«Решил я уйти от судьбы…»

 
Решил я уйти от судьбы.
Чем ждать её милость в тревоге,
Уж лучше я буду столбы
Считать на великой дороге.
 
 
В котомке краюха да нож,
Кисет, деревянная ложка.
Она говорит:
– Не возьмёшь
Немного беды?
На дорожку?
 

Злаки

1

 
Хоть смертный сон, как вечный снег, глубок,
В нём зримо то, что было прежде снега.
Не тленья жуть, не увяданья нега,
Но забытья затверженный урок
 
 
Избрал зерно для долгого ночлега.
Он в снежном мире мал и одинок,
Но мерно бьётся тайной жизни ток.
Зерно ли есть подобие ковчега
 
 
Или ковчег подобие зерна?
Их тайну сохраняют письмена,
Сухой травы начертанные знаки,
 
 
Свидетели немого языка
Безмолвные, но за строкой строка
Как в янтаре застывшие во мраке.
 

2

 
Не сломит стебель прозябанья гнёт
И дней однообразных оскуденье.
Остаток их, полуночное бденье,
Он в ожиданьи дерзком проведёт.
 
 
Для нас зима, а для него – знаменье
Явленное, над ним уже грядёт
Суровый суд, но вместе с ним и тот,
Кто знает тайну жизни пробужденья.
 
 
И злую мощь морозного огня,
И малость отступающего дня,
И ветра леденящее касанье,
 
 
И наступившей ночи древний страх
Приветствует, сгорающий в снегах
Под снежных зёрен мерное шуршанье.
 

«Стволы почти прозрачны на свету…»

 
Стволы почти прозрачны на свету,
Переливаясь синими тенями.
Январский лес промёрзлыми ветвями
Вцепляется в дневную пустоту.
 
 
Никто не видит злую красоту.
Над бледными лесными куполами
Зелёными и алыми огнями
Раскинулся морозный сад в цвету.
 
 
И медленно растёт со всех сторон,
Сгущается шуршащий перезвон,
Высокое дневное безразличье.
 
 
Ветвей отвесный, дрогнувший поток
Мерцаньем ледяным себя облёк.
Ты видел музыку во всём её величье.
 

«И не двинутся доныне…»

 
И не двинутся доныне
Под бескрайней лунной ночью
На заснеженной равнине
Трав сухие многоточья.
 
 
Словно в книге, где собрались
Все земные упованья,
Стёрлись строки, и остались
Только знаки препинанья.
 

«Уже апрель забрёл за половину…»

 
Уже апрель забрёл за половину,
И снег сошёл. А в поле тишина,
Зернится иней, и озарена
Седым огнём пустая луговина.
 
 
Но не увидишь яркого пятна:
Ожухлый снег, травы сухая тина…
На тёплых склонах розовеет глина
Кротовников. Земная глубина
 
 
Уже не спит, но очи не открыла
И видит сны. Ивняк мерцает стыло
Над бледною, стоячею водой,
 
 
И солнца ком, лохматый, спиртовой,
Горит бездымно, без тепла, устало,
И тянутся весенние подпалы.
 

«Гонишь прочь воспоминанье…»

 
Гонишь прочь воспоминанье,
А оно опять снуёт.
В ясном воздухе мерцанье,
Чёрной бабочки полёт.
 
 
Этот тёмный мотылёк
Опустился прямо в руки,
Словно тёплый уголёк
Предстоящей вечной муки.
 

«Луна в воде лежит замком амбарным…»

 
Луна в воде лежит замком амбарным.
Здесь мог бы утонуть безумный мельник.
За омутом чернеет частый ельник,
Как Пушкина густые бакенбарды.
 
 
Еловые трепещущие лапы
Во тьму неслышно расправляет бор.
Всё тишь да блажь. Со стародавних пор
Во мшарах кувыркаются арапы.
 

«У самых стен чертополох лиловый…»

 
У самых стен чертополох лиловый,
Кладбищенский лопух и мелкие цветы
Покрыли сплошь упавшие кресты —
Красив на солнце твой венец терновый.
 
