Гагарин

«Что бы сказал Гагарин, если бы увидел, как ты ешь?» – это Бабаня увещевает.

Достали они меня этим Гагариным. Как будто я виноват, что всё так вышло?

Было мне два года. Понесли меня в Александровский сад – на прогулку. Я в те годы гулял только там, куда меня носили. Гуляем.

Вдруг все куда-то побежали. Дед Гриша меня схватил и тоже побежал. Кричат: «Гагарин! Гагарин!»

Добежали. А мне какое дело? Ну, Гагарин. Это дядя такой в фуражке, которого все любят. Все смеются. Я тоже смеюсь – раз у людей настроение хорошее.

И тогда случилось это. Историческое. Я сам не очень помню, мне дедушка с бабушкой рассказывали. То ли Гагарин был к детям добр, то вид у меня был миролюбивый…

Но схватил он меня на руки.

Все ещё радостней смеяться стали. «Гагарин! Гагарин!» – кричат.

А он меня обнимает. Потом так – на вытянутых руках – поднял и спрашивает громко, чтобы все слышали:

– Хочешь быть космонавтом?!

Реконструкция. На мне круглая шапочка в полосочку. Короткое пальтишко. Рейтузы розовые. Ботиночки на шнурках. Мне два года. Говорить я начал только этой весной.

– Хочешь быть космонавтом?!

– Деда! Я писать хочу!

Внук

Бабушка, милая. Дорогая моя, Бабаня. Анна Марковна, золото, ну что ж ты так убиваешься?

Ну, потерялся внук. Ну, сгинул. Но зачем же так кричать? Весь Твербуль переполошила: «Женя! Женечка!»

Да, слышу я тебя, слышу. Вот он (шёпотом), тут я, около дома артистки Ермоловой. В шубке тобой перешитой.

И машин почти не было. Перелез через ограду и от бабушки ушёл. Да, не ори ты, уши закладывает.

А она: «Господи, да где же он?! Я только газету отвлеклась почитать. А он ушёл. Маленького мальчика не видали? В очках? Он же без очков ничего не видит. Женечка!»

А я уже бочком-бочком к магазину «Ткани» пробираюсь. Там сосульки.

Не видали? Не видали? Не видали? Эхом над Тверским бульваром.

На светофоре тётя: «Мальчик, ты чей?» «Меня воон там бабушка ждёт».

«Живая рыба». Это магазин такой. Там дедушка по пятницам для меня сомов ловит. А запах…

Мимо проносится Бабаня: «Женя! Женечка!»

«Ты с кем, мальчик?» «Я? С бабушкой». «А где твоя бабушка?» «Она в кассе пробивает».

А тем временем Анна Марковна взбегает по ступенькам гороховского дома. Столовый переулок, 4, квартира 10. Звонит три раза. Открывает дед.

«Женя пропал!»

Дед прислонился к стене. Деду плохо. Дед говорит: «Аня, только не волнуйся. Давай рассуждать здраво».

«Я побежала искать. Ты звони в милицию».

Дверь хлопает. Григорий Абрамович тяжело шествует к телефону в коридоре. Чёрный такой телефон, довоенный.

Вздыхает и набирает «О». Диск с долгим стрёкотом проворачивается.

Три звонка.

Три звонка. Получилось! В первый раз! У меня уже рост метр. Почти. А они «не растёшь совсем».

Дед вешает трубку. Слышно как тапки шлёпают.

Открывает: «Ты?!!!» Обнимает. Поднимает. Целует. Плачет.

«Что?! Что стряслось?»

«Страшное. Бабушка потерялась».

Никитские

Я вырос в доме, у которого было три адреса: Столовый переулок, дом 4, улица Герцена (до и после Большая Никитская), дом 31, корпус 4, и Мерзляковский переулок, дом 15, корпус 4.

Ах, что это был за дом! Вернее, не дом, а целых четыре корпуса. В каждом корпусе был «маленький» внутренний двор: служебный, «черный». Все четыре корпуса строили в начале двадцатого века как доходные дома для людей среднего класса.

В корпусах были полуподвалы, в которых жили дворники и прочий рабочий люд. После Октября там почему-то проживали, в основном, татары. Хотя я могу говорить только о времени после 1944 года. Когда мы вернулись из эвакуации.

Моя мама, с братьями и сестрами, перебралась в Москву из Белоруссии в начале 20-х годов. Первым, кажется, перебрался Моисей, который стал со временем довольно крупной фигурой в Государственном банке СССР.

Мама по приезде в Москву работала с беспризорниками и гордилась своим знакомством с Крупской. Было ей тогда 17 лет. Потом мама работала на строительстве метрополитена.

Наш большой двор с двух сторон закрывался воротами каслинского литья с калитками. Каждый проход в «маленький» двор тоже был закрыт чугунными воротами с калиткой, аналогичными большим воротам, а над каждым подъездом был чугунный козырек.

