ГЛАВА 1: ЛИНЬ СЮЭ И ГОЛОСА ВЕТРА

Деревня клана Линь лежала в тени парящего осколка неба, словно придавленная его молчаливым величием. Осколок висел низко, его зазубренные края, поросшие мхом и серебристыми лианами, отсвечивали в лучах утреннего солнца. Он был живым: ветер гудел в его трещинах, рождая мелодии, что спускались к земле, как шёпот далёких духов. Деревня раскинулась у подножия холма, её дома из тёмного дерева и бамбука теснились вдоль узких улочек, а крыши, покрытые черепицей цвета заката, блестели от утренней росы. В центре возвышался храм клана – скромное строение с колоннами, вырезанными в виде драконов, и алтарём, где курились благовония, наполняя воздух ароматом сандала и жасмина.

Линь Сюэ сидела на пороге своего дома, маленького и ветхого, спрятанного в тени старого кипариса. Ей было семнадцать, но годы не прибавили ей ни роста, ни силы – она оставалась хрупкой, как тростник, что гнётся под ветром. Её кожа была бледной, почти прозрачной, а длинные чёрные волосы, заплетённые в простую косу, падали до талии. Глаза, скрытые пеленой слепоты, казались двумя жемчужинами, затуманенными дымкой, но в них таилась глубина, которую никто не замечал. На коленях лежал гуцин – старый, потрёпанный, с треснувшим деревом и струнами, что гудели от малейшего касания. Она сделала его сама, вырезав из веток кипариса и натянув нити из конского волоса, собранного у торговцев.

Клан Линь считал её проклятой. Когда она родилась, буря разорвала небо над деревней, и осколок, что парил над ними, издал звук – низкий, гудящий, как голос дракона. Старейшины шептались, что это знак гнева богов, и её слепота лишь подтверждала их слова. Мать Линь Сюэ, Линь Мэй, женщина с усталыми руками и глазами, полными тоски, умерла, когда девочке было пять, оставив её на попечение отца, Линь Чжоу. Но Линь Чжоу, суровый мастер боевых искусств, чья сабля висела над очагом, как напоминание о былой славе, видел в дочери лишь бремя. Он редко говорил с ней, предпочитая проводить дни в тренировочном зале клана, где учил молодых воинов владеть ци и мечом.

Линь Сюэ не жаловалась. Она привыкла к одиночеству, к шёпоту ветра, что гулял между домами, и к голосам, что никто другой не слышал. Эти голоса приходили к ней с детства – тонкие, как нити шёлка, они пели о свободе, о небе, о чём-то далёком и забытом. Она научилась отвечать им, перебирая струны гуцина, и мелодии, что рождались под её пальцами, были не похожи ни на что в деревне. Иногда они успокаивали больных, иногда заставляли птиц кружить над домом, но чаще пугали соседей, что видели в них отголоски проклятия.

Утро было тихим. Линь Сюэ сидела, скрестив ноги, её пальцы скользили по струнам, рождая мелодию, что текла, как ветер в листве. Она не видела солнца, но чувствовала его тепло на щеках, не видела осколка, но слышала, как он гудит в ответ на её игру. Ветер усилился, закружился вокруг неё, подхватывая листья и пыль, и голоса в её голове стали громче:

– Играй, дитя… Играй, и мы вспомним…

Она не понимала, кто говорит, но подчинялась, позволяя пальцам двигаться быстрее. Ноты сплетались в хор, что поднимался к небу, и где-то высоко, в сердце осколка, что-то дрогнуло.

Деревня просыпалась медленно. Женщины несли корзины с рисом к реке, мужчины точили мечи у кузницы, а дети бегали по улочкам, их смех звенел, как колокольчики. Линь Сюэ слышала всё это – каждый звук был для неё картиной, что рисовала мир, которого она не могла увидеть. Но сегодня в воздухе витало напряжение. Сегодня был день праздника Небесного Ветра, когда клан Линь чтил Цянь Луна, повелителя бурь, чьи крылья, по преданию, держали осколки в небе. Храм уже украсили шёлковыми лентами, красными и золотыми, а на алтаре возвышалась статуя дракона, вырезанная из нефрита, с глазами из сапфиров.

