Во времена императора Тиберия некие путешественники, проплывавшие мимо о. Паксос, слышали крики: «Пан мегас тефнике!» – что означало: «Умер великий Пан!»
Было это в 33 г. н. э.
Из Плутарха
Ветер тростник качает,
скорбно шумят леса.
В море тревожном чаек
слышатся голоса.
Смолкнул напев свирели,
и не звучит тимпан.
Звери осиротели —
умер великий Пан!
А далеко на востоке
предрассветная мгла
город царей и пророков
медленно обволокла.
В тёмной пустой гробнице
воздух тяжёл и спёрт.
Чистую плащаницу
тихо целует Пётр.
Когда вселенский дремучий хаос
дышал стихиями первооснов,
всемирный Логос, во тьму спускаясь,
сцепил пространство в кольцо миров.
Он постоянство назвал движеньем,
измерил Вечность теченьем лет.
Его сияния отраженьем
мерцает разума бледный свет.
Он нашим душам открыл дорогу
к себе – в прозрачный, пустой эфир.
Кто понял Слово – тот понял Бога.
Кто принял Бога – приемлет мир.
Над руинами храмов и башен
с жарким гулом бушует огонь,
и в дыму – ненавистен и страшен —
чёрным чудищем высится конь.
Гаснут искры в предутреннем небе,
и сейчас твоих слёз горячей
только пепел, Эней, только пепел
над горящею Троей твоей!
Неохотно, как мокрую глину,
месит чёрную воду весло.
В первый раз твою крепкую спину
не от схватки – от бегства свело!
Ты ведь знаешь: попутного ветра
не бывает для беглеца.
Но скитанья закончатся, верь, – там,
где схоронишь больного отца,
где потомок-волчонок построит
Вечный Город на диких холмах.
Увози же скиталицу-Трою
на семи боевых кораблях.
…Даже в снах не покрыть расстояний,
что ушли белой пеной за борт…
Но сюда ты вернёшься, троянец,
тяжкой поступью римских когорт.
Забылся я над старой книгой,
закрыл усталые глаза…
Ещё по листьям дождик прыгал,
стихала дальняя гроза…
Я полон светлых был видений,
и в этом зыбком полусне
перед глазами плыли тени,
звучала музыка во мне.
И этим теням, этим звукам
душа шептала: узнаю…
И сердце ныло в сладкой муке
любви, познавшей власть свою.
Дождь капал, тучи уходили…
Я спал, не дочитав того,
как в старой книге поделили
одежды пыльные Его.
Плывёт меж туч, в холодном блеске,
прозрачный лепесток слюды.
В сетях оконной занавески —
четыре трепетных звезды.
Ещё расслышать невозможно
призыв в предвечной темноте —
слова, что станут непреложной
судьбой на мраморном листе.
Моя душа тоскует глухо,
в себя вбирая эту тишь…
Сейчас, сейчас, на крыльях духа
ты прямо в вечность полетишь
и от оков земного слуха
сама себя освободишь!
Кралась ночь с опаской конокрада.
Плащ промок. Сырой табак горчит.
Светлый сад. Высокая ограда.
Ветер. Дождь. И ты один в ночи.
В реку с неба шлёпнулась медуза,
и глядят, нагнувшись, фонари,
как, шалея от стеклянной музыки,
в тёмных лужах пляшут пузыри.
Где ты? Это центр или окраина?
Скрылось в ливне странное такси.
Кажется, садясь, к воротам рая
ты, шутя, подбросить попросил.
Час теперь какой? Должно быть, третий…
В сером небе бледная луна
скоро будет, как ночной еретик,
на костре рассвета сожжена.
Что же ты стоишь? За всеми нами
странное такси придёт. Не жди.
Слышишь: ангел звякает ключами?
Помолись и в светлый сад войди.
Как тесен скроенный потуже
гвардейский щегольский мундир
екатерининских задир, —
так этот город царский душен!
Ночами, холодно-бездушен,
в Неву стекает лунный жир,
и грозно хмурится кумир,
и конь храпит, змеёй укушен,
и шепчет невская волна:
– Поэты были здесь опальны,
убийства – строго ритуальны,
а в казематах – ночь без сна…
– Здесь с каждым камнем грязно-сальным
совокупился Сатана!
