– Скорее проходи в саклю, – сказал он ему, а сам отвел коня в конюшню.

Вернувшись в саклю, развел он в очаге огонь, подал Алегеко воды для омовения, накормил его.

– А тебя, гость, в ауле считали умершим, – проговорил он. – Наши джигиты тебя очень хвалят, называют отважным. Сделай милость, расскажи, что у тебя произошло в набеге с джигитами.

И Алегеко рассказал о том, что случилось в ту несчастную ночь, про свой плен и бегство из него.

Хозяин встал и обнял его.

– Будь моим другом, – сказал он ему. – Сам знаешь, у тебя в ауле есть кровники, братья убитых тобой джигитов. Тебе надо примириться с ними, и надо сделать это в нынешнюю же ночь, завтра будет уже поздно. Но не бойся, я помогу тебе.

Вошел он в женское помещение сакли, позвал свою жену и приказал ей идти с ним и гостем к саклям кровников и вызвать их матерей.

И все трое вышли они и направились по кривой уличке.

Подошли к сакле одних кровников.

Чеченка постучала в дверь женской половины сакли, вызывая хозяйку.

По голосу узнала хозяйка свою знакомую, вышла на двор, и в это время Алегеко, стоявший за стеной, бросился к ней, разорвал на ней платье и прижался губами к ее груди…

– Мать, прости мой грех, – сказал он, обнимая ее. – Я убийца твоего сына…

Вскрикнула мать, заплакала, потом, обнимая Алегеко, сказала:

– Мертвого не вернешь. Ты теперь – мой молочный сын, и я поневоле должна простить тебе.

Сыновья ее услышали говор и плач на дворе, выскочили из сакли с оружием в руках, но увидев, что мать их обнимает и целует Алегеко, поняли, что случилось. Подошли они к нему, и каждый из них по очереди обнял его.

– Мы прощаем тебе кровь нашего брата… Ты – брат наш… Пойди примирись и с остальными своими врагами, – сказали они ему.

С помощью жены своего друга Алегеко удалось в ту же ночь примириться с другими кровниками.

А утром о ночном происшествии говорил весь аул.

Потом Алегеко ходил на кладбище просить прощение на могилах убитых им джигитов.

Босой и в той же рваной одежде, в которой бежал он из неволи, с цепью на ногах, шел он, окруженный громадной толпой народа, а на кладбище падал на могилы джигитов, плакал.

– Брат, прости мой грех перед тобой! – говорил он на каждой могиле.

Хозяин сакли, давший ему приют, устроил поминки по убитым джигитам, а так как у него не было для этого достаточно мяса, хлеба и пива для этих поминок, то каждый из жителей счел своею обязанностью помочь ему.

Молочные братья подарили Алегеко одежду, оружие, седло и уздечку с серебряным набором.

Спустя неделю Алегеко предложил им отправиться в набег на улус ногайский.

– Много горя произошло из-за ногайцев, надо отомстить им, – сказал он.

Собралась шайка в пятьдесят человек, и предводителем ее был избран Алегеко.

Ранним утром она напала на улус, разграбила его, ногайцев перебила всех, не оставляя в живых даже детей и женщин, а кибитки подожгла.

Посмотрел Алегеко, как дым от пожара поднимался, проговорил, засмеявшись:

– Это – поминки по джигитам!

С богатой добычей чеченцы возвратились из набега, и при дележке ее Алегеко свою долю подарил хозяину дома, где он жил.

Потом еще несколько раз он делал с джигитами набеги в ногайские степи и всегда возвращался с добычей.

Но скучно стало ему жить в ауле.

«Надо на иных людей посмотреть», – подумал он и, распрощавшись со своими братьями, друзьями, уехал.

В Дербент прибыл он, явился к хану и просил принять себя на службу.

Хану он понравился.

– Мне нужны храбрые воины, – сказал хан. – Будешь хорошо служить мне – награжу, а за плохую службу прикажу голову тебе снести.

В скором времени подступили к Дербенту войска аварцев.

Хан послал для отражения их свое войско под предводительством престарелого военачальника, но в первом же сражении оно было разбито и бегством едва успело спастись в стенах города.

Упал духом хан.

Аварцы обложили город, требовали сдачи его, а в пище среди жителей начинал ощущаться большой недостаток.

Народ требовал или битвы, или сдачи города.

Алегеко явился к хану и сказал:

– Дай мне, хан, сто воинов, которых я сам выберу из всего войска, и я прогоню врага от стен города.

– Безумный! – ответил ему хан. – Как ты будешь сражаться с одной сотней против тысяч?

Но затем согласился исполнить его просьбу, предупредив, что, в случае неудачи, голова Алегеко слетит с плеч долой.

Алегеко усмехнулся.

– Разве я боялся когда-нибудь смерти? – спросил он.

И взяв с собой сто опытных, испытанных в бою воинов, он тихо вышел с ними из города в глухую ночь.

