Мы уже сказали, что «Слово» очень короткий текст. Но оно очень разнообразно по стилю, риторике и лексике. Автор чередует обращения к слушателям (или читателям; распространена гипотеза, что «Слово» – памятник торжественного красноречия, рассчитанный на исполнение вслух), лирические картины природы, прямую речь героев, призывы (например, повелительное наклонение «стреляй!»), эпические описания событий из недавней и давней истории.
В «Слове» есть поэтический ритм и аллитерации, хотя это не совсем стих в привычном нам смысле. Весь текст связывает в единое целое сложная система лейтмотивов, рефренов, повторов и перекличек: одни и те же словосочетания или даже предложения повторяются в разных контекстах. Это подчеркивает неоднозначную эмоциональную окраску произведения. Слова «свѣтъ повѣдаютъ» (т. е. «свет возвещают») встречаются дважды: в благоприятном (соловьи «веселыми пѣсньми свѣтъ повѣдаютъ» и помогают Игорю бежать из плена) и зловещем контексте: «Другаго дни велми рано кровавыя зори свѣтъ повѣдаютъ». «Земля тутнетъ (трясется, гремит), рѣкы мутно текуть, пороси (пылинки) поля прикрываютъ», предвещая нашествие половцев, в то время как князь Святослав, наоборот, «взмути (возмутил) рѣки и озеры», побеждая кочевников, а «стук» земли упоминается как благоприятное предзнаменование при бегстве Игоря. Перед боем у воинов из Курска «луци (луки) напряжени, тули (колчаны) отворени», а в плаче Ярославны, наоборот, говорится, что солнце у войска Игоря «лучи съпряже, тули затче» (луки расслабило, колчаны заткнуло). Готские красавицы поют у моря, звоня трофейным русским золотом, – а в финале «Слова» «дѣвици поютъ на Дунаи», празднуя освобождение Игоря. Ряд лейтмотивов повторяется со схожим значением (далеко слышный звон, преклонившееся к земле в горести дерево, золотое стремя, земля, посеянная костями или усобицами, «кующаяся» крамола).
Переходы от одного эпизода к другому достаточно резки; новые предложения в «Слове» в 2/3 случаев начинаются без союза, что в древнерусском тексте редкость (обычно летописцы вводили большинство простых предложений при помощи «а» или «и»).
С художественной точки зрения это производит впечатление наподобие резкой смены планов и эпизодов в кино.
Многие видят в «Слове» стихотворные элементы – иногда даже черты стиха в привычном нам смысле, с равными по числу слогов строками, с размерами и рифмой. Есть очень масштабные реконструкции стихотворного размера «Слова» (например, недавно вышедшая книга С. Л. Николаева3), признать которые вполне надежными из-за отсутствия древней редакции сложно.
Но, несомненно, есть хрестоматийные примеры метрико-синтаксического параллелизма, напоминающего эпический стих. Напомним, что в оригинале никакого деления на строки нет: наше деление подчеркивает схожее строение отрезков текста, идущих друг за другом, и помогает ощутить ритм. Процитируем памятник в подлиннике – в переводах далеко не всегда этот ритм сохранен:
«А мои ти куряни
свѣдоми къмети,
подъ трубами повити,
подъ шеломы възлелѣяны,
конець копiя въскръмлени,
пути имь вѣдоми,
яругы имъ знаеми,
луци у нихъ напряжени,
тули отворени,
сабли изъострени…»,
«Комони ржуть за Сулою —
звенить слава въ Кыевѣ;
трубы трубять въ Новъградѣ —
стоять стязи въ Путивлѣ…»,
«…ту ся копiемъ приламати,
ту ся саблямъ потручяти
о шеломы Половецкыя,
на рѣцѣ на Каялѣ,
у Дону Великаго»,
«…притопта хлъми и яругы,
взмути рѣки и озеры,
иссуши потоки и болота…»,
«…уже снесеся хула на хвалу,
уже тресну нужда на волю,
уже връжеса Дивь на землю».
Сразу же заметны изощренные аллитерации, с которыми писали еще, например, средневековые германские и кельтские поэты:
«Съ заранiя въ пят(о)къ потопташа поганыя плъкы Половецкыя»,
«дятлове тектомъ путь къ рѣцѣ кажутъ,
соловiи веселыми пѣс(н)ьми свѣтъ повѣдаютъ».
