Взять хотя бы Маман Муэртес, которая жила на отшибе, старуху эту. Мать семейства из неё, как из меня мадам в кружевах. Я и рюши, представили, да? Уржаться. Детей она на дух не выносила, да и людей вообще, впрочем. Но если к ней заявится жёнушка, которая хочет безопасным образом овдоветь, например, то пара бутылок рома и горсть побрякушек смягчат сердце чёрной стервозы, смажут нужные механизмы, типа того.

А вот дети – нет, никаких исключений, вы чего. Вон, когда Тереза втрескалась в того офицера и прибежала к Маман Муэртес за помощью, ну понимаете, какого рода, то самое, да? В общем, она подарков натащила целый рюкзак, и как не раскокала по дороге. Дура, конечно, в свои четырнадцать была, я на год младше, и то умнее. Короче, Маман её с порога спустила вместе с бутылками, даже слушать не стала. А Тереза через день слегла – оспа.

Оспа в наше время, ну?

Какие морячки-офицеры потом, с щербатым лицом…

Но Маман Муэртес на самом деле ещё ничего, если к ней со всякой хернёй не стучаться, то дело иметь можно. У меня-то она товар на рынке брала и не морщилась. А чего, хорошая же рыба, свежая, чего мне своих же обманывать. Городские – ладно…

Или вот Горбатый Камень, знаете такой? На берегу Тиете лежит один валун, с него ещё наши, кто победнее, бельё полощут. В общем, по ночам, особенно на молодую луну, туда соваться – гиблое дело, потому что там в это время Ла Льорана младенца купает. Ну как младенца, булыжник в пелёнках просто, как говорят, я-то не проверяла. Хоакин вот ходил, видел, потом рассказывал – ничего с виду, баба как баба, замотанная только до ушей и плачет всё время. Типа что же ты, сыночек, не дышишь, что грудь не берёшь… Ближе подходить нельзя, у неё руки – метров пятнадцать, вытянет, за шею схватит и в воду, и в воду. Взрослых топит просто, а детей с собой забирает…

Ну, мы уже тогда по её меркам не дети были – мне тринадцать, Хоакину семнадцать, а Лу, его младшей типа, она с ним всё время таскалась, семь лет.

Лу вообще умная девчонка, не, правда. Читает лучше меня, считает влёт, а если что услышит – запомнит слово в слово. Мы с Хоакином думаем, что надо скопить денег и отправить её в Анхелос, учиться. А что? Думаете, слабо? Тю! Вы вообще представляете, сколько можно на рыбе заработать? Ну, если честно, не особо много, но голодным не останешься, это точно. А Хоакин уже пол-улицы обшивает, руки золотые.

Короче, про дорогу-не-туда я в первый раз услышала от Лу. Хоакин тогда побежал заказ к Маман Муэртес относить, а сеструху мне оставил, от греха подальше. Я её рядом посадила, отдала пакет с ракушками перебирать, целые от битых, ну и забыла, дел по горло было, воскресный день, всё такое. Потом мы минуту урвали, перекусить типа, и Лу меня такая спрашивает:

– А правда, что на дороге к Сан-Винсенте есть неправильный поворот?

Ну или как-то так.

Я сначала не въехала, ей-ей. Поворотов там до хрена, если честно, каждый второй – в тупик, ну там к развалинам, к халупе Маман Муэртес… Или просто дорога обрывается. А у меня руки в рыбе уже, и Жоао пришёл за своим «санпетером», хорошая рыба, белая такая, не воняет почти… В общем, забыла. Потом смотрю, а Лу из своих ракушек выложила целую картину-хренотину. Зашибись, да?

Ну вот представьте.

Есть основная дорога, да? Мимо Коста-да-Соль идёт к побережью, а дальше на Сан-Винсенте, на Сантос, до порта, короче. Может, и до Анхелоса. И вот едешь себе прямо, а там раз поворот налево, два, три… К деревням, к домам, ну, в тупики ещё. Представили, да? Вот, если поворачивать, то вы же держитесь правее, а левая – она как бы встречка. Но тут машин мало, так что без разницы, даже разметки нигде нет.