По стёклам ползут мотыльки.
Прозрачные тени скользят.
И скрипки свои, и смычки
настроил торжественный сад.
И дом, как небесный корвет,
отчалил от грустной земли,
и звёзды сквозь лиственный свет
в траву и песок потекли.
Серебряный мальчик пропел,
рожок подхватила труба,
и двери нарядной толпе
открыли два чёрных раба.
Семь гордых седых королей
вошли, улыбаясь гостям,
и гибче лилейных стеблей
склонились к ним талии дам.
Танцмейстер взглянул на балкон
и сделал невидимый жест —
и сразу, свободно, легко,
вступил лягушачий оркестр.
Кружась, от окна – к окну,
стремили пары свой бег.
А шут кочергой луну
катал под всеобщий смех.
Никто не считал минут,
и воздух радугой цвёл…
И как-то нечаянно шут
луну закатил под стол.
И мертвенным холодком
дохнула на свечи заря.
Грохочущий поезд сквозь дом
промчался, огнями горя.
В загаженных, тесных купе
блестели глаза скорлупой.
Там каждый был жалок себе,
но всё же смирился с судьбой.
Поднявшийся ветер ломал
скользящие крылья теней…
Серебряный мальчик спал
и тихо плакал во сне.
Когда же пропел петух,
глаза он открыл – и над ним,
чуть вспыхнув, бесследно потух
почти растаявший нимб.
Однажды мой сон был украшен
немыслимой радугой грёз,
и ангел лазурную чашу
к губам моим властно поднёс.
Да мне ли та чаша по силам?
Но, Господи, – воля Твоя!
Я выпил. «Что, сладко, – спросил он, —
для смертных вино бытия?»
И я без мольбы и упрёка
склонился к нему под крыло,
когда от кипящего сока
мне намертво скулы свело.
Приближался, разрастаясь в темень,
расставаний нищенский дворец.
Ныла память, заставляя время
выписать билет в другой конец.
Билась вьюга, всё мешая в кашу.
Мне казалось, я схожу с ума,
видя, как меня встречая, машут
снеговыми шапками дома.
Открывались, закрывались двери
офисов, подъездов и квартир.
Шкурою чудовищного зверя
стлался мне под ноги страшный мир.
И у снега был особый, здешний,
характерный вкус небытия…
Я вернулся в город, где безгрешной
умерла любовь моя.
С. А. Панфилову
Давно газетная бумага
врагов не материт.
Давно отцы с Архипелага
пришли на материк, —
но всё тревожат наши веки
те лагерные сны
когда-то на задворках века
расстрелянной страны.
Когда по Божьей благостыне
Свет воссиял, пронзая тьму,
глас вопиющего в пустыне
не распрямил стези ему.
Мир спал во лжи и блудодействе,
ночными страхами томим,
и грезил о священном девстве,
чреватом плодом неземным.
Но не сомкнув до утра вежды,
все эти долгие часы
волхвы несли дары. Одежды
их были тяжки от росы.
Курились реки в млечном дыме.
Слезились звёзды. Пахнул дрок.
Звезда лучистая над ними
текла всё дальше на восток,
где на руках четы блаженной,
повит в рогожу, как в подир,
младенец спал благословенный,
в себя вместивший целый мир.
Всю ночь я плакал и молился,
а утром, как последний гость,
ко мне в темницу луч пробился
и впился в руку, словно гвоздь.
Открылась дверь. Мой страж по-детски
мне подмигнул, ведя во двор,
и там наместник Иудейский
остановил на мне свой взор.
Он ждал, давя в губах усмешку,
когда толпа устанет выть,
и лишь тогда, чуть-чуть помешкав,
сквозь зубы бросил: «Отпустить».
И вопль толпы вдруг поднял с кровель
тьму птиц… Тогда сквозь блеск мечей,
с чела стирая капли крови,
мне улыбнулся Назорей.
… Так было встарь. Теперь не то —
с комфортом нынешнее племя
катит: телегу на авто
сменил ямщик, седое время.