Лагерь аварцев уже потушил свои огни. Воины Алегеко поползли к нему и вдруг с гиком и выстрелами бросились на него. Среди аварцев произошло смятение, а тем временем хан послал остальное войско.

Не выдержали аварцы первого натиска, побежали и к утру были совсем разбиты. Много их пало в бою, остальные частью попали в плен, частью бежали в горы.

Хан ликовал, и когда его войско вернулось в город, он при народе обнял Алегеко.

– Ты спас меня, спас мой народ! – сказал он ему. – Ты достоин быть главным начальником моих войск.

И наградил его хан деньгами, богатой одеждой, рабами и отвел ему помещение в своем дворце.

– Ты мне всегда нужен, – говорил он ему. – Летами ты молод, а опытом стар, и советы твои полезны для меня будут.

Жена хана, молодая и красивая женщина, увидела Алегеко, и полюбился он ей, и ждала она случая, чтобы наедине сказать ему о своей любви.

В один летний вечер Алегеко в сад ханский вышел, сел на каменную скамейку против мраморного фонтана.

Деревья в саду стояли громадные, кусты белых и красных роз тянулись по бокам дорожек, усыпанных песком.

От сильного пряного запаха белоснежных лилий голова кружилась, как от хмельного напитка, а фонтан журчал, что-то сонно рассказывал. Звезды зажигались на небе, ярко блестели; потом свет их побледнел: луна взошла.

Сидел Алегеко и думал о том, что еще недавно он, закованный в цепи, был в ногайской степи самым последним из рабов, а теперь он после хана – первый человек в ханстве.

В кустах сирени шорох послышался, белая тень мелькнула.

– Алегеко, – послышался негромкий голос.

Поднялся он со скамейки, подошел к кусту сирени.

Закутанная в белую чадру стояла женщина.

– Витязь славный, – заговорила она, и по голосу Алагеко узнал в женщине ханшу. – Люблю я тебя, люблю! – продолжала она. – Когда луна спрячется, я выйду в сад…

И радость, пьяная, безудержная радость охватила Алегеко, и хотел он обнять ханшу, хотел поцеловать ее.

Но сейчас тихо проговорил:

– То, о чем ты говоришь, не должно случиться…

А у самого дрожали губы.

– Должно, должно, витязь славный, – прошептала она. – Не в эту, то в другую – третью ночь, но случится…

И быстро пошла во дворец.

Как во сне был Алегеко, не верилось ему, что случилось с ним, и кровь больно стучала в висках его.

И вдруг вспомнил он, как хан при народе обнял его, другом своим назвал…

– Нет, не будет того, чего желает ханша, – проговорил он, пошел в свою комнату и лег спать.

А сон бежал от него, и шепот ханши звал его в сад.

И о хане больше не думая, поднялся он с постели и, осторожно ступая, в сад вышел.

Сад притаился в темноте, деревья что-то шептали, и шепот их туманил мозг Алегеко.

В кустах сирени голос ханши послышался:

– Витязь, мой милый витязь…

Сладким ядом любви отравил свое сердце Алегеко – полюбил он ханшу и уже ни разу не думал о том, что, любя ее, он обманывает хана, и не другом, а врагом был ему хан.

И темный сад хранил тайну его любви.

Но прошло время, и тайна та открылась всем.

Одна из служанок ханши чуть-чуть усмехнулась, проводив глазами свою госпожу, когда та к хану шла.

Усмешку эту поймала другая служанка. Потом в темном уголке две служанки пошептались и быстро в разные стороны разошлись.

Немного слов сказали они, но эти слова в тот же день обошли все дворцовые углы и закоулки. И много еще лишних слов прибавилось к ним.

В одно утро стали известны они и хану, только Алегеко и ханша не слышали их.

Потемнело лицо хана, закричать он хотел, но насильно рассмеялся, любимого слугу своего позвал и что-то на ухо ему пошептал.

Молчаливым и глубоким поклоном ответил слуга на этот шепот и удалился.

Увидел в тот же день хан Алегеко и был с ним особенно ласков.

Гуляя в саду, он пышную алую розу сорвал и послал ее ханше.

И приветливо всем улыбался хан, а в душе у него было темно.

Ночью Алегеко в сад вышел. Ханша его там поджидала, и поцелуями покрыл он ее лицо, руки…

И вдруг сильный удар по голове свалил его с ног и, падая, он слышал крик ханши и сейчас же потерял сознание, а когда очнулся, понять не мог, где он находится. Было темно, душно и тихо, как в могиле.

И вспомнил он, что произошло с ним в саду.

– Ханша, моя милая ханша! – закричал он, вскочил на ноги, бросился в темноту и, ударившись о что-то твердое, как камень, упал…

Рукой пошарил он вокруг себя, и что-то круглое, подобно арбузу, попалось под руку… Пальцы нащупали две, рядом расположенные, дыры… То был человеческий череп…

Пошарил Алегеко еще и мертвую руку нашел.

