Но вернемся на шаг назад к наиболее популярной интерпретации постиндустриального общества, ставящей во главу угла первостепенное значение науки и техники. Именно эта интерпретация позволяет вскрыть главное противоречие современного этапа развития человечества. Она очень близка мировоззрению ученых-естественников, технократов и политиков. Все они верят в то, что поступательное развитие общества неразрывно связано с техническим прогрессом. Сегодня этот прогресс в наибольшей степени обеспечивается компьютерными технологиями. Чем больше цифровизации, тем больше постиндустриализма! Этот лозунг как нельзя лучше выражает настроения значительной части общества. Ее представители испытывают нескрываемое удовольствие, а иногда даже экстаз при появлении нового гаджета или новой технологии. Они все еще верят в то, что техника, особенно самая современная, сделает мир лучше. И пока именно эти люди оказывают наибольшее влияние на развитие стран и народов. Однако в недрах социально-гуманитарных наук и на их стыке с искусством в последние десятилетия вызрело совсем другое – скептическое – отношение к науке и технике. Во многом оно и сформировало постмодернизм.

Понятия «постиндустриальное общество» и «общество постмодерна» нередко используют как синонимы. По аналогии часто не видят существенной разницы и между постиндустриализмом и постмодернизмом. Этому способствовали высказывания ряда влиятельных ученых, в частности Ж.-Ф. Лиотара. «Постиндустриалистские теории, теории информационного общества, даже постмодернистские теории общества с легкой руки Ж.-Ф. Лиотара стали фактически различного рода теориями “общества знания”, в рамках которых распределение социальных статусов, система социального неравенства строились на основе таких ресурсов как знание и уровень образования»^[11]. Однако это не так. Постиндустриализм верит в науку и прогрессивное развитие общества на основе ее достижений, тогда как постмодернизм, напротив, выражает явный скепсис по отношению к научному познанию и возможности изменить мир посредством технических инноваций.

Уже давно известно, что научные изобретения одинаково могут служить и добру, и злу, как мирный и военный атом. Вообще же все достижения науки и техники на протяжении веков имели в первую очередь военное применение, расширяя возможности убийства людей. Правда, наука в этом смысле могла и «реабилитировать» себя. Так, после изобретения зарина и зомана в качестве антидота стал использоваться пенициллин. Однако постмодернизм заметил и другое. Современные технологии сделали возможным то, о чем люди еще недавно могли только мечтать. Однако реальное воплощение мечты может существенно отличаться от мечты как таковой: это воплощение всегда обрастает множеством обстоятельств, которые не учитывались мечтателями. Так, избавление от тяжелого физического труда, будучи давней мечтой человечества, на практике обернулось «сидячим образом жизни» и стало источником множества болезней. Избавление же от рутинной умственной активности в эпоху цифровизации вызвало у людей деградацию памяти и некоторых других мыслительных функций. Вполне возможно, что скоро нужно будет создавать специальные методы поддержания тонуса мышления человека, подобно тому, как сегодня в фитнес-зале он поддерживает тонус мышц.

Важнейшее социальное противоречие нашей эпохи можно парадоксальным образом сформулировать как противоречие между постиндустриализмом и постмодернизмом. Восторг от науки и скепсис по отношению к ней диалектическим образом переплелись в сознании современного человека. Но в отличие от наших предков эпохи модерна мы не можем не видеть отрицательных сторон научно-технического прогресса, который уже угрожает самому существованию человечества. Кроме того, познавательная деятельность сегодня служит доминированию одних людей над другими, и в первую очередь доминированию западной цивилизации над остальными культурами мира. И все же пока еще правительства большинства стран видят свое предназначение в содействии прогрессу. В науку и технику вкладываются ни с чем не сравнимые средства, идущие в первую очередь на прогресс вооружений и в качестве некой «экстерналии» – на улучшение жизни и быта людей.

Современное состояние борьбы между постиндустриализмом и постмодернизмом можно охарактеризовать как явное доминирование постиндустриализма в социальных практиках людей при наличии весьма яркого фантома постмодернизма, поскольку постмодернистские настроения постоянно проникают в науку, искусство и обыденное сознание людей. Даже в Голливуде, последовательно пропагандирующем технологический прогресс, вдруг возникают постмодернистские мотивы. По содержанию некоторых фильмов вдруг оказывается, что дауны или аутисты представляют собой высшие существа по сравнению с обычными людьми. Можно ли было представить себе это в расцвете эпохи модерна с ее безапелляционной верой в разум? Уже совсем другое отношение проявляется к австралийским аборигенам и другим сообществам, предпочитающим первобытный способ существования. Если ранее по отношению к ним по большей части высказывалась жалость (ну, что поделаешь, отстали от нас ребята), то сегодня за ними признают определенную «правду жизни». Оказывается собирательство и охота в условиях Австралии оправданы тем, что оседлое сельское хозяйство способно полностью уничтожить природную среду. Таких примеров много, и все они могут быть названы фантомами постмодерна.

Однако определенная часть современной элиты была бы рада, чтобы базовые социальные практики подчинялись принципам постмодернизма, а постиндустриализм стал бы фантомом, проявляющим себя лишь в отдельных сферах жизни. Но пока такое состояние общества кажется маловероятным или очень-очень далеким.

Основным предметом предлагаемой вашему вниманию книги является не совокупность текстов тех, кто считает себя постмодернистами, или тех, кого все считают таковыми, а особый стиль мышления, специфические принципы структурирования мыслительных объектов, противоположных модернизму.

