Kotaro Samukawa

光太郎 寒川

© ИП Воробьёв В.А.

© ООО ИД «СОЮЗ»

Браконьеры

1

Всю зиму Барс провел в далекой и безводной местности, откуда вернулся с добычей: с тюком невыделанных шкур пушного зверя. В хакодатском порту он появился неожиданно, словно вынырнул из густого тумана, окутавшего пролив. Быстрым и легким шагом он прошел по закоулкам к дому Ториичи и скрылся за дверями его прихожей.

– А-а, Барс, пришел-таки. Небось, знал, к кому идти. Будь на месте Ториичи какой другой пушнинник, наплакался бы ты со своей добычей.

Ториичи встретил одетого в рваное пальтишко охотника с величаво-снисходительной улыбкой, какая подобает торговцу контрабандной пушниной, имеющему дела даже с заграницей. Он сидел возле изящной печки, занимавшей середину чистенькой гостиной и горевшей с едва слышным гудением. Грузная фигура Ториичи ничуть не изменилась с прошлого года.

Барс выслушал его приветствие стоя. Не меняя выражения на отвыкшем смеяться лице, он вытащил из-под полы своего пальто грязный узел и бросил его перед Ториичи. Затем он сел на пол, поджав под себя ноги, и опустил голову: яркий электрический свет нестерпимо резал ему глаза, привыкшие к свету, излучаемому снегом.

Ториичи развязал брошенный узел и принялся тщательно рассматривать при электрическом свете соболиные шкурки.

– Смотри, Барс, чтобы без изъяна были, слышишь? В голосе его прозвучала жалобная просьба. В самом деле, шкурки с прорехами от ран величиной даже в два-три дюйма легко поддавались починке при просушке. Стоило только наложить на прореху заплатку из тонкой пленки потрохов зверька, как товар получался первосортный, без малейшего изъяна. Впрочем, от острого взгляда пушнинника Лисенко, наезжавшего каждый год из Шанхая, ничто не могло укрыться. Обман обнаруживался им моментально, а страдал от этого, и страдал крупно, не кто иной, как Ториичи. Заставить, однако, Барса сознаться в чем-нибудь путем угроз было делом бесполезным.

Правду сказать, беспокойство Ториичи имело основание: при сделках с ним Барс прибегал к подобным махинациям. Поэтому теперь Барсу оставалось только делать вид, что он ничего не слышит: не отвечая ни слова на обращение Ториичи, он только поскреб щетинистую проседь на щеке.

Лицо Ториичи искривилось усмешкой. Проворно вытаскивая из нательного пояса пачку ассигнаций, он игриво произнес:

 
Ты не спрашивай,
Не выпытывай,
Цу-цу-цун, цу-цун…
 

Это задело Барса за живое. Не дав кончить Ториичи, он заерзал коленями и подался вперед.

– Ты что хаешь, Ториичи! Что хаешь, говорю! Кому кому, а не тебе бы разбираться. Крикну только: кому товару, налетай! – сразу с трех с четырех мостов: пожалуйте, с нашим почтением. А к тебе в другой раз, хочешь?

Голос был монотонный. Тек более жутко прозвучал он для Ториичи. Ему показалось, будто вой лесного зверя вдруг раздался под самым его ухом. Он вытаращил было глаза, но тотчас же спохватился:

– Ну, чего там, Барс. Вижу, товар хороший. А труда сколько положено, я понимаю.

Эй, кто там, О-Кими! Истопи-ка баньку, да винца бутылочку согрей. А то насчет женского полу Барс того, не любитель. В горах-то, небось, не сладко было. Располагайся, брат, как дома, косточки свои расправь, косточки…

Ториичи отдавал распоряжения девочке, а сам продолжал обшаривать худую фигуру Барса взглядом, совсем не вязавшимся с его гостеприимным тоном. От щек Барса, обветренных и огрубевших за долгое время охотничьей жизни в горах, от его бледной, анемичной кожи, от его высохшего, как щепка, тела от всей его фигуры веяло суровым холодом снежных буранов.

Уходя от Ториичи, Барс уже знал, что в хакодатский рейд тайком пробралась шхуна американца Арнольда, промышлявшего незаконной охотой на медведей в полярных водах. Арнольд вербовал себе стрелков-охотников. Ториичи горячо советовал Барсу предложить свои услуги.

Хорошие условия работы привлекли охотничью братию. Желающих набралось много. Прием производился после испытания в стрельбе. Для тех, у кого была тверда рука и меткий глаз, в новой работе было много заманчивого. Для Барса же, когда-то водившего знакомство с русскими и орочонами в глухих местах Приморья и Сахалина, самое слово американец звучало чем-то культурным. Его заинтересовало это американское судно, промышляющее браконьерством.

Спустя немного Барс уже поднимался на палубу судна, стоявшего на якоре в открытом море и окутанного туманом. На палубе топились охотники, галдевшие в ожидании начала испытания. Одеты они были всяк по-своему, кто в жокейские бриджи, кто в мешковатый жакет, кто в куцый жилет из тюленьей кожи, как одевается легкий на подъем рабочий люд, бродящий по всему острову Хоккайдо. Но их лица не лоснились жиром, как у рыбаков, и не светились жизнерадостностью, свойственной чернорабочим. Если от жителей морского берега веет ароматом соленого прибоя, то от этих людей веяло духом настороженности и неослабного внимания, устремленного на врага из-за густой листвы деревьев. Этим духом была пропитана до кончиков ногтей фигура каждого охотника.