У меня на глазах из ворот стали исчезать литые витые прутья, их заменяли обычным стальным шестигранником. А так как крепить сталь к чугуну было непросто, то ворота стали «украшать» листы железа, а потом их попросту сняли. Позже кто-то додумался снять козырьки над подъездами, и мы стали зимой скользить и падать на наледях, которые образовывались на выходах из парадных.

Потом сняли ворота большого двора, и образовался проезд с Большой Никитской в Столовый переулок. Москва росла, уродуясь лицом.

На углу нашего двора и улицы Герцена с дореволюционных времен находился магазин «Консервы». Это был чудо-магазин, и все дети округи копили деньги на его посещение. Слева, при входе, был прилавок, где продавали свежайшие, вкуснейшие соки. Дальше мы не ходили: там продавали фрукты и «колониальные» товары. Мы ходили пить сок. Редко, но очень вкусно.

Столовый переулок, дом 4, квартира 10.

От двойных входных дверей подъезда, тогда еще с «зеркальными» (12 мм) стеклами, шли 10 ступенек до нашей двери. На ступеньках сохранились бронзовые держатели прутьев, которыми в старые времена крепилась ковровая дорожка. Лестница, ведущая наверх, имела дубовые перила, которые поддерживались витыми чугунными прутьями.

Это был дом-ансамбль! На каждой двери – входные с улицы, входные в квартиры – дверные ручки и петли в комнатах, фурнитура окон – все было из очень красивой бронзы. Новые, послереволюционные жильцы в бронзе ничего не понимали (и мои родственники тоже), в лучшем случае ее закрашивали. Ну, не чистить же, в самом деле! У нас служанок нет! (Хотя во многих семьях были так называемые «домработницы». )

Все окна в доме, за исключением выходивших в маленькие дворики, были двойные «венецианские» (беспереплетные) из зеркального стекла. Эти стекла продержались в доме до ночного налета немецкой авиации в 1941 году, когда на площадь между памятником Тимирязеву и зданием старой двухэтажной аптеки упала 500-килограммовая бомба. Тимирязеву оторвало голову (шов на шее виден до сих пор), а здание аптеки перекосило, и до самого сноса в начале пятидесятых оно стояло на подпорках.

В наших корпусах выбило больше половины стекол, и появились переплеты, в которые ставили пятимиллиметровые волнистые, зеленоватые стекла.

Своих соседей по квартире я помню с момента нашего возвращения из эвакуации в 1944 году, но многое рассказала мама.

Итак, входим в квартиру, через тогда еще не раздолбанную двухстворчатую узорчатую дубовую дверь. Одна створка (как входишь, левая) закрыта на верхнюю и нижнюю бронзовые щеколды. Вторая закрывается на дореволюционный «аглицкий» замок, который легко открывается чем угодно.

Первая дверь направо. В этой 25-метровой и еще одной (третьей справа) 10-метровой, жила семья Кунявских: тетя Саша (Александра Саввишна), старший сын Борис и младший Алик (Александр). Борис был старше меня на 3—4 года, а Алик – на девять месяцев.

С Аликом мы дружили, он, немного заикаясь, звал меня «Эк-ка», а я его «Ак-ка». Борька над нами все время подшучивал, но не слишком зло. Меня дразнил: «Этот Эк-ка злостный критик, он на всем поставил крест, а потом, как страшный нытик, был посажен под арест!»

Тетя Саша была маленькой, сухонькой женщиной и, как я начал понимать, повзрослев, человеком хорошо образованным. Работала она в коллекторе детской книги, и я, когда подрос, пытался этим пользоваться.

Очень хорошо помню, как стоит она в кухне, склонив голову набок, и слушает «птичий базар» наших домохозяек, увлеченно обсуждающих «высокоинтеллектуальные» проблемы и, вздохнув, говорит своим интеллигентным «малиновым» голосом: «Усраться можно!»

Напротив комнаты Кунявских была 15-метровая комната (бывшая кастелянская) семьи Васильевых: дядя Миша, тетя Валя и их дочь Тамара, 1941-го года рождения. Окна этой комнаты были небольшие, с переплетами, и выходили в маленький двор. Солнца в этой комнате не было никогда.

Откуда эта семья была родом? Не знаю. Кажется, из дальнего Подмосковья. Подобрал их на улице зимой 1941—42 года папа, приехавший с фронта по каким-то делам в Москву. Как-то обмолвился, что это было страшное зрелище: замерзающие посреди Москвы, на улице Герцена, мужик и маленькая женщина с крохотным ребенком на руках. Папа и вселил их в ту, пустовавшую комнату нашей квартиры, за что дядя Миша был ему «благодарен по гроб жизни».

Дядя Миша считался инвалидом войны: когда их, призванных, собрали у военкомата, началась бомбежка, и дядя Мишу контузило кирпичом по голове. Об этом он любил рассказывать в поддатом состоянии, а поддавал он часто, особенно после того, как доказал свою инвалидность