 
И кровли нет. Потоком высоты
Затоплен храм, и Спаса взор суровый
Теряется, увидев полдень новый,
Четвёртый день творенья маяты.
 
 
Нет в мире слов, и говорить – о чём?
То, что когда-то было кирпичом,
Вновь стало камнем, возвратив природе
 
 
Творенья долг. На месте алтаря
Растёт трава, неслышно говоря:
«Раз небо есть, то нет нужды во своде».
 

«И на место тревоги пришло забытьё…»

 
И на место тревоги пришло забытьё,
Словно осени поздняя, странная милость.
Так с небес пустота сходит в сердце твоё,
Чтоб спокойно шепнуть «ничего не случилось».
 
 
В мутный воздух так медленно плавится дождь,
И ты мыслью дневною, как раньше, владеешь
И по комнате узкой спокойно бредёшь,
Как и раньше бродил, но уже не посмеешь
 
 
По ступеням сойти на сырую траву,
До опушки лесной добежать незаметно,
Потому что сквозит за тобой наяву
Чей-то пристальный взор сквозь окрещённые ветви.
 
 
И в бурьяне сухом заплутав в одночасье,
Не посмеешь один забрести вдоль реки,
Где на мелях округлых в преддверье ненастья
Зажигаются ветром сухие белки.
 
 
Не посмеешь один заглядеться назад.
Мчатся прямо к тебе, не желая ответа,
Бледный ветер речной, остывающий сад
И холодная ярость забытого лета.
 

«Порой мы с удивленьем замечали…»

 
Порой мы с удивленьем замечали —
Во время нашей встречи, всякий раз
Торжественно и дружно замолкали
Все звуки, окружающие нас.
 
 
И летний день не шелестел ветвями,
Не проносился дрожью по листам,
И облака, застывшие над нами,
Внимательно прислушивались к нам.
 

Чтоб в музыку уйти из этих улиц
Анатолий Смирнов

Оттепель

 
День воскресный и тает зима,
кроет улицы снежная слякоть.
Ветки, люди, машины, дома
и души беззащитная мякоть.
Скрыв её за сетчатками глаз,
молчаливо по городу кружишь,
напрямик рассекая подчас,
как слепец, тротуарные лужи.
 
 
Снег газонов бесцветен и рыхл,
стёкла окон в размывах рыданий,
и по следу свиданий былых
только память толкает меж зданий.
Память юности застит зрачки:
лик девичий, любовь и остуда,
даже имя забылось почти,
но живёт ощущение чуда.
Память юности тычет иглу
в ткани чувств воспалённых и мыслей…
Как в них был ты порывист и глуп,
сам, тот юный, – себе ненавистен!
 
 
Берег Волги. Над той же рекой
тот же ветер, такие же тучи,
тот же шорох, а ты уж другой
и не факт, что хоть в чём-нибудь лучше.
Не скопил ни богатств, ни ума,
лишь в желаньях стал мягок и розов…
День воскресный, раскисла зима
накануне Никольских морозов.
 

«Край лесов и болот окаянных…»

 
Край лесов и болот окаянных,
Отвоёванных палом полей.
Запах хвои, дурманы туманов,
Над болотами – клик журавлей.
Прилепились, как гнёзда, деревни
На угорах над вёрткой рекой.
В тишине лишь, как стражники, певни
Перекликами рушат покой.
 
 
Да с утра, когда солнца квадрига
Перекатит еловый лесок,
Под обрывом горбунья Шишига
Зазывает нырнуть в бочажок.
Занырни, если жизни не жалко…
Лучше ж спрячься за вербным кустом
И смотри, как на стрежне русалка
Губы струй рассекает хвостом.
 
 
А русальей забавой натешась,
Ляг спиной в шерсть травы на лугу
И внимай, как забывчивый Леший
Рассыпает по лесу «агу»,
Как сквозь воздух, что вкусен и плотен,
Отвечают ему через миг
То Бирюк, то Лаюн, то Болотник,
То хозяин лесов Боровик.
 
