* * *

Все права защищены. Любое воспроизведение, полное или частичное, в том числе на интернет-ресурсах, а также запись в электронной форме для частного или публичного использования возможны только с разрешения правообладателя.

Copyright © 2016 by Sayaka Murata

Cover images: recep-bg / Getty Images; DAJ / Getty Images; devon / Stockfresh

Original cover design by Luke Bird, 2016

© Издание, оформление. Popcorn Books, 2020

© Д. Коваленин, перевод на русский язык, 2020

* * *

Магазинчик-комбини^[1] наполняют самые разные звуки. Перезвон курантов при входе и выходе покупателей. Голоса поп-звёзд, рекламирующих новый товар между песенками по кабельному радио. Зазывные приветствия продавцов. Пищанье сканера при считывании штрих-кодов. Стук товара о дно корзины. Шелест упаковки взятого с полки хлеба. Задумчивое цоканье каблучков. Всё это сливается в единую «Симфонию комбини», ласкающую мои барабанные перепонки.

Из холодильника возле кассы вынимают бутылку, на её место выкатывается новая. Клац! – и я поднимаю голову. Холодные напитки часто берут в последнюю очередь, и на это клацанье моё тело отзывается рефлекторно. Но покупательница, взяв минералку, не проходит на кассу, а зависает над полками с десертом, и я вновь опускаю взгляд.

Выставляю на стеллаже только что завезённые онигири^[2], и моё тело считывает информацию из бесчисленных звуков, рассеянных по магазину. В эти утренние часы хорошо продаются онигири, сэндвичи, салаты. В другом конце зала Сугавáра, такая же временная работница, как и я, проверяет поступивший товар, орудуя маленьким сканером. А я методично, упаковку за упаковкой, расставляю чистенькие, вылепленные роботами рисовые лепёшки. Двумя рядами на центральной полке выкладываю новинку – с минтаевой икрой и сыром; ещё в два ряда по соседству – с тунцом и майонезом, они у нас нарасхват; а те, что с тунцовой стружкой, которые почти не покупают, помещаю в самом углу. В этом процессе главное – скорость, и я почти не включаю голову: моё тело просто следует правилам, пропитавшим меня изнутри.

Дзын-нь! – еле слышно звякает мелочь; голова моя тут же поворачивается, взгляд устремляется к кассе. К звукам денег я очень чувствительна: те, кто бренчит монетами в ладонях или карманах, как правило, заскочили сюда за газетами-сигаретами и торопятся уйти. Я не ошиблась: к кассе подходит мужчина – одна рука в кармане, в другой – банка кофе. Чтобы не заставлять клиента ждать, я мигом перепархиваю через зал, проскальзываю за прилавок и сгибаюсь в лёгком поклоне за кассой.

– Ирассяимасэ́!^[3] Доброе утро! – приветствую я и беру банку из его рук.

– Ах да! Ещё пачку сигарет. Номер пять…

– Слушаюсь!

Достаю пачку лёгких «Мальборо» с ментолом, сканирую штрих-код.

– Для подтверждения возраста, пожалуйста, коснитесь экрана.

Он прижимает палец к монитору, но тут его взгляд падает на витрину с горячим фаст-фудом, и моя рука застывает над клавишами кассы. Я, конечно, могла бы спросить его: «Что-нибудь ещё?» – но решаю подождать, пока он сам не определится с выбором.

– И ещё корн-дог^[4].

– Конечно. Большое спасибо.

Протираю руки спиртовыми салфетками, открываю витрину, заворачиваю корн-дог.

– Горячее и холодное упаковать раздельно?

– Да ладно! Можно и вместе.

Быстро укладываю кофе и корн-дог в пакет размера S. Мужчина вдруг перестаёт бренчать мелочью в кармане брюк и, спохватившись, лезет в нагрудный карман. Видно, решил расплатиться картой.

– У меня «Суйка»^[5].

– Поняла вас. Приложите сюда, пожалуйста.