Таким образом, характерное для стиха членение на регулярные строчки в «Слове» не общепризнано, но элементы ритмизации текста, отличающие его от большинства древнерусских текстов, несомненны.
Лексика «Слова» (а это меньше тысячи разных словарных единиц) очень разнообразна, в ней есть, например, обозначения голосов птиц – «говор» галок, «текот» дятлов, «крик» лебедей, «щекот» соловьев (в других древнерусских текстах речь об этом заходит мало), музыкальная терминология (например, гусли «рокочут»), термины, обозначающие оружие – копья, сабли, шлемы (все это с мощной символической нагрузкой), названия народов (например, сакраментальные «русичи», отсутствующие в других источниках, но правилам древнерусского языка не противоречащие). Некоторых таких слов без этого памятника мы бы не узнали (например, название боевого ножа «засапожник», раннего утра – «зарание» или сильного ветра – «ветрило»). Автор испытывает пристрастие к приставочным глаголам: например, в других памятниках есть глаголы «волочити», «мчати», «поити», но только в «Слове» «поволочити», «помчати», «попоити».
Мир автора «Слова» красочен; знаменитый филолог Борис Ярхо подсчитал, что по плотности цветовых эпитетов на единицу текста «Слово» – самый многоцветный европейский средневековый эпос. На страницах «Слова» появляются багряные столпы, белая хоругвь, «бусые» (серые) ворон и волк, зеленая паполома (погребальное покрывало), кровавые зори, серебряные седина и струи, серый волк, сизый («шизый») орел, синее вино и молнии, червленый стяг, черные ворон, земля, тучи.
В «Слове» есть редкие или уникальные иноязычные заимствования, смысл которых часто неясен: например, часто повторяющийся эпитет оружия «харалужный» (по одной из версий – «происходящее из державы Каролингов»), название некоей одежды или украшения «орьтъма», какого-то метательного орудия «шерешира» или титулы тюркских богатырей на службе черниговского князя («съ могуты, и съ татраны, и съ шельбиры, и съ топчакы, и съ ревугы, и съ ольберы»). Наличие редких или уникальных тюркизмов и других ориентализмов приводило некоторых авторов-любителей (например, казахского поэта Олжаса Сулейменова) к фантастическим теориям, согласно которым все «Слово» написано на смешанном тюркско-славянском языке – но это, конечно, преувеличение. Хотя нет сомнения, что автор «Слова» был неплохо знаком с Половецкой степью, а может быть, знал и язык.
Лексику и фразеологию «Слова» плохо понимали уже переписчик XV–XVI веков и живший в конце XIV или в XV веке автор «Задонщины» – не говоря об издателях 1800 года. Некоторые места «Слова», по-видимому, искажены так, что у них нет однозначной трактовки, – это знаменитые «темные места»: например, «дебрь кисаню», «стрикусы» или «въстазби». А автор или переписчик «Задонщины» не понял выражение «за шеломянем» («за холмом», «за высоким берегом реки») и вместо «о Русская земле, уже за шеломянем еси!» написал «Руская земля, топервое [т. е. «теперь»] еси как за царем за Соломоном побывала». Что бы это ни значило.
В «Слове» мощный образный план: сравнения и метафоры пронизывают текст. Скрипучие телеги сравниваются с крикливыми лебедями, Боян – сизый орел, его пальцы – соколы, струны – снова лебеди. Половцы – вороны и пардусы (гепарды; в Средние века прирученных гепардов использовали для королевских и княжеских охот в разных регионах Европы, есть они и на фресках в Софии Киевской), их хан Гзак – волк, княгиня Ярославна превращается в зегзицу (обычно это слово понимают как «кукушка», но есть и другие трактовки). Наиболее разработаны два развернутых образа князей-оборотней: Всеслав предстает как волк и «лютый зверь»; а Игорь во время своего бегства последовательно превращается в утку-гоголя, горностая, волка и сокола, причем волком успевает побывать и его спутник Овлур. Вообще князья сравниваются с соколами неоднократно, а брат Игоря Всеволод получает постоянный эпитет «буй (храбрый) тур». При этом князья предстают еще и как солнца, месяцы, лучники, далеко шлющие свои стрелы.