Линь Чжоу вышел из дома, его шаги были тяжёлыми, как удары молота. Он остановился перед дочерью, его тень упала на неё, и голос, хриплый от лет и гнева, прорезал тишину:

– Опять играешь свои проклятые песни? Хватит бесить богов, девчонка. Сегодня праздник. Или ты хочешь, чтобы ветер снёс нас всех?

Линь Сюэ опустила руки, гуцин замолчал.

– Я только… слушаю, отец, – тихо ответила она.

– Слушаешь? – фыркнул он. – Слепая и глупая. Если бы твоя мать не умерла, глядя на тебя, может, ты бы научилась молчать.

Его слова были острыми, как клинки, но Линь Сюэ давно привыкла к ним. Она промолчала, лишь пальцы сжались на гуцине. Линь Чжоу ушёл, его сабля звякнула о пояс, а она осталась сидеть, чувствуя, как ветер гладит её лицо, словно извиняясь за отца.

Праздник начался с барабанного боя. Гул разнёсся по деревне, зовя всех к храму. Линь Сюэ поднялась, взяла гуцин под мышку и пошла, ориентируясь на звуки. Её шаги были лёгкими, босые ноги ступали по земле, чувствуя каждый камешек. Она не любила праздники – толпа пугала её, голоса людей заглушали ветер, но сегодня что-то тянуло её к храму, словно нить судьбы натянулась в её руках.

У храма собрался весь клан. Старейшина Линь Хань – старик с бородой, белой, как снег, и глазами, что видели слишком много зим, стоял у алтаря, держа посох с драконьей головой. Его мантия, расшитая серебряными нитями, шелестела на ветру. Воины клана, одетые в доспехи из кожи и железа, выстроились в ряд, их мечи сверкали в лучах солнца. Женщины пели гимны Цянь Луну, их голоса поднимались к небу, а дети бросали лепестки лотоса к подножию статуи.

Линь Сюэ остановилась у края толпы, прижимая гуцин к груди. Она слушала, как ветер кружит над храмом, как он поёт в ответ на гимны, но его голос был громче, настойчивее. Она подняла руку, коснулась струн, и нота вырвалась – чистая, резкая, как крик птицы. Толпа замолчала, все головы повернулись к ней. Линь Хань нахмурился, его посох ударил о землю.

– Кто посмел нарушить молитву? – прогремел он.

– Это я, – тихо сказала Линь Сюэ, шагнув вперёд. – Ветер… он хотел, чтобы я сыграла.

Старейшина подошёл к ней, его глаза сузились.

– Ты, слепая? Твоё место – в тени, а не здесь. Убери свой инструмент, пока боги не разгневались.

Но ветер не соглашался. Он усилился, закружился вокруг храма, сорвал ленты с колонн и поднял лепестки в воздух. Линь Сюэ чувствовала, как голоса в её голове кричат:

– Играй! Играй сейчас!

Она не могла сопротивляться. Пальцы Линь Сюэ легли на струны, и мелодия хлынула, как река, что прорвала плотину. Ноты взмывали вверх, сплетаясь с ветром, и воздух задрожал от их силы. Это была не та мягкая песня, что она играла дома – это был зов, древний и дикий, как буря, что рождалась в сердце дракона. Ветер подхватил мелодию, понёс её к осколку, и тот ответил – низкий гул прокатился по небу, заставив землю дрогнуть.

Толпа ахнула. Воины схватились за мечи, женщины закрыли рты руками, а дети спрятались за матерями. Линь Хань поднял посох, его голос перекрыл ветер:

– Прекрати, девчонка! Ты оскверняешь праздник!

Но Линь Сюэ не слышала его. Она была в другом мире – там, где голоса ветра пели о свободе, о небе, что когда-то было целым. Её пальцы двигались быстрее, мелодия становилась громче, и ветер превратился в бурю. Он сорвал крышу храма, деревянные балки рухнули с треском, а статуя Цянь Луна треснула, её сапфировые глаза упали на землю, как слёзы.

Линь Чжоу бросился к дочери, его лицо пылало гневом. Он схватил её за руку, вырвав гуцин из пальцев, и швырнул его на землю. Инструмент ударился о камни, струны лопнули с жалобным звоном.

– Что ты наделала?! – зарычал он. – Ты проклятие этого клана!

Линь Сюэ упала на колени, её руки дрожали, но голоса в голове не замолчали. Они кричали, требовали продолжения, и она чувствовала, как что-то внутри неё рвётся наружу.

