Сквозь сад воспоминаний

Мы с родителями возвращались домой в Пало Альто из Миннеаполиса, с запоздалых поминок моей кузины Кайлы, которая три месяца назад ушла с помощью эвтаназии. В последний день путешествия я уснул на заднем сиденье; сквозь трещину в оконном стекле тянуло дымом, и запах напоминал мне о доме. Было жарко, голова кружилась, а когда я поднимал глаза к небу, звезды неслись по нему с бешеной скоростью, будто кто-то проводил по вселенной кистью. Но отец не захотел останавливать машину. Сказал, мы как раз успеваем к намеченному времени. Очнулся я через неделю в чумном отсеке больницы; родители смотрели на меня в окошко карантинного бокса.

– У детей, с которыми ты сидел, пока шли поминки, выявили вирус, – прозвучал мамин голос из интеркома рядом с кроватью. – Их родители клялись, что сделали анализы перед церемонией. Мы думали, тебе ничего не угрожает. Прости нас, Джан.

– Гребаные фабрики микробов, – буркнул я, стараясь сфокусировать зрение.

В горле першило, каждое произнесенное слово провоцировало приступ кашля. Я вспомнил, сколько воняющих дерьмом детских ручонок тронуло мое лицо, когда мы играли в «Твистер», вспомнил, что вентиляция у тетушки в подвале работала из рук вон плохо. Моими соседями по палате были в основном взрослые – одни лежали на своих койках и таращились в потолок, другие явно были без сознания, и медицинские приборы вдували им в легкие воздух.

– И как сейчас дети?

– Кента в реанимации, остальные боле-менее нормально, получают генную терапию, – ответила мать.

Я кивнул, и спину прошило острой болью. Хотелось уснуть и не просыпаться целую вечность.

– Детская схема лечения для взрослых, похоже, не годится, – объяснил отец. – А может, появился новый штамм. Врачи теперь считают, что болезнь передается не воздушно-капельным путем, впрочем, точно никто не знает. Какие-то студенты вроде бы заразились на пляже, возможно, инфекция была в сточных водах.

Тело стало чужим, я будто смотрел на него со стороны. Не чувствовал простыню, укрывавшую мои ноги. Кожа на руках сделалась удивительно бледной, почти прозрачной, казалось, я превращаюсь в некое глубоководное существо.

– Что со мной происходит? – спросил я.

Родители, обнявшись, покачали головами – до сих пор я не видел, чтобы они так открыто проявляли нежность друг к другу на людях.

– Мы не знаем, – сказала мама.

Слышно было, как бегут по коридорам врачи и медсестры, торопясь к больным, как бубнит неподвижный пациент, как тихо взрывается что-то в дефибрилляторе. Я хотел сказать родителям, что я люблю их, но губы будто склеились. И удалось только что-то невнятно промычать. Мама заплакала и прижала руки ко рту. Кожа становилась все более прозрачной, по венам поплыли звезды. Мама заговорила по-японски, что делала только в минуты особо сильных огорчений. Отец стал звать на помощь. А я на секунду зажмурился.

В себя я прихожу в темноте. Непонятно даже, открыты ли у меня глаза. Я зову на помощь в надежде, что придет сестра и включит свет или кто-нибудь из соседей отзовется, чтобы я понял, что не один. Больничной пижамы на мне уже нет, кажется, я одет в футболку и джинсы. Трубка из носа больше не торчит, и обезболивающее не поступает в вену из капельницы. Воздух под босыми ногами по ощущениям примерно такой, как дети представляют себе облака – можно разорвать руками и в то же время запрыгнуть сверху и поваляться, бесконечность и мягкий кокон одновременно. Воздух над головой удивительно легкий, словно гравитация исчезла, однако при такой физике должна присутствовать заземляющая сила. Провожу руками под ступнями, но все равно не понимаю, на чем же я стою во тьме.