И понял он, что в подземную темницу под дворцом брошен он…

Знал он, что своих врагов хан бросал в эту темницу и забывал о них.

И в темноте, сырости, без пищи и питья умирали они ужасной смертью.

Сначала они кричали, вопили, и в глухую ночь, когда дворец засыпал, стон из подземелья доносился наверх. А потом их стон дальше толстых каменных сводов темницы не уходил и там умирал.

И была ли ночь, день ли был, не знал Алегеко, и давила его темнота, немая тишина, и от ужаса тело его похолодело.

И хотел видеть он солнце, слышать голос человека…

Обнаженные до пояса, связанные рука об руку, с веревками на шее, медленно проходили городскими улицами Алегеко и ханша, окруженные тысячной толпой.

Палач в черной рубахе и черном высоком колпаке шел позади их, держа в руке концы веревок, которые обвивали их шеи. За палачом на белом коне ехал тот самый военачальник, который бежал от аварцев, а за ним подвигались воины… Впереди чернь, городской сброд, – бесновался, прыгал, плясал, трубил в трубы, вопил и стучал в медные тазы.

Опустив низко голову на грудь, с распущенными по плечам волосами, шла ханша, была бледна, и слезы бежали у нее по щекам.

И позор не отнял у нее красоты ее, и прекрасно было ее молочно-мраморное тело, в которое жадно впивались тысячи глаз.

Алегеко шел с высоко поднятой головой, открыто смотрел и на бесновавшуюся чернь, которая еще недавно криком радости приветствовала его, и на воинов, которых бесстрашно вел в бой.

На площади толпа остановилась, и взоры ее обратились к деревянному, устланному коврами, помосту: там на высоких подушках восседал хан, окруженный вельможами.

И расступилась толпа, и ближе к помосту придвинулись ханша и Алегеко.

И по-прежнему не поднимала головы ханша, и еще бледнее было ее лицо.

И все так же открыто смотрел Алегеко на хана, на вельможей.

Хан сделал рукой знак, и затихла шумная толпа, и в наступившей тишине громко и торжественно раздался его голос…

– Народ! – проговорил он и замолчал, и оттого он замолчал, что увидел, как из толпы вынырнул грязный, оборванный нищий, подбежал к ханше и плюнул ей в лицо.

И задрожал хан от гнева, вскочил с подушек и закричал:

– Схватить грязную собаку!

И воины схватили нищего, потащили к хану, но тот махнул рукой, крикнул:

– Голову ему долой!

И сейчас же совершилась казнь: нищего поставили на колени, и воин ударом кинжала отрубил ему голову, которую вместе с трупом бросили в толпу.

И ужас прошел в толпе, и как бы оцепенела она.

Грозно глянул на нее хан и дрожащим от гнева голосом заговорил:

– Двух преступников, свою жену и ее любовника, хотел я судить перед лицом народа. И был час, когда я осудил бы их на жестокую казнь, но плевок нищего изменил мое решение…

И тихо было в тысячной толпе, насторожилась, прислушалась она.

И так же громко продолжал хан:

– Они, – говорил он, указывая рукой на ханшу и Алегеко, – только передо мной виновны, и только я один могу судить их. Перед народом нет их вины. И в своем позоре каждый из них стоит выше толпы, ибо позор не отнял у них того, чем они были: Алегеко и с веревкой на шее остался храбрым воином, победителем аварцев, а ханша и в унижении своем все же ханша. Велико их преступление, но и позор их велик и искупили они им свой грех.

Замолчал хан, опустился на подушки…

И словно море заволновалось и забушевало, радостно закричала толпа:

– Да здравствует хан! Многие лета великодушному хану!

К вечеру того же дня Алегеко и ханша, в богатых одеждах, на конях выехали из города.

И опять толпа сопровождала их, но уже не бесновалась она, как раньше, а бросала цветы под ноги их коней. И кричала она, прославляя хана за его великодушие.

С закрытым чадрой лицом ехала ханша рядом с Алегеко, и обоим им хотелось поскорее выбраться из города, чтобы не видеть толпы и не слышать ее крика.

Смотрел Алегеко, как из толпы летели под ноги коней красивые розы, думал о том, что только пожелай хан, и та же толпа забросает его и ханшу камнями.

И радостно вздохнул он, когда город остался далеко позади, и степь расстилалась вокруг.

Ханша открыла лицо, взглянула на небо, на солнце и заплакала от радости.

И дрогнуло сердце Алегеко, слезы навернулись у него на глаза.

– Мой друг, радость моей жизни! – воскликнул он. – Поскачем вперед, поскачем навстречу ветру.

И взвились их кони, поднимая с дороги пыль.

Все владыки, деспоты Востока, безумцем назвали дербентского хана, а песня, Бог знает, кем сложенная, из уст в уста передаваясь, прославила его и заклеймила проклятием нищего, презренного раба, плюнувшего в лицо ханши.