Осколок над деревней задрожал сильнее. Его края засветились, как раскалённый металл, и ветер, что кружил вокруг, стал вихрем. Он обрушился на деревню, снося дома, как сухие листья. Люди кричали, бежали к холмам, а Линь Хань упал на колени перед разрушенным алтарём, шепча молитвы. Линь Сюэ подняла голову, её слепые глаза смотрели в небо, и она услышала голос – ясный, как звон колокола:

– Ты – начало, дитя. Ты – первая струна.

Буря стихла так же внезапно, как началась. Деревня лежала в руинах: дома раздавлены, храм – груда обломков, а осколок в небе затих, его гул растворился в тишине. Линь Сюэ стояла одна посреди хаоса, её сломанный гуцин покоился у ног, а сердце билось, как барабан. Клан смотрел на неё с ужасом и ненавистью. Линь Хань поднялся, его посох дрожал в руках.

– Ты больше не дочь этого клана, – сказал он, и голос его был холоден, как сталь. – Уходи, или мы отдадим тебя богам.

Линь Чжоу молчал, но его взгляд был тяжелее слов. Линь Сюэ подняла сломанный гуцин, прижала его к груди и пошла прочь. Ветер шептал ей вслед, и она знала, что пути назад нет.

Линь Сюэ стояла посреди разрушенной деревни, её босые ноги утопали в пыли и обломках, а ветер, ещё недавно бушевавший, теперь гладил её щеки, как виноватый ребёнок, что натворил бед. Сломанный гуцин в её руках казался тяжелее, чем раньше, его треснувшее дерево впитало тепло её ладоней, а лопнувшие струны молчали, словно оплакивая собственную смерть. Она не видела лиц клана – ни гневных глаз Линь Ханя, ни сурового взгляда отца, ни перепуганных детей, что прятались за матерями, – но чувствовала их. Их страх и ненависть повисли в воздухе, густые, как дым от угасающих костров, и она знала, что этот воздух больше не её дом.

Тишина после бури была обманчивой. Где-то вдалеке скрипели рухнувшие балки, плач младенца резал уши, а шаги воинов клана, окруживших её, звучали, как удары молота о наковальню. Линь Хань шагнул ближе, его посох с драконьей головой стукнул о землю, и голос, дрожащий от старости и ярости, разорвал молчание:

– Ты слышала, что я сказал, слепая? Уходи. Твоя музыка – не дар, а проклятие. Ты разбудила ветер, и он едва не стёр нас с лица земли. Если боги узнают, что мы укрывали тебя, их гнев падёт на всех.

Линь Сюэ подняла голову, её слепые глаза смотрели куда-то мимо старейшины, туда, где гудел осколок неба. Она не ответила сразу – слова застряли в горле, горькие, как лекарственный отвар, что мать заставляла её пить в детстве. Она вспомнила Линь Мэй: её мягкие руки, что гладили её волосы, её голос, что пел колыбельные, пока буря выла за стенами. Мать умерла, когда Линь Сюэ было пять, и клан шептался, что это её слепота и странные мелодии высосали жизнь из Линь Мэй. Может, они были правы. Может, она и правда проклятие.

– Я не хотела… – начала она, но Линь Чжоу перебил её, его голос был резким, как удар сабли:

– Не хотела? Ты разрушила храм, девчонка! Ты опозорила нас перед Цянь Луном! Если бы я знал, что ты принесёшь столько бед, я бы оставил тебя в горах в тот день, когда ты родилась!

Его слова ударили сильнее бури. Линь Сюэ сжала гуцин, её пальцы побелели, но она не заплакала. Слёзы были роскошью, которой она не могла себе позволить. Она повернулась и пошла прочь, её шаги были медленными, но твёрдыми, как ритм мелодии, что всё ещё звучала в её голове. Ветер подхватил её косу, развязал ленту, и волосы рассыпались по плечам, чёрные, как ночь, что наступала над деревней. Клан смотрел ей вслед, но никто не двинулся, чтобы остановить её – ни воины с мечами, ни женщины с корзинами, ни даже Линь Чжоу, чья тень осталась позади, как памятник её прошлому.

