофеёк… а пока… держи-ка папиросу… товарищ Краузе…

Раскурив, небрежно и точно кинула прямо в лицо. Краузе сигаретку успел словить, озадаченно затянулся, хмурясь от холодящего кровь ощущения, что где-то все же сболтнул лишнее… что было на него совсем не похоже. Вот не помнит он, что называл свою фамилию ночью… и вообще… зачем? В его нынешнем положении это особенно ни к чему.

– Дунька, значит… ну-ну…

– Не нукай, паря, не запряг ишшо… а хоть и Дунькой Беспортошной кликай, коли хошь… главное – чтобы нравилась безумно… Неужто и вправду имени не смог запомнить? Али не пожелали, господин хороший? Быстро у вас, муж-чин, я гляжу, память отшибает, за одну ночь, экий право… легкомысленный молодой человек оказались… но, конечно, весьма приятный… чего не отнять, того не отнять. В «Триумфе», не далее как вчера вечерком, вместе синематограф смотрели… обнявшись… душа в душу… и чего только мне на ушко не шептал в темноте, чего только не обещал… змий подколодный… Так это, миленький, как все же насчет оплаты? Обещания выполнять полагается, ваши благородия… а то сколько можно дурак-дураком валяться на чужих постелях, да расспросы производить, будто в полицейском участке? А ну гони-ка два рубля по-быстрому или квартального Гаврилу Степаныча кликнуть? Он тебе, немчура плешивая, враз объяснит диспозицию на местности…

Австрийский военнопленный флегматично затянулся слабенькой дамской папироской, лежал, не отвечая. Вдруг рассмеялся, указав на угол с иконой.

– Боженьку своего, зачем мордой к стенке отвернула? Чтобы лишнего не увидел?

– Само собой разумеется, а как иначе? Небось, накажет за грехи наши тяжкие… я есть девушка скромная, богобоязненная…

– Старая песня… можешь зря не хныкать. Постой-ка… богобоязненная… а Дунькину рощу, случаем, не в твою ли честь назвали? Ха-ха-ха! Там ведь, говорят, до войны публичный дом был?

Дунька презрительно сплюнула.

– А хотя бы и так, что с того? В доме том, на Волчьей Гриве, поблизости от полковых солдатских казарм я уже в «мамках» над девками состояла. А вот в Питере, гостинице «Европа» – да, накурулесила вдосталь, приятно вспомнить, товарищ! Да что сердце напрасно рвать – прикрыли в начале войны барнаульские гласные, черт бы их побрал всех разом, наш доходный домик в роще имени меня, красивой такой, чтобы мы, русские девушки, не достались врагу, то бишь, вам, австро-германским пленным басурманам ни за какие деньги, за два рубля так особенно… Пострадали мы из-за вас, гадов недобитых, в материальном плане страшно… Нынче в доме нашем театральная коммуна организовалась, номера сдаем заезжим, самовар кипятим за пятачок, а я, стало быть, тоже теперь… актриса…

– Актриса погорелого театра? Ха-ха-ха… – немец загоготал гортанно, раскрывая пасть даже шире, чем при храпе. – Вот уморила! А ну, брысь с подоконника, хозяйка со двора может увидеть, мне эту комнату сдали с условием девиц не водить… еще не хватало из-за тебя… Шнель, шнель, шортова девка!

– Слышь, ты, кобелина помойная, а ну, гони по-быстрому два рубля, не то кликну Гаврилу Степаныча! Он тебе рога-то в раз обломает!

– … ха-ха-ха! Не смеши, Беспортошная… разве ночью карманы не обшарила? Нет денег, последнюю ассигнацию вчера с утра отдал за комнату с бельем, мебелью и самоваром, а последний гривенник на извозчика спалил. Гаврилой своим не козыряй, мы хоть и пленные, но люди западом просвещенные: нет больше в вашем городе квартальных, всех вымели поганой метлой, вместе с царским самодержавием, стало быть, никто тебя не защитит, по причине революции, одевайся и вали на все четыре стороны, пока пинков не надавал!