Тело машинально считывает все невольные жесты и взгляды покупателей – и отзывается на эти сигналы. Глаза и уши сканируют мельчайшие движения и пожелания клиентов. Стараясь не раздражать их излишней предупредительностью, мои руки порхают сами, исходя из полученной информации.

– Ваш чек, пожалуйста. Благодарим за покупку!

Забрав чек, мужчина бросает «спасибо» и исчезает.

– Простите за ожидание. Доброе утро, добро пожаловать, – кланяюсь я стоявшей за ним девушке. И чувствую, как исправно движется время под названием «утро» в этой залитой солнцем стеклянной коробке.

За стеклом, надраенным так, чтобы не осталось ни отпечатка пальца, деловито снуют по улице пешеходы. Начало дня. Мир просыпается, его шестерёнки начинают вертеться. Вместе с ними верчусь и я. Став одной из его деталей, проворачиваюсь во времени суток под названием «утро».

Собираюсь бежать обратно к стеллажу с онигири, но тут меня окликает наша заведующая Идзýми-сан:

– Фурýкура! Сколько у тебя в кассе пятёрок?^[6]

– Только две осталось!

– О чёрт! И чего это сегодня сплошь десятки несут? Вот и в сейфе уже ни одной… Как только схлынет клиент, примем товар – и схожу-ка я в банк.

– Спасибо!

Ночных сменщиков не хватает, так что по ночам на работу выходит наш директор, а в дневные часы мы в паре с Идзуми-сан, моей сверстницей, заправляем магазином, точь-в-точь как настоящие продавцы на полной ставке.

– В общем, часиков в десять сбегаю разменяю… Ах да! Придёт клиент, который заказывал суси, учти!

– Ха-ай…

Смотрю на время: десятый час. Вот-вот схлынет утренний поток покупателей, мы быстро примем товар – и начнём готовиться к обеденному вавилону. Распрямив плечи, возвращаюсь в зал к онигири.

Свою жизнь до перерождения в Человека-комбини я помню смутно.

Выросла в пригородном микрорайоне – в обычной семье, окружённая обычной родительской заботой. Хотя сама была ребёнком со странностями.

Так, однажды, ещё когда ходила в детсад, я увидела в парке мёртвую птицу. Красивую, сине-зелёную – обычно таких держат дома. Птица лежала в траве с закрытыми глазами и свёрнутой шеей, и дети, обступив её, плакали. «Что же делать?!» – всё причитала какая-то девочка, а я положила птицу на ладонь и отнесла к маме, болтавшей с кем-то на лавочке.

– Что с тобой, Кэйко? Ох, птичка… Откуда же она прилетела? Бедняжка! Давай похороним её? – предложила мама и погладила меня по голове.

– Давай её съедим, – ответила я.

– Что?!

– Ну, папа же любит якитори^[7]. Вот сегодня пожарим и съедим.

Решив, что меня плохо слышно, я повторила это громче и отчётливей. Мама вздрогнула, а мать другой девочки, сидевшая рядом, выпучилась на меня – то ли от удивления, то ли ещё почему. Глаза и рот её распахнулись, ноздри расширились, и это выглядело так странно, что я чуть не прыснула со смеху, но заметила, что она уставилась на мою руку, и подумала, что одной птички папе, наверное, не хватит.

– Принести ещё?

Я оглянулась на парочку воробьёв, скакавших неподалёку, но тут мама наконец пришла в себя.

– Кэйко! – закричала она с упрёком. – Нужно вырыть птичке могилку и похоронить её. Все детки плачут, видишь? Всё равно что дружочек умер. Ты не хочешь её пожалеть?!

– Зачем? Она всё равно уже мёртвая.

Мой ответ лишил маму дара речи.

В моей же голове только и вертелась картинка: мы всей семьёй уплетаем эту пичужку за обе щеки. Папа любит птицу на углях, мы с сестрой обожаем фритюр. В этом парке столько птиц, не понимала я, можно принести побольше домой и наесться от пуза, зачем же закапывать в землю?

Но мама не унималась:

– Смотри, какая миленькая… Давайте выроем для неё могилку, где-нибудь вон там, а потом все вместе принесём туда цветы!