Короче, на том неправильном повороте разметка есть. Но – только на левой стороне. Где встречка. Жирная такая белая линия на асфальте, сплошная – перед самым поворотом, ну, основной дорогой, если обратно ехать, и между полосами тоже. Недолго, метров пятнадцать, а ещё через столько же – ещё поворот, дорога как змея виляет.

Змей я, кстати, боюсь. Всегда боялась. А Хоакин – пауков. Смешно, да? Такой здоровый – а визжит, как девчонка… Ну и пусть, я его всё равно люблю.

А, дорога…

Если ты по своей полосе сворачиваешь – бон вояж в любое время суток. Днём можно на встречку зарулить немножко, но тогда впереди вместо второго поворота появляется дорога. Ну как, появилась и исчезла, до конца разметки проехал – и нет её, только бананы, дом порушенный и дальше обрыв, за обрывом лес. Ничего такого. Если едешь по этой дороге обратно, ну, по размеченной полосе, днём всё оки-доки. А ночью – в зеркало заднего вида смотреть нельзя. Совсем.

Ну и если выехал ночью на встречную…

В общем, Лу услышала, что там опять нашли машину. На нашу, заезжих каких-то, причём людей серьёзных, из тех, кто в порту толкает это самое, ну вы поняли. Тачка, короче, на обочине и пустая. Товар на месте. Людей нет.

Такие дела…

Но это всё ладно. На дорогу можно не ходить, к Маман Муэртос не соваться, Ла Льорану не отвлекать – пусть топит своего сыночка, он всё равно каменный… А вот кто хуже всех, так это Белый Фортунато.

Слышали про такого? Ну, конечно, кто не слышал про этого ублюдка. Ходит весь в коже. На рынке берёт, что хочет, и не платит. Ездит на мотоцикле, красном таком, сзади запасной шлем. А в шлеме – череп, настоящий. Вот по мотоциклу и по черепу его и опознают, потому что запомнить Фортунато в лицо нельзя. Не, ясно конечно, что он не чёрный, не мулат даже, но остальное… Говорят, у него договор с этими. С теми, для кого Маман петухов режет, ну вы поняли.

Фортунато приходит, куда хочет, и берёт, что нравится. И упаси святая Мария, чтоб ему возразить.

…короче, как вы догадываетесь, творится у нас в Коста-да-Соль полный кабздец. Круглый год, и никаких тебе сраных каникул. Не то чтобы я училась, но… Да, кстати, зовут меня Талита Маррейру, и у меня самые ловкие руки и самый острый язык на всём побережье. И когда мне стукнуло тринадцать лет, этот язык нас всех чуть в могилу не свёл.

Угадайте, как.

Денёк-то вообще был зашибись, честно. С самого утра – будто ангел в лоб поцеловал, не вру. Как сейчас помню, встала рано, ещё темно было, и вот что-то меня дёрнуло пойти ловить не на отмель, а подальше, ну, за Мысом Утопленников. Знаете, где это? А… Ну, в общем, почти там же, но вдоль по берегу, где Бранка убилась. Там ещё такая скала, похожа на пёсью морду. Клевало прямо конкретно так, к семи корзина была до верха. Хоакин всегда говорил, что жадность – это плохо, так что засиживаться я не стала, хотя можно было надёргать ещё два раза по столько же, и рванула на рынок.

Полкорзины у меня сразу взяла ди Виейра, у неё своя травиловка прямо за почтой. Ну как травиловка, это я, конечно, не со зла, готовит она так, что на запах полгорода пройти можно. Ну, и платит хорошо, честно. Ну и потом пошло-поехало… Хоакин ко мне завернул, как всегда, разряженный как на свадьбу, рожа серьёзная, спина колесом, на спине – Лу.

И ещё глаза серые, как океан, и улыбка такая половиной рта, то появится, то исчезнет, будто померещилась.

Так бы и смотрела, честно.

– Посмотришь за ней? – и сразу сеструху сгрузил рядом со мной. – Тали, а, выручишь? У меня заказы в разных концах города, я столько не потяну с ношей.

