Жан-Шарль де Бесс. Путешествие в Крым, на Кавказ, в Грузию, Армению, Переднюю Азию и Константинополь в 1829 и 1830 гг.

Янош Бешш, более известный как Жан-Шарль де Бесс (1799 – после 1838) – венгерский путешественник и ученый, занимавшийся изучением этногенеза и древней истории венгров. В 1829 году предпринял поездку на Северный Кавказ в поисках следов пребывания предков венгров на этой территории, во время которой побывал в Крыму, на Кавказе. Оказавшись в Ставрополе, узнал, что командующий войсками на Кавказской военной линии генерал Эммануэль организовал экспедицию с целью восхождения на Эльбрус. Бесс присоединился к экспедиции и впоследствии написал книгу «Путешествие в Крым, на Кавказ, в Грузию, Армению, Малую Азию и в Константинополь в 1829 и 1830 гг.», которую издал в Париже в 1838 году на французском языке. Главы из нее для нашего издательства перевел на русский язык Игорь Гориславский.

Глава VII. Экспедиция на Эльбрус

Так как нам предстоял долгий путь верхом на лошадях и переход через крутые горы, я накрыл чехлом свою коляску и вещи и оставил все в Горячеводске. Я выехал 2 июня, не беря с собой ничего из съестных припасов, дабы они не обременяли меня постоянно.

Благорасположение генерала избавило меня от этих трудностей, ибо он сообщил письмом своей супруге, что я буду среди его спутников, в числе которых уже было четверо академиков, прибывших из Санкт-Петербурга.

Успокоившись по этому поводу, я отправился в дорогу в 5 часов вечера с эскортом казаков. С невероятной скоростью мы прибыли в Боргустан – хорошо укрепленный казачий пост, защищенный от нападения горцев. Сменив лошадей и эскорт, мы направились в Кисловодск, где были кислые минеральные воды. Эта местность находится у подножия возвышенностей, которые входят в Кавказский хребет между Черным и Каспийским морями.

Ночь застала нас в нескольких верстах от Кисловодска. А когда мы въезжали в горы, то увидели большие облака, собирающиеся над нашими головами, и скоро темнота стала такой густой, что мы не смогли бы продвигаться по дороге, если бы не множество молний. Наши лошади в самом деле были напуганы ужасным громом, который раздавался с грохотом, удвоенным эхом гор, окружавших нас со всех сторон.

Какой божественный спектакль, какое наслаждение для меня, с детства с невыразимым удовольствием слушавшего раскаты грома. Грудь расширялась, дыхание становилось более свободным, и тогда я считал себя счастливым, хотя настоящее счастье осталось мною неизведанным в течение моей долгой и тяжелой от трудов жизни.

Этот небесный гнев, грозивший нам, напомнил мне сказание, так часто повторяемое горцами и многими путешественниками, в котором Эльбрус якобы был недоступным и священным для всех смертных.

Было уже 10 часов вечера, когда мы прибыли в Кисловодск, преодолев 45 верст за 5 часов. В темноте приходилось искать извилистую дорогу, ведущую в форт. Мы подъехали к шлагбауму. У меня было письмо, или, точнее, приказ для коменданта. Одного из наших казаков пустили к коменданту, который приказал немедленно открыть шлагбаум, принял меня дружески и отдал приказ постелить мне очень чистую постель и предложил на ужин несколько галет и стакан вина.

На рассвете следующего дня я сел в седло, окруженный эскортом из двух десятков казаков. Безопасность путешествия без внушительного сопровождения была бы под угрозой, поскольку справа была Малая Абазия, а слева – Большая Кабарда, населенные народами, независимыми, воинственными и склонными к грабежу.

Выезжая из Кисловодска, мы сразу же начали преодолевать высокие горы по узким тропинкам и краям пропастей, которые только и ждут, как бы вас поглотить. Подъем и спуски весьма утомляют: дороги по ним представляют собой внушительное нагромождение скал, закрывающих красоты, которые мы хотели бы тщательно рассмотреть. Но продвижение по этим каменистым тропам было лишь прелюдией к тому, что нам предстояло через несколько дней – приблизиться к проходу, такому жуткому, что мы по праву назвали его Железными воротами.