В итоге все так и поступили. Зачем – я не понимала, хоть тресни. Что взрослые, что дети в один голос всхлипывали, жалея «бедную птичку», и без всякой жалости выдёргивали с корнями цветы на газонах вокруг.

– Какие красивые цветочки! Пускай птичка порадуется! – причитали эти люди так, будто все разом сошли с ума.

За оградой с надписью «По газонам не ходить!» они вырыли ямку, похоронили птицу, воткнули сверху палочку от мороженого из соседней урны – и завалили могилку трупиками погибших цветов.

– Как печально, Кэйко, правда? Бедная птичка, скажи? – твердила мама как заведённая, но ни капли жалости я в себе так и не ощутила.

Похожие ситуации повторялись снова и снова. Когда я только пошла в первый класс, на уроке физкультуры двое мальчишек сцепились в драке, поднялся жуткий переполох.

– Позовите учителя! – завизжали все вокруг. – Остановите их кто-нибудь!

«Ага! – догадалась я. – Так значит, их надо остановить?»

Рядом оказался ящик с пожарным инструментом, я открыла его, достала совковую лопату, подбежала к дерущимся и огрела кого-то из них по голове.

Раздался жуткий крик, пацан схватился за голову и рухнул наземь. Убедившись, что он затих, я развернулась, чтобы унять его соперника, и уже замахнулась лопатой снова, но девчонки вокруг завизжали навзрыд:

– Кэй-тян, стой! Прекрати!

Тут наконец прибежали учителя – и, обалдев от увиденного, потребовали от меня объяснений.

– Все кричали «остановите их», – пожала я плечами. – Ну, я и остановила. Самым быстрым способом.

В полном замешательстве учителя принялись сконфуженно повторять, что насилие – это не способ.

– Но все же хотели, чтобы Аóки с Ямадзáки перестали драться! Вот я и решила, что так-то уж точно их разниму, – объясняла я как можно вежливей, не понимая, за что на меня сердятся. Но в итоге маму вызвали на заседание педсовета.

Глядя, с каким серьёзным лицом мама кланяется каждому учителю – «Извините! Простите!», – я чувствовала, что мой поступок, наверно, и правда был чем-то непростительным, но почему – для меня оставалось загадкой.

Нечто похожее случилось и на другом уроке, когда учительница в классе вдруг забилась в истерике и начала, истошно воя, колотить журналом по столу.

– Сэнсэй, простите нас!

– Не надо, сэнсэй!

Мы умоляли всем классом, но она не унималась. И тогда, надеясь заставить её умолкнуть, я подбежала к ней и решительно сдёрнула с неё юбку вместе с трусиками. Молоденькая учительница ахнула и разрыдалась, но уже очень скоро затихла.

Прибежавшему на её вопли учителю из соседнего класса я объяснила, что видела по телевизору фильм, где со взрослой тёти, которая громко кричала, сняли одежду, и она тут же утихла; но, как я и боялась, без разборок не обошлось и на этот раз.

– Как же ты не понимаешь, Кэйко?! – в отчаянии шептала мама, обнимая меня по пути с того педсовета домой. Похоже, я опять облажалась, но как именно – снова не понимала, хоть тресни.

Родители хватались за голову, не зная, что со мной делать, но продолжали меня любить. Я же вовсе не хотела, чтобы они огорчались и извинялись за меня перед белым светом, и потому решила не высказывать ничего резкого за пределами родного дома. Начала подражать другим, делать то, что мне говорят, – в общем, напрочь запретила себе проявлять какую-либо инициативу.

Заметив, что я перестала нести что в голову взбредёт и своевольничать, взрослые, похоже, вздохнули спокойно.

К старшим классам я превратилась в такую тихоню, что это уже стало проблемой само по себе. Для меня же молчание было спасением, идеальным ноу-хау, помогавшим пробираться по жизни. «Заводи больше друзей! Играй с ними чаще на улице!» – советовала мне классная в дневнике, но я продолжала гнуть свою линию и раскрывала рот лишь по крайней необходимости.