Катит, беспечно, как всегда,
несётся мимо Мекки, Рима,
и сухо щёлкают года
на счётчике неумолимом.
Глядишь – ан ты уже старик,
морщины возле глаз все чётче…
И, кажется, шофёр привык,
Что не оплачен будет счётчик.
1.
Господень Ангел был со мной,
и был я в духе в день воскресный.
И вот внезапно за спиной
услышал трубный глас небесный:
«Я есмь начало и конец,
пред Кем падут народы с дрожью.
К тебе послал меня Отец
свидетельствовать Слово Божье:
Мои уста – как острый меч,
семь звёзд держу в своей деснице,
и шуму вод подобна речь.
Всё, что увидишь, – да свершится!»
Я обратился и узрел
Того, чьи очи – яркий пламень,
кто смерть и муку претерпел,
и пал к ногам Его, как камень.
2.
И дам ему звезду утреннюю.
Жизнь тяжела, и смерть страшна без веры.
Как ночь темна! Как долго до утра!
И множатся в душе моей химеры,
и сталь сомнений, как клинок остра.
Дай силы мне, дай веру, Боже живый!
К Твоим словам вовек я не был глух!
Но стадо разбрелось, и глохнет нива,
о камни притупился острый плуг.
Как долго эта ночь над миром длится, —
ночь страха, беззаконья и греха!
Когда ж над нами светлая денница
блеснёт, благословенна и тиха?
Ведь мука неслучайна и желанна,
и сладок пот безмерного труда,
когда чела усталого нежданно
касается высокая звезда.
3.
Знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч;
о, если бы ты был холоден или горяч!
Пылает дух, но холод мира злее.
Вселенная – сплав снега и огня!
И люди жмутся к людям – так теплее.
За что же Ты из всех избрал меня?
Мои грехи – разменная монета;
на драхму я не разменял добра.
Вся жизнь моя – мерцанье полусвета;
мой сон всегда спокоен до утра.
Прости меня, ведь я уже немолод,
душе тяжёл Тобою данный дар.
Мне страшен Твоего презренья холод,
Твоей любви и ненависти жар!
4.
Я видел, я видел день Божьего гнева!
Лишь волей Всевышнего я не ослеп,
когда пред престолом умолкли напевы,
и Он семь печатей снял с книги судеб.
Конь белый, конь рыжий, вороный и бледный
покинули первыми звёздную высь,
и четверо всадников в скачке победной,
губя всё живое, как смерч, пронеслись.
И звёзды упали, померкли светила,
и сделались разом горьки воды рек.
Глухое безмолвие землю покрыло,
и время навеки прервало свой бег.
И небо сокрылося, свившись, как свиток,
и в недрах своих содрогнулась земля.
Рабов и свободных, голодных и сытых
пришёл по делам их судить Судия!
И огненный Ангел с грозою во взоре
трубил над повергнутым миром лжецов:
– О, горе живущим, о, горе, о, горе, —
втройне им завиден удел мертвецов!
5.
Имя сей звезды полынь…
Вся горечь мира на моих устах,
когда звезды я имя называю,
в чьих изумрудно-ледяных лучах
на землю сходит горечь неземная.
Наверно, там – совсем в иных мирах,
свободу и бессмертье обретая,
я б позабыл страданье, скорбь и страх, —
всё, чем болит душа живая!
Но сердцу кто-то шепчет: «Ты окинь
вокруг себя пустым, холодным взглядом
и помни: ты навек в кругу заклятом,
пока средь этих ледяных пустынь
горит далёкая звезда-полынь,
вселенную питая горьким ядом!»
6. Язычники
На медном небе лёт священной птицы
вещает волю тёмную богов.
На жертвеннике медленно курится
дым тёплых жертв – сладчайший из дымов!
О, этот запах любят наши боги!
И наши ноздри тонко чуют кровь,
с тех пор, как нам дракон десятирогий
открыл, что бремя мира есть любовь.
Он дал нам силу льва и мудрость змия,
он в руки нам вложил разящий гром,
О проекте
О подписке
Другие проекты