Битва осмысляется как гроза, кровавый пир или же страшные картины посева (земля сеется костями, поливается кровью, растет усобицами), а затем и уборки урожая («на Немизѣ снопы стелютъ головами, молотятъ чепи харалужными, на тоцѣ животъ кладутъ, вѣютъ душу отъ тѣла»). Глубокий мифологический смысл имеют зловещий символический сон Святослава, три сцены гибели молодых князей (их губят реки, они ложатся на зеленое покрывало или «роняют жемчужную душу через золотое ожерелье»), тройной плач Ярославны, обращенный к трем стихиям.
При помощи гиперболических картин человек вписывается в мифологический ландшафт: пленный Кобяк, «вырванный» из Лукоморья, летит в Киев и падает, Всеслав опирается на колдовство, как на волшебный шест, и «прыгает» от Полоцка до того же Киева, Ярослав Осмомысл подпирает горы, Игорь мыслью мерит поля.
Пантеон «Слова» необычен для славянского средневекового текста. Автор вводит целый ряд языческих божеств, выстраивая связанные с ними генеалогии и функции: народ – «внук Даждьбога», певец Боян – «внук Велеса», ветры «внуки Стрибога», оборотень состязается в беге с богом Хорсом, Див (то есть древнейшее индоевропейское божество) угрожает Степи; возможно, сюда же относятся такие не совсем ясные фигуры, как Троян, Карна или Желя. Имена славянских богов упоминаются без какого-либо осуждения, свойственного древнерусской христианской назидательной литературе; стоит ли за ними какое-то реальное «двоеверие», или это чисто культурные знаки, пришедшие из фольклора и предшествующей традиции (как в позднеантичной и ренессансной культуре), – до конца не решенная научная проблема. Сторонники версии о поддельности «Слова» обращают внимание на то, что такая языческая образность отвечала вкусам XVIII века, стремившегося реконструировать «славянский пантеон» и использовать его в аллегорических целях, подобно тому как европейские писатели Возрождения и Нового времени упоминали Юпитера и Марса. Однако в «Слове» нет никаких «кабинетных» псевдобожеств, придуманных учеными мифологами в XVIII веке (вроде бога любви Леля или богини весны Зимцерлы), и весь пантеон лингвистически и исторически достоверен. Например, Див: такого имени в древнерусских источниках нет, но зато оно точно этимологически соответствует латинскому deus и индоиранским названиям божеств, так что просто выдумать его до открытия исторического языкознания не получилось бы. Что весь этот ряд снят в «Задонщине», неудивительно: ее автор Софоний был, скорее всего, священником.
И в то же время в финале «Слова» Игорю указывает путь из плена Бог – не Даждьбог и не Стрибог, а христианский Бог; князь едет (очевидно, для благодарственной молитвы) к церкви Богородицы Пирогощей в Киеве, после чего автор хвалит князя и дружину за то, что они боролись за христиан с армиями язычников. Была даже версия, согласно которой конец «Слова» принадлежит другому автору с иными религиозными взглядами, но это слишком примитивное решение. Несомненно, этот переход – осознанный художественный прием. Ведь и до финала христианская образность в «Слове» тоже есть, пусть и меньше концентрированная, это «суд Божий» в цитате из «песнотворца» Бояна, а также постоянное именование половцев «погаными», то есть язычниками, и упоминания Киевского и Полоцкого Софийских соборов.
Принято считать, что «Слово» уникально. И первые издатели, и Александр Пушкин, и Владимир Набоков говорили о «Слове» как об «уединенном памятнике» в «пустыне» или «степи» русской словесности – где, как по умолчанию считалось, ничего достойного не могло быть вплоть до Петра. Действительно, средневековая литература Руси – в основном религиозная – для человека Нового времени, если честно, скучновата. Текст, напоминающий о европейском Средневековье («Нибелунгах» или «Песни о Роланде»), а где-то и о поэзии Возрождения и более близких к нам эпох, казался читателю XIX–XX веков удивительной игрой природы (даже не культуры). По счастливой случайности, «Слово» было все же замечено антикварами екатерининского века перед московским пожаром – иначе, как казалось, ни о какой древнерусской литературе говорить было бы нечего.