Проехав утром 40 верст, мы добрались до стоянки экспедиции к 11 часам. Лагерь располагался на плоскости у входа в ущелье, называемое Хасаут, которое находится на высоте от 6 до 7 тысяч футов над уровнем моря. Кибитки^[1] были установлены полукругом; они стояли перед палатками офицеров войск Линии и казаков. Одна из кибиток была занята генералом и его четырнадцатилетним сыном, вторая – была предусмотрена для академиков и архитектора. Благодаря доброте генерала, меня поместили с этими господами в той же кибитке. Третья была предназначена для штабных офицеров.

Шестьсот пехотинцев не имели палаток, с двумя пушками они расположились сторожевыми постами в разных местах.

Русский солдат, привыкший к усталости и непогоде, вместо того чтобы отдыхать после тяжелого похода, бегает то направо, то налево, собирает ветки и строит укрытие от палящих лучей солнца и дождя.

Четыреста казаков в поисках пастбищ разошлись по холмам для выпаса лошадей, которые разлеглись в травах, достигавших колена и бывших отличным кормом. Лагерь выглядел очень красиво.

Генерал отошел от лагеря чуть раньше, чтобы исследовать соседнюю гору и осмотреть окрестности. По словам местных жителей, здесь находилась шахта свинцовой руды. Ее, в самом деле, нашли и позже принесли образцы, правда, с других гор, немного отдаленных.

Генерал вернулся после полудня, сердечно меня принял и не переставал выказывать мне свое благорасположение до последнего момента моего пребывания на Кавказской линии. С удовольствием должен признать, что я обязан таким приемом рекомендации его уважаемых родственников, живущих в Вершице, в Венгрии, откуда генерал родом.

Этот достойный человек также привержен своему монарху и новой родине, как и обожает страну, откуда родом. Выходец из дворянской семьи, он провел первые годы службы в австрийской армии, где и заслужил золотую медаль. Затем в поисках лучшей доли или, скорее, ведомый судьбой – всегда неумолимой и неизбежной, – он вступил в гвардию, где служили венгерские дворяне. Однако, несмотря на все попытки, избежать так называемого жизненного жребия не удалось: пришлось покинуть австрийскую службу, свою родину и вступить в армию императора Павла, где он быстро дослужился до чина полковника. Характер этого генерала образцовый и достоин высокого уважения. Чтобы оставить неизгладимый след сыновней нежности на своей родине, он возвел мавзолей из мрамора у входа во двор Вершитской церкви: там покоится прах его родителей.

Четверо академиков, присланных императором Николаем для исследования Кавказа, были господа: А. Купфер, член Санкт-Петербургской академии наук; Э. Ленц, адъюнкт Академии наук; Э. Менетрие, хранитель Зоологического музея Академии наук; К. Мейер, доктор философии. Штабные офицеры были: кавалер Зельмих, полковник, помощник генерала; подполковник Ушаков, командующий фортом Нальчик и соединениями экспедиции; Щербатов, офицер обоза; кавалер Земки, офицер-медик, и Жозеф Бернардацци – итальянец по происхождению^[2], архитектор Горячих Вод.

Кибитка – изобретение калмыков и других кочевников. Эти передвижные дома превосходят все известные в Европе и Азии палатки по ряду показателей. Кибитка легко переносится, ее можно сложить или развернуть за короткое время. Остов кибитки состоит из деревянных реек, соединенных в форме оплетки и поддерживаемых деревянными подпорками. Поставленная таким образом в сухом месте, она имеет форму улья. Затем каркас накрывают войлоком, не пропускающим воздух и влагу. Калмыки окружают кибитку канавкой, чтобы в нее не проникала вода. Входная дверь сделана из дранки высотой 4 фута, которая снаружи также покрыта войлоком. Внутри кибитка имеет от 6 до 12 футов в диаметре, в зависимости от ранга ее занимающего. Огонь разводится в центре, дым выходит вверх, в отверстие, которое закрывают, если огонь не разводят.

Если имеются ковры, подобные видимым мною у кочевников-татар, ими можно накрыть весь пол внутри, чтобы избежать проникновения в кибитку влаги от земли, и вы верно окажитесь в татарском доме. В степях, населенных татарами и ногайцами, такие кибитки еще лучше ухожены и лучше устроены, чем те, которыми пользовались в нашей экспедиции.