Все они знали друг друга в лицо. Но от встречи до встречи где-нибудь в распадке или на вершине горы протекало иногда по три, по четыре года. Бывало так, что, совсем того не подозревая, иные вместе гнали одного зверя и лишь к концу лета узнавали о своей неудаче, когда следы звериных лап оканчивались лужей крови. Злоба к счастливому сопернику отбивала у них охоту даже приглядеться к его фигуре они торопились только поскорей покинуть гору.

Такие случаи повторялись нередко. Подобно тому, как живут медведи, одиноко охраняя каждый область своих владений, так жили и они, изредка встречаясь друг с другом в этом царстве личной ловкости и удачи.

Если существовало для них на свете что-нибудь еще, кроме охотничьей добычи, то это была только их собственная ловкость. Только одна она служила предметом разговоров: ни о дружбе, ни о желаниях, ни о радостях, ни о развлечениях – ни о чем другом говорить у них не было потребности.

Появление Барса заставило всех прекратить беспорядочный гомон и повернуть к нему головы. Это было их приветствием.

Все они продолжали держаться как ни в чем не бывало, но не в одной груди екнуло сердце от мысли: «вот принесла нелегкая», мелькнувшей при виде Барса, охотничья ловкость которого была всем хорошо известна.

Через несколько минут из трюмного люка высыпали на палубу американцы. Началось испытание в стрельбе. Каждый охотник экзаменовался поодиночке. Мишенью служил маленький флажок, развевавшийся на верхушке мачты. Не было ни одного стрелка, который дал бы промах по этой мишени: недаром каждый мечтал попасть в число вербуемых. Второе испытание заключалось в том, чтобы сбить флажок с мачты. На каждого было положено не больше трех выстрелов. Мишенью на этот раз служил тоненький шнур, едва заметный невооруженному глазу. У одних пули щелкали, отскакивая от мачты, у других раздавался только выстрел, не производя никакого иного эффекта. Каждый раз стрелок бессильным смехом отмечал свою не удачную попытку. Стрельбе мешали еще густой туман и сильная волна, из-за которой было нелегко принять устойчивое положение.

Первым сбил флажок охотник, носивший прозвище Молния, дюжий мужчина с острыми глазами. Флажок медленно поплыл было в тумане, но затем, как щепка, быстро замелькал в воздухе, увлекаемый вниз тяжестью отсыревшей материи. Выстрел был встречен гулом одобрений. За спинами стрелков о чем-то громко и оживленно переговаривались матросы. Маленького роста китаец, проворно перебирая руками, вздел на мачту новый флажок.

Молния обернулся в сторону матросов и с непринужденной улыбкой вобрал все взгляды их голубых глаз. Но в его улыбке светилась не гордость, а скорее какая-то уверенность, уверенность в том, что в пределах той области, которой он владел ошибки быть не может.

Если в отношении к нему других охотников проглядывала некоторая робость, то вызывалась она не ружьем Молнии и не его охотничьей ловкостью, а именно этой всесокрушающей, не знающей преград уверенностью, рекомендовавшей его характер. После Молнии сбили флажок еще шесть человек. Одним из них был Барс. Ружьишко у Барса было старое, притом с расщепленным ложем, скрепленным дощечкой и проволокой. На первый взгляд оно казалось неуклюжей воронкой, поставленной вверх ногами, и производило странное впечатление. Когда пришла очередь стрелять ему, Барс сунул в рот запасный патрон, как делал это, преследуя зверя, и легким движением вздел к плечу свое ружьецо. В то же мгновение он нажал собачку.

Командира судна Арнольда привела в восхищение не столько безукоризненная точность выстрела, сколько этот запасный патрон, оставшийся торчать во рту Барса в момент, когда была сбита мишень. Тут приходилось говорить уже не только о точности прицела.

Арнольд приказал отметить Барса как первого стрелка и выдать ему премию. Когда слова Арнольда были переведены Франком американцем, происходившим из японцев, то они были встречены довольным смехом. Молния смеялся даже громче Барса:

– Молодец, Барс, знай наших! На деле докажи теперь, на деле!

Голос был смеющийся, но в каждом слове звучали натянутые нотки, неприятно поразившие слух Барса. Меткость, приобретаемая долгими годами лишений и опасностей для жизни, именно она, а не что иное, составляет гордость охотника, надежду его жизни. В сердце Молнии внезапно закипела ненависть к неожиданному похитителю его гордости. Возглас Молнии в свою очередь заставил засверкать глаза Барса. Во всей его бесцветной фигуре только одни глаза под тяжелыми, сонными веками умели загораться холодным, как зрачки у дикого зверя, блеском. Когда он принимал что-нибудь близко к сердцу, его холодные глаза оживлялись и приходили в движение. Только они и выражали чувства Барса.

Слова Молнии, помимо всего прочего, разбудили в груди Барса одно волнующее воспоминание.