Моя сестрица двумя годами младше была «обычным» ребёнком. Но почему-то не отдалилась от меня, а наоборот, здорово ко мне привязалась. Когда мать распекала её за те «обычные» провинности, которые мне прощались, я подходила и спрашивала: «Мама, почему ты злишься?» От этих вопросов мама переставала ругаться, а сестра, видно, думала, что я таким образом её покрываю, и всякий раз потом говорила «спасибо». А ещё я частенько отдавала ей свои конфеты или игрушки, поскольку была к ним равнодушна. Вот она и ходила повсюду за мной, как приклеенная.

Родители меня любили, берегли – и потому переживали за мою психику с утра до вечера. Однажды я подслушала, как они совещались по мою душу:

– Что же делать? Может, ещё поправится?

«Вот как? – помню, подумала я тогда. – То есть внутри меня нужно что-то поправить?»

А затем меня долго везли на папиной машине в другой город на консультацию. Доктор сперва заподозрил семейный разлад, но при виде спокойного, солидного папы – служителя банка и робкой, но ласковой мамы, а также любящей младшей сестры проникся ко всем нам симпатией.

– Ну что ж! Окружите её заботой и лаской, а там и понаблюдаем, что дальше, – только и сказал он родителям на прощанье. Что звучало полной бессмыслицей: заботы и ласки дома мне и без его советов хватало.

В школе со мной никто не дружил, но никто меня и не обижал; так, не высовываясь и не болтая лишнего, я вполне успешно её закончила.

Да и в универе по большому счёту осталась такой же. Перемены обычно проводила одна, о личной жизни почти ни с кем не болтала. Мои рецидивы, которые всех так пугали, остались в детстве, но родители всё равно волновались, смогу ли я такая выжить в обществе самостоятельно.

«Я должна поправиться», – думала я, взрослея.

Магазинчик «Смайл-Март» возле станции Хииромáти открылся 1 мая 1998-го, едва я стала студенткой.

Хорошо помню, как наткнулась на него ещё до открытия. В универе нам задали посмотреть пьесу театра Но. Друзей у меня не водилось, домой я возвращалась одна – и, слегка заплутав, очутилась в деловом районе, где прежде никогда не бывала.

Внезапно я поняла, что вокруг – ни души. Я очутилась в пейзаже из белых офисных многоэтажек – опрятных и фальшивых, точно картонные макеты. В городе-призраке, состоящем из одних только зданий. Воскресный полдень – а в целом квартале, кроме меня, ни души…

Чувствуя, что меня уносит куда-то в иные миры, я ринулась на поиски метро. Наконец, заметив указатель «Подземка», я обрадовалась и побежала к нему. Но вдруг упёрлась взглядом в нечто вроде аквариума, под который переоборудовали весь первый этаж очередного белоснежного здания.

«„Смайл-Март“ на Хииромати! Скоро откроемся! Требуются работники!» – сообщал одинокий плакат на стеклянной стене. Больше – ни вывесок, ни надписей, ничего. Я вгляделась внутрь – никого; ремонт ещё не закончен, вдоль стен с обрывками полиэтилена тянутся голые белые полки. Просто не верилось, что этакая пустошь скоро превратится в магазин.

Денег, что мне присылали из дома, на жизнь хватало, но хотелось бы и самой подрабатывать. Я записала телефон с плаката, позвонила на следующий день. И после короткого собеседования меня тут же приняли на работу.

Обучение начиналось со следующей недели, и в назначенный час, когда я пришла сюда снова, аквариум уже чуть больше походил на магазин. Оформить успели только галантерейный стеллаж, на котором аккуратными рядами разложили носовые платки и всякую мелочовку.

Все, кого наняли на подработку, собрались в зале. Девчонка – с виду студентка вроде меня, паренёк, явно сменивший уже с десяток подработок как минимум, женщина постарше – как пить дать домохозяйка – и ещё человек пятнадцать разного возраста и манеры одеваться слонялись по магазину, не зная, куда себя деть.