Глава VIII. Тревога среди горцев при нашем приближении

С приближением экспедиции жители соседних гор, встревоженные видом войск, направили депутацию, чтобы узнать о цели этих военных приготовлений. Первыми представились карачаевцы, сопровождаемые муллой; вскоре их успокоила ласковая, дружественная и располагающая манера поведения генерала. Эти депутаты более не покидали нас: ограничившись тем, что отправлен назад мулла с поручением успокоить пославших их, они сопровождали нас до границ своей территории.

Я беседовал с ними в присутствии толмача экспедиции, который говорил по-русски и по-турецки, хотя сам был по происхождению из черкесов. Я немало подивился той радости, которую они проявили, узнав, что я – мадьяр и что моей целью являются розыски колыбели моих предков; но еще больше меня поразили их заверения в том, что они вовсе не принадлежат к племени древних мадьяр, что, по преданиям, когда-то они занимали плодородные земли от Азова до Дербента. Они добавили, что их нация проживала за Кубанью, в степях, занятых ныне казаками-черноморцами; что в те времена они соседствовали с могущественным народом, который угнетал их и требовал с них дань в виде одной белой коровы с черной головой или, за неимением таковой, трех обычных коров с каждой семьи, что, измученные поборами соседей, они решили перейти на левый берег Кубани и укрыться в неприступных горах, чтобы вести там независимое существование; что, наконец, они пришли к нынешним местам своего пребывания, предводительствуемые вождем по имени Карачай; от него вся их народность приняла самоназвание и сохраняет его до сих пор, хотя семейство Карачай уже угасло. Они сказали далее, что в трех днях пути от нашего лагеря есть пять деревень, или народностей, которые происходят от мадьярского корня, – это Оруспие (Orouspie), Бизинги (Bizinghi), Хулам (Khouliam), Балкар (Balkar) и Дугур (Dougour); что эти народности говорят на языке, совершенно отличающемся от языка других обитателей Кавказа, что они проживают в самых возвышенных горах и поддерживают связи с соседями – осетинами и имеретинцами.

Во время наших бесед с карачаевцами, чтобы сделать им приятное, я сказал, что в Венгрии есть семейство с таким же именем. Генерал Карачай служил в армии австрийского императора, нашего нынешнего государя, и, возможно, это венгерское семейство связано кровным родством с их древним вождем Карачаем. При этих словах я заметил, как они переглянулись между собой с обеспокоенным видом, а затем неожиданно покинули нас, не попрощавшись с присутствующими; лишь через несколько часов я узнал причину их тревоги.

Толмач генерала, который присутствовал при наших беседах, отправился сообщить ему, что карачаевцы, покинув мою кибитку, принялись совещаться между собой, выказывая признаки величайшей обеспокоенности; чтобы узнать причину их жестикуляции и перешептывания, он приблизился к ним и вскоре понял, что их дебаты касались того страха, который вызывало у них мое появление в такой близости от их территории, так как, судя по тому, что я сказал, моей целью может быть не что иное, как требовать наследство семейства Карачай в пользу Карачаев из Венгрии. Он прибавил, что мои речи породили подобное подозрение у депутатов и что необходимо рассеять их заблуждения. Генерала этот рассказ весьма позабавил, и он просил меня больше не говорить с ними на эту тему, но постараться объяснить их ошибку, что я сделал спустя какое-то время, навестив их в палатке. Они казались весьма удовлетворенными тем объяснением, которое я дал своим предыдущим высказываниям, а также моим проявлениям дружбы по отношению к ним, поскольку через несколько часов они нанесли мне повторный визит и, спокойно попивая чай, снова отрицали, что мы суть соотечественники; с этого момента они непрестанно называли меня «кардаш» (kardache – друг по-карачаевски) и пожимали мне руку при каждой встрече.

По этому поводу старшина оруспиев, Мурза-Кул, – русские называли его «князь», – несмотря на свой почтенный возраст, бодрый и крепкий старик, рассказывал мне следующую историю, которую, по его словам, он слышал из уст отца и многих старейшин своего племени, пересказывавших ее всякий раз, когда речь заходила об их предках, мадьярах, господствовавших, еще раз повторил он, в этом крае от Кумы до Каспийского моря и в северной и западной частях Кавказа, вплоть до побережья Черного моря.