– Есть, дяденька, новая городская милиция! – горячечно воскликнула Дунька тоненьким восторженным голоском, глядя через распахнутое окно в сторону уличной калитки, будто видя за ней свое спасение и поджидая его с минуты на минуту. – И еще у меня в народной милиции Совета солдатских депутатов хо-о-ро-шенький знакомый имеется!

– С прошлой ночи считай уже два знакомых, ежели со мной посчитать… Знаешь ли ты, дурная девка, с кем связалась? Я есть коммунист и напрочь отрицаю деньги! Я есть Фриц Краузе! Как честный немецкий пролетарий-интернационалист вступил в революционную народную милицию Совета солдатских депутатов и охраняю теперь город Барнаул от бандитов-уголовников, что с каторги едут, освобожденные Временным правительством. То есть, я – полицай здесь теперь и городовой, и околоточный, и коммунист. Поняла? Мы, коммунисты, считаем, что женщина должна любить мужчину свободным волеизъявлением, так Карл Маркс сказал в своем «Манифесте». Я есть немецкий коммунист, а ты русская женщина! Люби! Бесплатно! Исполнила свой природный революционный долг? Вали на все четыре стороны, не то – пристрелю контрреволюционную гидру и в аптеке заспиртую в качестве медицинского пособия для изучения!

– Размечтался, кобелина! Последний раз по-хорошему прошу: «Деньги гони!»

– Воистину прав великий Ницше: «Если идешь к женщине, не забудь плетку!»

– Могём и плёткой обработать, дяденька! Денюжку только давай – мигом разделаю под орех в лучшем виде.

– Молчать, дешёвка двухрублёвая!

Дунькины глазки полыхнули окаянными огнями.

– Слышь, ты, недобиток пленённый, а между прочим подружка твоего разлюбезного Ницше, Саломея Лу, тоже из Петербурга была, знаешь хоть про то? И жили они втроем, поживали: Саломея, Пауль Ре и Ницше. Надо сказать, драла она их плёткой по вашим немецким праздникам весьма неделикатно, но с полным знанием дела, как заведено в борделях твоего родного Линца! А младшая сеструха Ницше, то бишь, кляйне Лизхен, называла Саломею «проклятой русской бабой, захватившей в рабство бедных немецких мальчиков». Ошибалась, однако… Саломея такая же русская, как сама Лизхен – китаянка, ибо Лу – сокращенно от Луиза. А папаша ее был истый немец, генерал русского царя, фон Саломе…

Пожалуй, никто в лагере военнопленных №161 да и во всем 82 полку не ставил философа Ницше выше, чем Фриц Краузе, который даже на фронт в окопы книжку его «Так говорил Заратустра» прихватил и читал солдатом для воспитания национального немецкого духа, наравне с книгой Людвига Вельзера «Происхождение немцев», подаренной папашей на совершеннолетие. Разумеется, в его присутствии никому не позволялось говорить плохо о Ницше. А тут при нем – немецком офицере – национального гения пачкают грязью, и кто – заштатная русская шлюха!

– Ты кто тут такая? Пошла вон, дрянь!

– Да-да, та самая чёртова Саломея, продиктовавшая учение о сверхчеловеке, в то время, как дефективный Ницше еле-еле успевал за ней записывать… Под конец не выдержал – сошел с ума от чужой премудрости и в дурдоме околел. Засим и ты определяйся: либо замуж меня берешь на всю последующую, распрекрасную жизнь, с кофе по утрам, в чине генерал-губернатора завоеванной красной Сибири, или расстанемся по-честному: два рубля на бочку и я ухожу?