– Если конец не тянет, это не ко мне, это к Маман Муэртес.

Он покраснел, конечно. Но не обиделся – а чего, знает же меня. Сказал только:

– Ты зачем так, я же не это имел в виду…

– Не знаю, кого ты там имел, но не меня точно, я б запомнила… Ладно, вали уже отсюда со своим концом, раз ничего не покупаешь. Ишь, торчит, солнце загораживает.

Ну, на самом я только обрадовалась. Лу клёвая. И тихая. Когда не надо – не мешается, играет сама с собой. Думала, вот допродам, пойдём купаться, может, и Хоакин потом подтянется…

Мечты, мечты.

Он не раздевается никогда. Стесняется, что сутулый. Дурак.

Насчёт торговли я как в воду глядела, кстати. Рыбу почти всю разобрали, и скоро так, Жоао даже без своего «сан-петера» остался – ну и хрен с ним, нечего ушами хлопать. Кто раньше пришёл, тот и покупатель, всё по-честному… Ну, пару рыбин я себе заныкала. Думала, может, перед пляжем домой завернуть, ну, пожарить по-быстрому, Лу покормить, она вон какая тощая.

Так я собиралась.

И вдруг появилась наглая такая рука, в перчатке с заклёпками, и нырк в корзину. Прямо по-наглому, да? Ушлёпок какой-то, а с виду приличный – костюм такой чёрный, прям как у пастора, рубашка красная, на пальце кольцо, прям поверх перчатки.

– Шесть реалов с тебя, амиго! – Я цену специально накинула, нечего выделываться. – Оглох, что ли? Пошуруй рыбьим хвостом себе в заднице, очень от глухоты помогает.

Я вот говорила, а у самой язык вдруг обожгло. И Лу на меня уставилась и тихонько за локоть начала щипать. Вот прямо так, смотрит глазищами, как у Хоакина, и щипает. Жуть.

А ублюдок этот, с перчатками, остановился.

– Сколько, говоришь, должен? – спросил и обернулся.

И у него, святая Мария, лицо белое-белое. Тут надо полной дурой, хуже Терезы, быть, чтоб не просечь фишку. Фортунато, собственной персоной, чтоб ему в преисподней гореть.

В такие моменты, когда страшно до усрачки, я дурею. И молчать не могу.

– Сколько, сколько – апельсина дольку, апельсина жгучего, тухлого, вонючего… Ладно, четыре давай, я сегодня добрая.

Он сощурился и глянул на меня – как бритвой по лицу, честное слово, не сойти мне с этого места, если вру. И сказал:

– Я тоже добрый. На, держи. До вечера хватит.

И кинул мне монетку. Мелкую, в пятьдесят сентаво.

А я, дура, поймала.

В общем, я глядь по сторонам, а его уже нету. Хотя можно подумать, что если б я извинилась, он бы передумал… Рыба остальная, кстати, протухла и зачервивела, пришлось вместе с корзиной выкинуть. А монета у меня к ладони так и прилипла. Я её и так, и этак, и мылом, и ножом пыталась поддеть – только порезалась. А Лу всё это время рядом сидела, ревела. Я как неё, плаксу, посмотрела – так до тупой моей башки и дошло наконец: жить мне ровно до заката, повезёт, если мучиться не буду. Мелькнула даже шальная мыслишка, может, с Мыса Утопленников прыгнуть, чтоб этому рыбоглазому не доставаться…

А потом я подумала: а вот хер тебе, кто бы ты ни был. Обойдёшься.

Стиснула зубы, значит, рюкзак набила пойлом, которое ещё от папаши осталось, Лу подсадила на локоть и пошла искать Хоакина. К Маман Муэртес, знаете ли, с детьми соваться – это вообще без мозгов надо быть.

Хоакин сразу просёк, что я в дерьме по самую макушку.

– Так, – он Лу подсадил себе на спину и посмотрел на меня в упор. А глаза такие, знаете… Как океан. Вот когда зима, и небо хмурое, знаете такой цвет? Серый, серый, зеленоватый, и раз – проблеск, аж слепит. – Тали, что с тобой случилось?