Постмодернизм отличается жестким критическим пафосом по отношению ко всему тому, что было до него в познавательном процессе, и изобретением массы специфических понятий и категорий, которые якобы дают возможность некой новой постановки проблемы жизни человека и восприятия им окружающей реальности. Фактически, причастность к постмодернизму сегодня часто выражается в освоении его специфического языка, пригодного только в рамках его традиционного проблемного поля. И хотя введение новых категорий в какой-то степени заставляет переосмысливать имеющиеся знания под новыми углами зрения и расставлять новые акценты, сложность постмодернистской терминологии часто затемняет вполне очевидный смыл того, о чем идет речь.

В реальности же сегодня мы имеем формирование нового отношения к жизни и познанию, которое постепенно, подобно ростку сквозь асфальт, пробивается через привычные модернистские постулаты. Ярким примером «действенного постмодернизма» служит освоение государственными и корпоративными управляющими элитами нового «выставочного» стиля мышления, который позволил им отойти от исчерпавшего себя традиционного понимания социального управления и использования его методов на практике. Другим заметным явлением современной жизни, демонстрирующим отказ от ценностей модерна, становится дауншифтинг. Конечно, формирование нового мышления только начинается, и большинство людей все еще починяются модернистским догматам, но все же среднестатистический житель Земли в нашем веке мыслит уже не так, как это делал его предшественник сто и даже пятьдесят лет назад.

Вместе с тем в мировоззрении и гносеологии постмодернизма многое «новое» – это хорошо забытое старое, есть неоригинальные элементы, разработанные в рамках других современных философских подходов, есть позиции, неоправданно затрудняющие процесс познания и понимания мира, а есть и мысли, высказанные просто «ради красного словца» – критиковать, так критиковать. Покажем это на примере постмодернистской гносеологии.

Социально-философский постмодернизм возник на основе постструктурализма и постмодернистского искусства, и, судя по названию, должен был преодолеть модернизм. Однако основные программные положения постмодернизма можно обнаружить именно в модернистском искусстве. Вот как характеризуют М. Лотман и З. Минц модернизм в русской литературе первой четверти XX века.

«Одной из устойчивых и центральных тем русского декадентства^[12] был релятивизм: истин в жизни много и ни одна из них не лучше другой. Поэт может выбирать любую из них и менять истины по своему произволу»^[13]. «Другой важной особенностью … символизма был его крайний, можно сказать, обостренный индивидуализм. Он … был связан с идеями Ницше, для которого наибольшей ценностью обладала ничем не ограниченная, абсолютная свобода творческой личности.»^[14] Искусство и наука XIX века исходили из рациональности мира и его познаваемости посредством разума. В модернизме «одни течения стали строить свою эстетику на иррационалистической, а иногда и мистической основе, другие же стремились к учету новейших научных достижений, к синтезу искусства и науки (…)»^[15].

Здесь присутствуют и предельный либерализм творца, и относительность любой истины, и равнозначность и интеграция познавательных систем, а значит и неприемлемость иерархий в познании – то есть те принципы, которыми, как мы увидим далее, и руководствуются постмодернисты.

Характерной чертой модернистского искусства XX века также было возрождение интереса к мифологии. «Мифологический текст отличается от литературного произведения не столько своим содержанием, сколько своим отношением к миру. Литературный текст имеет начало и конец, у него есть автор и читатель; то, что он описывает, может быть правдой, но может и содержать различные формы вымысла, причем предполагается, что читатель в принципе отличает правду от вымысла… Миф же не имеет ни начала, ни конца, он принципиально открыт, и в него могут включаться все новые элементы. Миф не знает разграничения автора и читателя; его не создают и не читают – его творят, им живут. Миф разыгрывается в ритуале, и каждый участник ритуала – творит миф. Про миф нельзя сказать, правда это или выдумка, так как миф строится по особой логике, в которой не действует закон противоречия».^[16] В целом: «Символистская поэзия требовала от читателей большей напряженности мысли и чувства, более активного и творческого взаимодействия с текстом. Читатель становится как бы соавтором, а восприятие стихотворения – творческим процессом».^[17]

В приведенном сравнении мифологического текста с литературным произведением узнаются отличия нарратива (постмодернистского текста) от классического произведения. Творцами нарратива являются рассказчик и каждый из слушателей (читателей), и каждый из соавторов имеет свою интерпретацию обсуждаемой темы. Любой нарратив имеет открытую сущность, поскольку является комбинацией элементов уже существующих текстов, и предпосылкой для создания будущих. Нарративы содержат многочисленные референции, отсылки, ссылки на множество источников, поэтому для того чтобы понять конкретный текст, нужно иметь в виду десятки других. В предельном выражении: весь мир – один текст.

Таким образом, постмодернизм является противоречивым феноменом. И это вполне естественно, поскольку в жизни нет ничего идеального, а любой позитив имеет и свою негативную сторону. Тем не менее, часть наших друзей и коллег являются настоящими адептами постмодернизма, а другие не придают ему практически никакого значения. Именно эта диалектика мнений и подвигла нас к написанию данной книги.

Книга состоит из монологов и диалогов. В форме монологов представлены самые заметные сегодня проявления постмодернистского сознания, которые авторы попытались изложить максимально объективно и, насколько это возможно, безоценочно. Наиболее спорные, на наш взгляд, гносеологические и прикладные проблемы постмодернизма обсуждаются в диалоговой форме под рубриками PRO и CONTRA. Конечно, в диалогах, играя взятые на себя роли, мы несколько перегибали палку, но, что поделаешь – noblesse oblige (положение обязывает). Все разделы книги предваряют «гарики» – четверостишия Игоря Губермана, которые он написал, словно бы зная замысел нашей книги^[18].

В рамках общего плана книги авторы придерживаются свободного изложения, касаются смежных проблем, делятся своими жизненными наблюдениями. Тем самым читатель приглашается к откровенному разговору о «постмодернистской ситуации», которая, безусловно, является заметным, но далеко не однозначным явлением в современной науке и культуре.