Она шла, пока звуки деревни не стихли, уступив место шёпоту ветра и шуму реки, что текла у подножия холма. Здесь, вдали от глаз клана, она опустилась на колени у воды, положила гуцин рядом и провела рукой по его треснувшему корпусу. Ей нужно было починить его – без музыки она была ничем, пустой оболочкой, что не могла ответить голосам, зовущим её из неба. Она сорвала несколько длинных травинок, скрутила их в тонкие нити и попыталась связать лопнувшие струны, но пальцы дрожали, а трава рвалась. Тогда она просто прижала гуцин к груди и закрыла глаза, слушая.

Ветер пел громче здесь, у реки. Его голос был не одинок – в нём сплетались десятки других, тонких и далёких, как эхо, что отражалось от осколков неба. Они шептались, звали, умоляли:

– Играй, дитя… Ты – первая струна… Ты – начало…

Линь Сюэ не понимала их слов, но чувствовала их силу. Это был не просто ветер – это была мелодия, древняя, как само небо, и она текла через неё, как кровь в венах. Она подняла голову, вдохнула влажный воздух, пахнущий травой и землёй, и впервые за многие годы улыбнулась. Пусть клан отверг её, пусть отец проклял, но ветер был с ней, и он не лгал.

Она не знала, сколько просидела у реки, но солнце уже клонилось к закату, когда шаги прервали её мысли. Они были тяжёлыми, уверенными, и сопровождались звоном металла – кто-то шёл с оружием. Линь Сюэ напряглась, её рука сжала гуцин, но голос, что раздался, был не угрожающим, а усталым, с ноткой любопытства:

– Ты та, что разбудила бурю, верно? Я видел, как осколок дрогнул. Не думал, что найду здесь слепую девчонку с разбитым гуцином.

Она повернулась на звук. Мужчина стоял в нескольких шагах, его голос был глубоким, как гул барабана, но в нём сквозила горечь. Она не видела его лица, но слышала скрип кожи – доспехи или плащ, – и лёгкий звон, будто меч в ножнах ударялся о пояс.

– Кто вы? – спросила она, стараясь скрыть дрожь в голосе.

– Меня зовут Чжан Вэй, – ответил он. – Бывший монах, ныне странник. А ты… ты, похоже, не просто музыкант. Что ты сделала там, в деревне?

Линь Сюэ не ответила сразу. Она поднялась, держа гуцин, как щит, и шагнула к нему.

– Я сыграла, – сказала она наконец. – И ветер послушался.

Чжан Вэй хмыкнул, и в этом звуке было больше удивления, чем насмешки.

– Ветер, говоришь? Тогда тебе лучше идти со мной, девочка. Если ты разбудила его, скоро сюда явятся те, кто захочет твоей головы – или твоей силы.

Линь Сюэ замерла, её пальцы сжали гуцин так сильно, что дерево скрипнуло. Она не доверяла людям – клан научил её, что слова могут быть острее клинков, – но в голосе Чжан Вэя было что-то, что заставило её прислушаться. Может, это была усталость в его тоне, или тень боли, что проскользнула в словах, или просто то, что он не набросился на неё с мечом. Она вдохнула, чувствуя, как ветер кружит вокруг неё, словно подталкивая вперёд, и кивнула.

– Хорошо, – сказала она. – Но я не знаю, куда идти.

– Я знаю, – ответил он. – Есть место, где ветер поёт громче, чем здесь. Если ты та, о ком говорят пророчества, нам нужно найти первую струну.

Она не спросила, что он имеет в виду – голоса в её голове уже шептались о струнах, о небе, о чём-то большем, чем она могла понять. Чжан Вэй шагнул вперёд, его рука легла на её плечо, твёрдая, но не грубая, и повёл её прочь от реки, туда, где холмы поднимались к небу, а осколки пели свои разрозненные мелодии.

Деревня осталась позади, её руины растворялись в сумерках, как сон, что тает с рассветом. Но Линь Сюэ чувствовала, что это не конец, а начало. Ветер гудел над ней, и где-то в глубине его голоса она слышала зов – зов, что вёл её к расколотым небесам.

Путь был трудным. Холмы, поросшие густой травой и колючими кустами, поднимались всё выше, их склоны обрывались в пропасти, где шумела река. Чжан Вэй шёл впереди, его шаги были уверенными, как у человека, что привык к дорогам, а его дыхание оставалось ровным, несмотря на груз меча и плаща. Линь Сюэ следовала за ним, ориентируясь на звук его шагов и шорох ветра в листве. Она не спрашивала, куда они идут – голоса в её голове становились громче с каждым шагом, и она знала, что они ведут её туда же, куда и этот странник.