Я отвернулась.

– Не твоё дело, – сказала. – Сначала с концами своими научись управляться, потом к девушке подкатывай.

Сказала и сама подумала: «Только уже не ко мне».

А эта мелкая хитрюга, Лу, ему всё как на исповеди выдала. И про Белого Фортунато, и про монетку, и про вечер этот сраный. Хоакин цап меня за локоть свободной рукой и держит. И взгляд у него стал такой, знаете… в общем, как будто туч прибавилось.

– Нет, Тали. Я тебя одну не отпущу. Ты куда собралась?

Я ему врать никогда не умела. Вот никогда. Ну, и сказала. А он кивнул такой спокойный, словно ни монету ни видел, ни запаха тухлятины от меня не чуял:

– Пойдём вместе. Я иногда для неё шью, может, она подобрее будет ко мне. Ты всё-таки, – он замялся, – ещё совсем юная. По её меркам.

Ну да, это он был, конечно, прав. Тереза, когда к ней сунулась, постарше была… С другой стороны, мне терять нечего. Не один сгубит, так другая, какая разница-то, а?

Хоакин, дурила, увязался со мной. И Лу тоже потащил.

Шли мы на своих двоих. На одном велике втроём не доедешь, а в машину бы нас не пустили – с таким-то рыбным душком. Шли сначала людными местами, потом свернули к окраинам… Весь чёртов Коста-да-Соль вымер. Тут народ подлянку жопой чует, когда Белый Фортунато в городе – все по домам сидят. И мне бы сидеть, идиотке, да поздно.

Не знаю, как, но вышли мы на объездную дорогу. Я спорить не стала, Хоакину видней, если он с заказами к Маман Муэртес ходит… В общем, тащились мы по обочине, пыль глотали, я повороты считала, чтобы отвлечься. Всё-таки день уже к вечеру клонился. И вдруг Лу сказала:

– Тали, а Тали, а это неправильная дорога, да?

Я хотела ответить, мол, к брату приставать, он знает, но как язык прикусила. Потому что увидела на старом, как этот мир, асфальте, яркую белую полосу. На половину боковой дороги. И ещё одну, поперёк.

Ну точно, место то самое, аккурат по описанию.

Не знаю, что меня дёрнуло, но я приударила вперёд всех и через эту сраную полосу переступила. Шаг, два, и я там. И знаете, что? Она там была.

Дорога-не-туда.

Там вообще асфальтовое полотно кончалось, дальше укатанная такая грунтовка шла вбок. Ну, может, бетонка, не знаю, гладкая, короче. А прямо уходила другая дорога, как раз заасфальтированная, и над ней колебалась дымка – вроде и смотришь, а вдаль не видно, и…

– Талита Маррейру, выходи за меня.

Не знаю, что там до того Хоакин орал и почему он такой бледный стал, но вот эти слова я услышала. Отвернулась от той дороги, сказала ему:

– Если потом отнекаешься – своими руками урою, понял?

Лыбилась я как дура, честно признаюсь, чего уж скрывать. А чего, у вас такого не было? Да ла-адно.

Дом у Маман Муэртес был зашибись. Я думала – халупа какая, ну, так рассказывали. А он весь белый, из белого камня, забор кругом железный, прикиньте? Забор! В Коста-да-Соль. Уржаться, конечно.

Поближе подошли, и стало не особо смешно, потому что на пиках у забора висели черепа. Кошачьи, собачьи, лошадиные даже… Мне как-то приглядываться неохота было, сразу затошнило. Подумала: вот и мне там висеть, дуре.

Маман сидела на пороге, такая шикарная тощая старуха, чернокожая, а вся в белом, с курительной трубкой, на запястьях золото, в ушах золото, прям целый ювелирный магазин в Анхелосе. Папаша меня туда раз свозил, ну, и не только туда. Купил мне серёжки, типа вырасту – на свадьбу надену.

Ага, как же.

Когда он утонул, продать пришлось. Жрать-то хочется.

Маман Муэртес, когда нас увидела, аж подавилась, и лицо у неё вытянулось.