Легендарная история мадьярского князя

«Жил когда-то, – начал свой рассказ Мурза-Кул, – молодой мадьяр, сын вождя, правившего страной, протянувшейся до Черного моря; звали его Тума-Мариен-хан. Этот молодой человек страстно любил охоту. Как-то раз, увлеченный любимым занятием в компании молодых людей, он преследовал зверя до самого берега Черного моря и заметил на некотором расстоянии маленький корабль, украшенный флагами и вымпелами, развевавшимися на ветру. Корабль, гонимый к берегу легким бризом, мало-помалу приближался, и Тума-Мариен тоже направился вместе со своими спутниками к берегу; каково же было их удивление, когда они увидели на палубе одних только женщин, одетых в богатые одежды и знаками умолявших о помощи. Молодой князь тотчас же приказал прикрепить конец бечевки к стреле, которую пустил так удачно, что она упала прямо у ног женщин; они схватили ее, привязали к хрупкой мачте своего суденышка, охотники же, ухватившись за другой конец веревки, в мгновение ока выволокли корабль на сушу.

Князь помог спуститься на берег одной из девушек, к которой ее спутницы, по всей видимости, питали большое уважение; он смотрел на нее с обожанием, не в силах вымолвить ни слова – столь глубокое впечатление на него произвела необычайная красота чужестранки. Затем, оправившись от своего удивления, он проводил ее вместе со спутницами в резиденцию своего отца, который, узнав о высоком рождении молодой особы и ее историю, согласился женить на ней своего сына.

Вот удивительная история этой молодой чужестранки: ее звали Амелия, и она была дочерью греческого императора, правившего в то время Византией. Этот своенравный монарх приказал воспитывать свою дочь в одиночестве на одном из островов Мраморного моря под наблюдением почтенной женщины; четырнадцать молодых девушек было у нее в услужении, и монарх строго-настрого запретил дуэнье, чтобы к его дочери когда бы то ни было приближался какой бы то ни был мужчина.

Принцесса становилась с каждым днем все прекраснее и приобретала все более невыразимое обаяние; ее прелесть в сочетании с невинностью и добротой вызывали обожание со стороны ее спутниц по изгнанию.

Однажды, когда принцесса спала на диване под открытым пологом, лучи солнца, как никогда яркие в тот день, проникли в ее ложе – и произошло чудо: принцесса оказалась на сносях. Беременность не могла долго оставаться незамеченной ее отцом; оскорбление чести привело императора в страшный гнев. Чтобы скрыть бесчестье от своих подданных и не давать повода для разговоров об императорском семействе, он принял решение убрать дочь с глаз всего света, изгнав ее за пределы империи. С этой целью он приказал построить маленький корабль, нагрузить его золотом и бриллиантами, посадить на него свою дочь с ее служанками и дуэньей и отдать эти невинные существа на волю ветра и волн. Однако море, всегда столь гневно обрушивавшееся на непрошенных возмутителей спокойствия его вод, смилостивилось к принцессе, и легкий ветерок погнал кораблик к гостеприимным берегам мадьяр.

Принцесса не замедлила разрешиться от бремени сыном, а вслед затем подарила своему супругу Тума-Мариен-хану двух других сыновей. После смерти отца молодой князь стал наследником и прожил счастливую жизнь. Он воспитал первого своего сына от принцессы Амелии под родительским надзором. Перед смертью он приказал сыновьям жить в союзе и мире; но они, став хозяевами после кончины отца, поссорились из-за престола, и разгорелась междоусобная война.

Эта смута среди мадьяр привела к разрушениям и расколу внутри этой некогда свободной и могущественной нации, от которой, – со вздохом прибавил рассказчик, – у нас сохранились лишь воспоминания о ее былом величии, воспоминания, которые мы храним среди этих скал, превращенных нами в убежище нашей независимости, единственного наследия наших отцов, ради которых мы и наши дети всегда готовы отдать жизнь» – так закончил этот интересный старик свой рассказ, сопровождавшийся исключительно уместной жестикуляцией.

Хотя я едва понимал его слова, но с особым интересом слушал его рассказ, постепенно переводимый на турецкий язык. Мурза-Кул вел рассказ с легкостью и живостью, очаровавшей слушателей. Что касается меня, то я затруднился бы передать те ощущения, которые породил во мне рассказ князя, ставшего с того момента объектом моего пристального внимания. Этот приятный старик не покидал нас до самого Эльбруса.

Карачаевцы во главе со своим «вáли»^[3]