 
С их натурой не спорят здесь люди,
Что растут с топорами в руках,
Белоглазые правнуки чуди,
Затерявшейся в мшистых веках.
В полдень солнце прожаривает небо,
Засыхает в траве ветровей…
В край какой не забрёл б за потребой,
Помню: сам я от этих кровей.
 
 
Здесь вспоён духом елей и сосен,
Здесь на круге природного сна
Мне родня и кудесница Осень,
И колдуньи Зима да Весна,
И лягушка, и ворон на ветке,
И пчела, что сбирает нектар,
И Ендарь, и мохнатый Медведко,
И горячая птица Витар…
 
 
Как бы Бог ни раскинул дороги,
Верю: будет последняя мне
В этот край по Сити и Мологе,
В этот мир по Ухре и Шексне.
 

«В тиши библиотек толстенные тома…»

 
В тиши библиотек толстенные тома,
Которые прозвали «кирпичами», —
Для духа оскуделого тюрьма,
Бесцельно водят тусклыми очами.
 
 
Их не ласкает девичья рука;
В них отроки не ловят буйным взглядом,
Как предстаёт душе издалека
То, что, должно быть, бродит где-то рядом.
 
 
И властный муж, раздумьями объят,
Не ищет в них судеб предначертанья;
И даже критик, лицемерья брат,
Давно забыл их грубые названья…
 
 
Когда Господь за все мои грехи
Лишит меня сочувствия навеки,
Пусть лучше пеплом станут все стихи,
Чем замолчат в тиши библиотеки!
 

Подруги

 
Одна была, как утро в сенокос,
свежа, румяна, членами ядрёна,
взгляд голубой, а россыпью волос
напоминала свет осенний клёна.
 
 
Другая же, как зимний день, бледна,
стройна, изящна, но за карим взглядом
густела ночь, где звёзды и луна
то тень, то тайну стелют по фасадам.
 
 
Обычный быт, обычный городок:
заводы, школы, клубы, рестораны,
собаки в парке, ямины дорог,
звон колокольный, волжские туманы…
 
 
С одной бы можно было прочно жить:
растить детей, наращивать достаток…
С другой же погружаться в миражи,
где ни шкафов, ни гаражей, ни грядок…
 
 
Но молодости чист и честен пыл,
а потому верны её решенья:
обеих я так искренне любил,
что ни одной не сделал предложенья.
 
 
Для первой – тёмен, для второй же – груб…
В снах памяти просвечивают сквозь годы
их разный запах кожи, вкусы губ
и дрожь у них не отнятой свободы.
 

Книги

 
В этой тесной «хрущёвке» долго
На ля-ля не потратишь миги:
К потолку – стеллажи да полки,
А на них всюду – книги, книги.
 
 
У окна – стол, в углу – диванчик,
В его недрах тряпьё постели.
А хозяин-доцент – как мальчик,
Хоть виски давно побелели.
 
 
И на крохотной кухне чудом
Стеллажи уместил затейник,
А из скудной его посуды
Больше всех закопчён кофейник.
 
 
Был когда-то женат и честно
Нёс семейных забот вериги,
Но семье не хватало места,
А доценту – всё книги, книги.
 
 
Их чтение – жизнь, не леность,
Раз познание – жизни око;
Вот снимает, как драгоценность,
Он прижизненный томик Блока…
 
 
Не святой и не гениальный,
Для студентов – чудак занятный,
Но подвижник жизни вербальной,
Но хранитель мысли печатной…
 
 
Сын порой заедет под вечер,
Программист, книг не любит с детства,
Но ведь папа-доцент не вечен,
Миллионное здесь наследство.
 

«Для чего я слова выбираю…»

 
Для чего я слова выбираю
день за днём, и любя, и скорбя;
то зачёркиваю их, то черкаю?..
Я не знаю, поверьте, не знаю, может,
просто ищу в них себя.
 
 
Снова осень и небо сурово
топит дали и выси во мгле…
Как нужна мне сегодня основа —
то последнее Божие слово,
по которому я на земле!