– Хоакин, мон ами, ты кого ко мне привёл? – спросила. А он, дурень, покраснел.

Сказал:

– Она не ребёнок, вы не смотрите по внешности. Она хорошая очень.

Ну да, хорошая. В каком его сне, интересно? Маман кивнула:

– А, ну ясно. Ну что, проходите. Выпивку там поставьте, – и показала на порог.

Я так и сделала.

На монету она мне смотрела долго. Лу в это время тише мышки сидела у Хоакина на коленях, говорю же, умная девчонка всегда была, не зря её учиться потом отправили. А Маман Муэртес три трубки скурила, потом ушла куда-то… Петух закричал, но замолчал быстро. А она вернулась, вытирая руки от крови полотенцем, и опять села передо мной. Перевернула мою вонючую руку, уставилась опять на монету на ладони.

– Да-а, – протянула. – Попала ты красотка. Как угораздило-то?

Ну, я и рассказала, чего скрывать-то. И про рыбьи хвосты в заднице, и про апельсины. Маман ржала, как кобыла, хлопала себя по коленям, аж отпечатки на её белом платье остались. Наконец отсмеялась и сказала:

– Ладно, ты мне нравишься. Язык острый, и в голове не пусто. Как этому шлюхиному сыну ответила, а? Не из трусливых ты, да?

– Ну, есть немного, – ответила я.

Не сознаваться же, что болтливая дура, которая от страху несёт незнамо что… А Маман Муэртес вздохнула и сразу стала серьёзная, как статуя на кладбище.

– Я тебя спасти не могу, – продолжила она. – Мне с Белым Фортунато ссориться не с руки, хотя я с удовольствием макнула бы в дерьмо этого ублюдка, да только он так ответит, что я костей не соберу. Но кое-чем помогу. Во-первых, советом. Сейчас как раз луна только-только прорезалась, острая она, что твой серп. Иди на горбатый камень, жди ночи. Появится женщина с младенцем на руках, ты на неё не смотри, но как она сядет рядом – скажи так: «Позволь, я пелёнки для твоего сына полоскать буду, а ты его пока покормишь». Она развернёт младенца, даст тебе кусок ткани – начинай его макать в воду. Макай, пока она не скажет: «Да не так! Кто ж тебя так учил!». А ты ответь: «Так научите, как правильно». Когда начнёте в четыре руки стирать, переверни ладошку с монетой и скажи: «Ой, прилипло что-то!». И как только та женщина монету с руки снимет – хлестни её по лицу пелёнкой и убегай, иначе утопит. Но если всё правильно сделаешь, Белый Фортунато тебя потеряет. Ночь переждёшь где-нибудь, а утром уезжай подальше.

Я её слушала и думала: а ведь есть шансы! Только одно непонятно было, ну, я и спросила.

– За совет спасибо, но как мне дождаться ночи, если этот ублюдок обещал за мной прийти вечером? Закат-то уже скоро.

И тут выражение лица у Маман Муэртес стало такое, прям… Ну вот глядишь на такое и думаешь: ой, ё, мать моя женщина, отец мой мужчина, родите меня обратно, я пожить хочу. Ну, примерно так.

– Я вас выпущу с чёрного хода, – ответила она. – Так что Белый Фортунато сначала по следу придёт к моему парадному крыльцу. Пока мы будем браниться, как раз ночь и наступит. А там… он тоже человек, красотка, по воздуху не летает. Пока до берега Тиете дойдёт – ты три раза отмыться успеешь.

Честно, я приободрилась. И дала зарок: если выживу, а потом разбогатею, каждый месяц буду слать Маман Муэртес лучшую выпивку и табак. Ну, а если не разбогатею… Надеюсь, рыбу она любит.

Мы вышли с чёрного хода, прямо в сад, потом через калитку вышли на тропинку. И, как Маман велела, пошлёпали по ней. Вихлючая, как змея – то вправо, то влево, то вверх, то вниз… Меня аж замутило. А монета на ладони жечь начала. Потом как бабахнуло вдали, закричал

1 2

Премиум

4.33

(3 оценки)