Но все гораздо сложнее. Первые читатели «Слова» в 1790-е годы, да и многие последующие поколения еще мало знали о средневековой литературе и культуре Руси. Сейчас нам известно уже очень много параллелей к «Слову», которые могут быть непосредственно связаны с ним или принадлежать той же традиции. Культура Руси XIIXIII веков действительно была преимущественно церковной. Литературные тексты создавали в основном монахи и священники. Но в ней была и более светская линия. Такое сосуществование традиций характерно для византийской образованности того же времени (в культуре Византии, в отличие от Руси, была еще и живая античная составляющая). В сгоревшей рукописи из собрания графа Мусина-Пушкина, кроме «Слова о полку Игореве», был также список перевода византийского воинского романа о добывании невесты «Дигенис Акрит» («Девгениево деяние»), тоже XII века; этот перевод был позже найден в других редакциях. Кстати, «Дигенис», как и «Слово», «пограничный эпос», среди его героев и христиане, и варвары-иноверцы, между ними возможно тесное общение и даже браки (как у Владимира с «красной девицей» Кончаковной).
Эта культура находила поддержку прежде всего при княжеских дворах. Сам автор «Слова» ссылается на своего предшественника Бояна – придворного певца нескольких князей XI века. Хваля его, стилизуя и цитируя, он в то же время заявляет, что не намерен следовать его манере. Из жития Феодосия Печерского известно, что при княжеском дворе в XI веке действительно было принято держать играющих и поющих гусляров – автор-монах говорит об этом неодобрительно, но подчеркивает, что это «обычай есть перед князем», признавая нечто вроде культурной автономии светских правителей. Известно и о других светских придворных развлечениях, идущих из Византии или с Запада. В Ипатьевской летописи упоминается, что в Руси XII века венгерские всадники устраивали нечто вроде рыцарских турниров («игра на фарех»). В лестничной башне Софии Киевской сохранились фрески с изображением византийского зимнего маскарада («брумалий»), скоморохов, музыкантов и охоты, иллюстрирующие сюжет о приезде княгини Ольги в Царьград.
В «Поучении Владимира Мономаха» (начало XII века) также детально изображены рискованные княжеские охоты. В рассказе Мономаха, как и в «Слове», упоминается «лютый зверь» (ученые спорят, что это за хищник – рысь, волк, а может быть, даже еще не вымерший в те времена в степях Европы лев), и этот отрывок написан с небольшим числом союзов, как и «Слово о полку Игореве», что придает ему характерный ритм:
«А се в Черниговѣ дѣялъ єсмъ: конь диких своима рукама свѧзалъ єсмь, въ пу[щ]ах 10 и 20 живых конь, а кромѣ того, иже по рови ѣздѧ ималъ єсмъ своима рукама тѣ же кони дикиѣ. Тура мѧ 2 метала на розѣх и с конемъ, ѡлень мѧ ѡдинъ болъ, а 2 лоси ѡдинъ ногами топталъ, а другыи рогома болъ, вепрь ми на бедръ мечь ѡттѧлъ, медвѣдь ми у колѣна подъклада оукусилъ, лютыи звѣрь скочилъ ко мнѣ на бедры и конь со мною поверже; и Богъ неврежена мѧ съблюде. И с конѣ много падах, голову си розбих дважды, и руцѣ и нозѣ свои вередих, въ оуности своеи вередих, не блюда живота своєго, ни щадѧ головы своея».
«А вот что я в Чернигове делал: коней диких своими руками связал я в пущах – десять и двадцать живых коней, помимо того, что, разъезжая по равнине, ловил своими руками тех же коней диких. Два тура метали меня рогами вместе с конем, олень меня один бодал, а из двух лосей один ногами топтал, другой рогами бодал; вепрь у меня на бедре меч оторвал, медведь мне у колена потник укусил, лютый зверь вскочил ко мне на бедра и коня со мною опрокинул. И Бог сохранил меня невредимым. И с коня много падал, голову себе дважды разбивал и руки и ноги свои повреждал – в юности своей повреждал, не дорожа жизнью своею, не щадя головы своей» (перевод Д. С. Лихачева).
Параллели со «Словом» находятся и в церковных текстах домонгольской Руси. Например, противопоставление своего оригинального творчества старому песнопевцу Бояну, казалось бы, нетипичное для Средневековья, находит аналогии в «Слове на воскресение Лазаря» (XII–XIII века), где царь Давид в аду говорит пророкам и праведникам: «Воспоим весело, дружино, песни днесь, а плач отложим и утешимся! Се бо время весело наста…», причем делает это, кладя «очитые (зрячие) персты» «на живыя струны», как и Боян в «Слове». Похожие противопоставления есть и в переводной «Хронике Георгия Амартола», и в оригинальных проповедях Кирилла Туровского.
О проекте
О подписке