Краузе сильно передёрнуло: сразу и щеку, и глаз… Кого это он по дурости привез на конспиративную квартиру, снятую под складскую базу для проведения майской общегородской диверсии? То бишь, с треском провалил задание фон Штауфе и Миллера…

Осторожный, как старый хромой лис, бывший заместитель начальника Степного края генерала Шмита полковник Миллер, который в германской иерархии поныне числился немецким гауляйтером края, долго думать не любит, прикажет на всякий случай пристрелить, труп ночью сбросят в Обь, а начальник барнаульского лагеря военнопленных номер 161 полковник фон Штауфе вымарает его имя из всех списков. Вот и нет вам австрийского военнопленного лейтенанта Фрица Краузе, и что самое противное – не было никогда. Доннер веттер! Девочку захотел с пьяных глаз! Тоже мне, девочка… клеймо ставить некуда. И вечно у нас, дойче зольдатн, из-за этих бл… ей проблемы! И у сверх-философа Фридриха Ницше и у супер-диверсанта Фрица Краузе! Как только умудрилась к нему приклеиться с этакой конопатой рожей? Тёмная история…

На днях он вернулся в Барнаул из немецких алтайских колоний, где под видом сельскохозяйственных работ его инженерное подразделение всю зиму устанавливало и запускало небольшие нефтеперегонные заводики. После бакинской юности, проведенной на нефтепромыслах, отец отправил Фрица учиться на инженера-нефтяника в Германию. Два года тот отучился в технологическом институте, затем принял собственное решение: закончил артиллерийскую школу и стал настоящим немецким зольдат. К весне шесть заводиков, доставленных через Китай с грузами от Красного Креста, заработали на полную мощь: из ворованной на станциях нефти производили бензин и керосин для автотранспорта и прочих весьма необходимых нужд.

Прибыв после такой тяжелой и грязной командировки в лагерь военнопленных, Краузе решил первым делом хорошенечко надраться, но фон Штауфе приказал ему снять в городе квартиру под склад, что довольно скоро удалось сделать, после чего Фриц отправился на сеанс синематографа. В России, конечно, сухой закон, но в городских ресторанах да буфетах электро-театров для приличных господ немецких офицеров всегда имеется и вино, и коньяк, и водка.

С большим трудом припомнилось ему, как подсел на свободное место, рядом с молоденькой симпатичной барышней, и вдруг, до начала сеанса, на сцену перед полотняным экраном выпорхнули три девицы в цветастых цыганских юбках, устроив кордебалет с забрасыванием обнаженных ног на необыкновенную высоту, от которой его германский дух захватило и бросило в самые недра адской похоти.

Сидевшая по другую сторону от юной соседки пожилая барнаульская матрона, высказав громкое возмущение, подхватила под руку дочку-мадемуазель, спешно покинула зал, а мужская часть зрительного зала, которую составляли в основном военнопленные австрийцы, громкими рукоплесканиями выразила полнейшее восхищение ножками без трусиков: бордель, настоящий венский бордель во глубине сибирской Азии!

Свет потух, закрутили фильм под музыку тапера. Вдруг Краузе ощутил толчок в бок разгоряченного танцем, сладко пахнущего податливого женского тела, тотчас бесцеремонно к нему прилипшего, которое теперь оказалось в снятой квартире, да, то самое: с пышным задом и несносно-ехидной физиономией… Напоследок память добавила, что ножки в постели, как и на сцене, задирались весьма высоко, хотя цыганской пышной многослойной юбки на них уже не было. С какой стороны ни смотри, все одно дурно выходит: нет, не он Дуньку снял, а она его!

Засада, доннер веттер! Определенно русская засада!

На место генерал-губернатора Сибири после победы германского оружия Краузе отнюдь не претендует, это было бы весьма глупо в его положении, пусть его займут хоть престарелый лиса-Миллер, хоть лощеный пузатенький полковник фон Штауфе, не расстававшийся со своим стеком, когда прогуливался по лагерю №161, и обожавший пороть им дежурную смену поваров-хохлов за истинную или мнимую недокладку мяса в суп, согласно нормам суточного потребления. Фрицу Краузе абсолютно все равно. Немецким восстанием военнопленных и будущей партизанской войной здесь, по приказу Фатерлянда, руководят те, кому положено Берлином, им и карты в руки.