Бреду вперед, и вскоре до меня доносятся голоса. Где ты? Я тебя не вижу. Телефон не включается. Мой тоже. Не молчите, говорите! Тела, раскинув руки, идут на звук и сталкиваются – ударяются друг о друга грудью, стукаются лбами, как бильярдными шарами. Мы начинаем считать, понимаем, что всего нас десять. В основном люди, как и я, попали сюда из чумного отделения больницы, но есть и те, кто делал что-то обыденное. Адвокат из Вашингтона собирался на работу и ел овсянку с дочерью. Бандит недавно вышел из тюрьмы, где отбывал срок за ограбление брата. Студент и влогер, снимающий ролики про компьютерные игры, рассказал, что ему только вчера поставили диагноз. Он лежал в кровати и играл в игру, надеясь, что еще успеет пройти ее до конца. Пожилая женщина говорила по телефону с дочерью, только что похоронившей своего ребенка.

– В последнее время дочка сильно кашляла, – объясняет она. Очень громко объясняет, почти кричит, хотя разделяет нас по ощущениям всего пара футов. – Я убеждала себя, что это грипп.

– Меня навещали в больнице родители, – произношу я на чистейшем английском, без намека на японский акцент.

И сам кайфую от вылетающих изо рта звуков – идеальный калифорнийский парнишка, смакует на языке окончания слов, будто они из сиропа сделаны.

Все замолкают, и тишина так звенит в ушах, что болят барабанные перепонки. Я щиплю себя, чтобы проснуться. Надеюсь, что увижу глядящих на меня родителей. Закрываю глаза, открываю снова. Топаю ногой по не-полу, пытаясь преодолеть силу, которое меня держит, или прорвать воздушное одеяло, на котором стою.

Говорю:

– А вдруг отсюда можно выбраться?

– Но что, если нам положено оставаться здесь? – спрашивает кто-то.

– Я сидеть и ждать не собираюсь, – заявляет адвокат.

– Может, нас поместили в карантин? – предполагает пожилая женщина.

– Будем держаться вместе, – решаю я.

– С фига ли ты раскомандовался? – влезает бандит.

– Он единственный, кто хоть что-то полезное предложил, – осаживает его адвокат.

Ухватив друг друга за талии, мы паровозиком движемся во тьму, я ощущаю рядом тела своих спутников. Адвокат спрашивает, у кого какие версии, и вскоре мы приходим к выводу, что так или иначе оказались тут из-за чумы. Никто не знает, как давно мы здесь. Мы не устаем, не чувствуем голода. По логике впереди должен быть какой-то край, дверь или лестница, ведущая прочь отсюда. И кто-нибудь должен нас услышать, если мы закричим изо всех сил. Пожилая женщина начинает петь, чтобы нарушить молчание, все подхватывают, а потом по очереди предлагают, что спеть еще – «Битлз», «Карпентерз», «Токинг Хедс».

Я как раз распеваю «Кокомо», когда адвокат вдруг ни с того ни с сего признается, что у него был роман на стороне.

– Ну и зачем нам эта информация? – спрашивает геймер. – Просто так?

– У меня семья есть, – объясняет адвокат. – Боюсь, жена меня бросит.

– Не исключено, – отзывается пожилая женщина. – Но если ты с ней нечестен, у вас уже никогда ничего хорошего не получится.

– Мы типа теперь душу друг другу изливаем? – не унимается геймер. – Ладно, мой старший брат погиб в аварии, водитель, который его сбил, скрылся с места происшествия. А нечего было путешествовать с плохой компанией. Впрочем, я и сам не святой.

– Моя мать умерла от передоза, когда я был маленьким, – делится бандит. – Нет-нет, вы не то подумали. Я плакал ночами напролет, и она принимала стимуляторы, чтобы хоть как-то держаться. Отец всю жизнь винил меня в ее смерти. Отвратно со мной обращался, мудак старый.

Я жду своей очереди, однако мне не в чем признаваться. Я никогда не сбегал из дома ночью, чтобы накуриться. Никогда никому не изменял (у меня и подружки-то не было). Родители переехали в Америку после закрытия Фукусимы, так как отцу больше негде было работать. Мы поселились в Беркли и стали трудиться у дяди в пекарне. Я получил стипендию на учебу в колледже. Помню, как мать часами стояла в очередях в разных инстанциях и плакала. Как в школе я боялся разговаривать, стесняясь акцента. Почти ни с кем не общался и постоянно писал. Почему-то переживал, что родители мое творчество не одобрят, хотя они всегда хвалили мои рассказы и стихи, когда я им их показывал. Летом я приезжал из колледжа домой на каникулы и все время сидел в своей комнате. Отец, надев очки, читал мою писанину с помощью электронного переводчика.