Наконец появился наставник, выдал всем униформу. Нацепив фирменные курточки, мы привели себя в порядок согласно «образцам внешнего вида» на учебных плакатах. Все сняли часы и украшения, девушки подобрали волосы – и, как бы ни различались до этого, стали вдруг на одно лицо.

Лицо Человека-комбини.

Первым делом мы отработали улыбку и приветствие. Следуя образцам на учебных плакатах, приподнимали уголки губ, растягивали лицевые мышцы – и, построившись в линейку, выкрикивали по очереди: «Ирассяимасэ-э-э!» Дотошный наставник внимательно слушал каждого – и требовал повторить, если кто-нибудь говорил слишком тихо или улыбался не очень радостно.

– Шире губы, Окамото-сан, не стесняйтесь! Громче, Айдзаки-кун!.. Итак, повторим ещё раз!.. Отлично, Фурукура-сан! Так держать!

Подражать чужой мимике – актёров из видео, что нам крутили в подсобке, или того же наставника – у меня получалось лучше всех. До этого мне ещё никто не объяснял, как следует улыбаться и каким голосом говорить.

Все две недели до открытия нас разбивали на пары и заставляли разыгрывать по ролям общение с покупателем. Оттачивали до автоматизма наше умение кланяться, глядя клиенту в глаза; заворачивать в бумажную упаковку гигиенические прокладки; раскладывать по разным пакетам горячие и холодные продукты; протирать руки спиртовым раствором перед подачей фастфуда. Обращаться с деньгами нас учили на реальных банкнотах, и только на кассовых чеках пропечатывались крупные буквы: «УЧЕБНЫЙ». Но поскольку «покупателями» были свои же сотрудники, это всё равно напоминало детскую игру «в магазин».

Забавно было наблюдать, как студентка-первокурсница, рок-музыкант, отвязный фрилансер, замужняя домохозяйка, ученик вечерней школы и прочие совершенно разные люди, надев магазинную форму, становились одинаковыми существами – этакими homo kombini. А когда очередной день обучения заканчивался, снимали фирменные курточки – и принимали своё прежнее обличье. Как если бы униформа превращала нас в иной биологический вид.

Наконец двухнедельная учёба закончилась, и настал день открытия. Я вышла на смену пораньше. На прежде пустых белых полках теперь не осталось свободного места. Плотно расставленные на них товары казались игрушечными.

Время открытия подошло, один из сотрудников отпер двери – и в этот миг я подумала: вот теперь всё взаправду. Отныне покупатели будут не «учебные», а самые настоящие. И самые разные. Вокруг шумел деловой квартал, так что посетителей я воображала себе сплошь в костюмах с галстуками или униформе. Но раньше всех остальных к нам нагрянул целый отряд местных жителей со скидочными купонами, которые мы расклеивали на улицах накануне. А первым нашим клиентом стала пожилая дама. Я наблюдала, будто во сне, как эта старушка входит в зал, опираясь на трость, а следом затекает бурная волна посетителей с купонами на онигири и бэнто^[8].

– Фурукура-сан? – вернул меня в реальность шёпот наставника. – Ну же… Подайте голос!

– Ирассяимасэ́! – включилась я наконец. – Только сегодня – распродажа по случаю открытия! Господа покупатели! Не упустите свой шанс!

Теперь, в магазине с реальными покупателями, даже мой голос звучал иначе.

Откуда мне было знать, что существа по имени «господа покупатели» способны производить столько шума? Что они начнут так назойливо шаркать ногами, болтать, хрустеть упаковками швыряемых в корзины конфет – и так безустанно хлопать дверцей холодильника, доставая напитки, что моё «ирассяимасэ», произнесённое в тысячный раз, будет тонуть во всей этой какофонии настолько отчаянно?

Стройные монбланы из упакованных продуктов и десертов господа покупатели очень скоро превращают в бесформенные груды. И так старательно выстроенный мир нашего комбини перерождается под их руками в нечто живущее по своим законам и правилам.