Ночь опустилась на мир, как тяжёлый шёлковый полог. Звёзды сияли над осколками, их свет отражался в реке, что текла внизу, и Линь Сюэ чувствовала их тепло, даже не видя. Чжан Вэй остановился у подножия скалы, где ветер выл особенно сильно, и она услышала, как он опустился на колени, шаря руками по земле.

– Здесь, – сказал он наконец. – Старая пещера. Монахи прятали здесь свитки, когда я был одним из них. Если ты хочешь знать, что с тобой происходит, нам нужно найти ответы.

Он помог ей спуститься в пещеру, её стены были холодными и влажными, а воздух пах землёй и плесенью. Линь Сюэ села, прижав гуцин к груди, и слушала, как Чжан Вэй роется в старых ящиках, его пальцы шуршат по бамбуку и бумаге. Наконец он вернулся, его голос стал тише, но в нём появилась напряжённость:

– Вот оно. Свиток о Пяти Божественных Струнах. Слушай внимательно, девочка.

Он начал читать, и его слова заполнили пещеру, как мелодия, что пробуждает спящих. Свиток говорил о Небесном Дворце, о Ци Лин, о её гуцине и о том, как боги предали её, расколов небо. Он говорил о струнах, разбросанных по миру, и о пророчестве: тот, кто соберёт Песнь Небес, либо исцелит расколотое, либо уничтожит богов. Линь Сюэ слушала, её сердце билось в такт словам, и она поняла, что голоса ветра – это не просто ветер. Это была первая струна, зовущая её к себе.

– Ты думаешь, я… – начала она, но Чжан Вэй перебил:

– Я не думаю. Я знаю. Ты разбудила ветер, и он ответил. Первая струна где-то рядом, на этом осколке. Но если ты пойдёшь за ней, пути назад не будет. Боги не простят того, кто бросает им вызов.

Линь Сюэ сжала гуцин, сломанные струны задрожали, как будто соглашаясь. Она не знала, готова ли она, но голоса в голове не оставляли выбора. Она кивнула, и Чжан Вэй поднялся, его меч звякнул о ножны.

– Тогда идём, – сказал он. – Завтра мы поднимемся к осколку. И пусть боги попробуют нас остановить.

Линь Сюэ не спала той ночью. Она сидела в пещере, прижавшись спиной к холодной стене, и слушала, как ветер завывает снаружи, его голос смешивается с далёким гулом осколка. Чжан Вэй дремал у входа, его меч лежал на коленях, а дыхание было ровным, как ритм барабана. Она не видела его лица, но представляла его: суровое, с морщинами, что рассказывали о годах странствий, и глазами, что видели больше, чем он говорил. Он назвал себя бывшим монахом, и это слово звенело в её голове, как отголосок свитка. Монахи-даосы, хранители древних тайн, были легендой в деревне – клан Линь чтил их, но боялся, ибо они говорили с богами и духами, которых смертные предпочитали не трогать.

Свиток, что он прочёл, был не просто рассказом. Это была карта судьбы, вырезанная на бамбуке чернилами из сажи и крови драконов. Линь Сюэ не могла его увидеть, но чувствовала его вес в словах Чжан Вэя. Пять Божественных Струн, каждая связана со стихией, каждая спрятана в сердце осколка неба, охраняемого духами и богами. Первая струна, струна ветра, была где-то над ними, в том самом осколке, что пел над деревней с её рождения. Свиток говорил, что она найдёт её, если услышит зов, но предупреждал: каждая струна – это шаг к Песне Небес, а Песнь – это выбор между гармонией и хаосом.

Линь Сюэ провела пальцами по сломанному гуцину, её ногти задели трещины в дереве. Она вспомнила, как делала его: долгие часы в тени кипариса, нож, что резал её пальцы, пока она вырезала корпус, и нити, что она натягивала, пока руки не кровоточили. Это был не просто инструмент – это была её душа, её голос, её связь с миром, которого она не видела. Теперь он был сломан, но она знала, что починит его. Ей нужна была первая струна, и не только для гуцина – она чувствовала, что без неё голоса в голове замолчат, оставив её в пустоте.