– Хорошо. Очень хорошо, – говорил он и передавал листки матери.

В кармане рубашки он носил блокнотик, куда записывал все незнакомые слова и идиомы. И постоянно пытался использовать их в разговоре. Ужин просто отвал башки. Какой потрясный снимок ты сделал. Терияки – ум отъесть. Выпускной получился – огнище.

– Ты такой талантливый, – умилялась мама. – Но когда тебе начнут за это платить?

– Скоро, – обещал я родителям. – Творческим натурам всегда приходится долго пробиваться наверх. Самое главное, чтобы твои работы увидели правильные люди. А их не так просто найти.

Я вспоминаю о родителях и дяде, которые сейчас ждут меня в пекарне, где я подрабатывал в летние каникулы. Они, наверно, думают, я пишу очередной стих и совсем забыл о времени. А может, они уже дома и звонят в полицию. Отец, разговаривая с детективами, достает из кармана блокнотик и желает им ни пуха ни пера.

Мы движемся вперед и вскоре слышим новые голоса. Кто-то зовет на помощь, кто-то протяжно кричит: «Привет!». Мы говорим им, чтобы шли на звук наших голосов – сюда, сюда! – и вскоре они сталкиваются с нами.

– Я вел двадцать восьмой автобус, только выехал из Филлмора, как все вдруг потемнело. Показалось, будто я падаю, – рассказывает один из новичков.

– Падаешь? – переспрашивают другие.

– Ага, лечу с парашютом.

– Кто-нибудь еще помнит падение? – спрашиваю я.

Тишина.

– Господи, пассажиры, – вздыхает водитель. – Мой автобус…

Я задумываюсь о том, что рассказали новички. А что, если мы упали сюда сверху? Существует ли вообще «сверху» в месте, где ходишь по воздуху? Пока что ясно только, что движемся мы кругами.

– Ну, что скажешь? – спрашивает бандит.

– Возможно, единственный выход отсюда – это вверх? – предполагаю я.

– Или выхода просто нет, – замечает геймер. – И все мы в ловушке.

– Допустим, нужно лезть вверх, – вмешивается адвокат. – Но как? У нас же нет лестницы.

В отдалении раздаются новые голоса. Их слишком много, невозможно понять, откуда они доносятся. Пространство теперь гудит, как набитый людьми кафетерий. Слышны обрывки фраз на английском, испанском, немецком, китайском, еще каких-то незнакомых мне языках. Я предлагаю посчитаться: один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять… двадцать шесть, двадцать семь, двадцать восемь, двадцать девять, тридцать… шестьдесят три, шестьдесят четыре, шестьдесят пять… А что если, что если?..

– Ты сбрендил, что ли? – рявкает бандит. – Мы так-то не в цирке.

– У меня вряд ли получится, – беспокоится пожилая женщина.

Я и сам не уверен, но попробовать стоит.

– Только подумайте, – убеждаю я. – Кем бы мы тут ни были, это явно не настоящие наши тела. Мы не устаем, не хотим есть. Нам не жарко и не холодно. Думаю, у нас получится. Ведь пораниться мы тут вряд ли можем.

Чтобы построить живую пирамиду, мы делимся на группы по комплекции, продолжается это по ощущениям несколько часов или дней. Все называют свой рост и вес. Но я же не врач и не полицейский, мне мало что говорят цифры. Тогда все начинают просто себя описывать – довольно крепкий парень, в спортзал ходил. Я воображаю спортивные шорты и майку.

– Так, те, что покрупнее, опускайтесь вниз, становитесь на четвереньки, – командую я.

Судя по нашим расчетам, которые стремительно теряют смысл, так как люди всё прибывают, мы можем построить пирамиду из пятидесяти этажей. Как ни странно, все начинают помогать друг другу занять свое место. А я гадаю: если бы мы видели друг друга, все шло бы так же гладко или нет?