Произошло это неординарное событие на учебной геодезической практике после окончания первого курса. Два начальных семестра обучения были совсем непростыми. Система обучения в университете поразительно отличалась от школьной. Не было привычного давления со стороны учителя или классного руководителя, постылых классных и домашних работ, надоевшей опеки родительского комитета школы и наставлений педагогического совета. Был старейший в стране университет, храм науки, который через два месяца станет для них альма-матер. Слово «альма» в переводе с латинского означает кормящий. Вот и получается, что университет был для «святой троицы» кормящей матерью, которая выкормила своих питомцев, вложив в них продукты науки, знания и профессионализма. Но в начале пути было совсем не просто. Лекции, семинары, лабораторные работы, коллоквиумы, семестр, зачёты, сессия – весь этот новый студенческий сленг трансформировался в постоянную и напряжённую самостоятельную работу, направленную, в конечном итоге, на приобретение знаний и получения высшего образования. Это самое образование складывалось из маленьких, не всегда гладких, камешков, которые по мере их накопления выстраивали пирамиду, венчающую эрудицию, компетенцию, и просвещённость выпускников университета. Первыми такими камешками были обязательные для всех курсы общеобразовательных дисциплин: высшая математика, физика и химия. Однако, наряду с этим, в отличие от других факультетов, сразу же начиналось, так называемое введение в специальность. Невероятно интересно было слушать утром о природных зонах нашей планеты, в обед рассматривать в геологическом музее огромные глыбы горных пород и невиданные ранее окаменелые раковины полумиллионного возраста, а уже ближе к ночи в астрономической обсерватории учиться распознавать россыпи мерцающих созвездий на ночном небосклоне. Подобного не было ни на одном факультете. Студенты мехмата пробирались сквозь дебри интегралов, дифференциалов, юрфаковцы зубрили статьи гражданского процессуального права, филологи штудировали фонетические и морфологические основы русского и иностранных языков. А наши девушки уже с первого курса вычисляли даты солнечных и лунных затмений, рассчитывали количество воды, испаряющейся с озера Байкал, Ладоги или Арала, учились производить топографическую съёмку местности. Как раз геодезии и картографии была посвящена первая практика. Девушкам из сообщества «Л» запомнилось это непередаваемое сладостное и, вместе с тем, тревожное ожидание этой практики. Это ожидание можно было выразить только одним, таким кратким и в тоже время таким ёмким, словом «свобода». Было это вовсе не, как утверждали дяди-философы, «осознанной необходимостью», это было скорее избавление от довлеющего надзора родителей, коменданта общежития, преподавателей. Это было какое-то внутреннее раскрепощение от оков, которые вольно или невольно сковывали девушек в повседневной поступи суетливых буден. В реальности эта свобода матери-ализовывалась в виде десятка серебристых палаток среди округлых холмов и синеватых перелесков на окраине прикарпатского села, главной достопримечательностью которого являлась горная река Быстрица. А ещё свобода символизировалась общим котлом с супом, борщом или кашей, ватным, видавшим виды, спальным мешком, защитного цвета станковым рюкзаком и непередаваемыми ощущениями самодостаточности и полновесного удовлетворения от текущего бытия.

Венцом геодезических работ являлся топографический план местности. Чтобы составить такой план, необходимо было произвести измерения с помощью, казавшимися поначалу такими сложными, оптическими приборами: теодолитом и нивелиром, затем выполнить непростую математическую обработку и, в конце концов, вычертить карту. Для реализации комплекса геодезических работ студенческая группа будущих географов делилась на бригады: по шесть человек в каждой. Формирование одной из таких бригад и взвалила на свои хрупкие и нежные плечи роковая женщина Ляля Кирилова. Это важное деяние заняло у неё не более пяти минут. Она притянула к себе белокурую Лилю и рыжую Лару, а затем поманила, наманикюренным пурпурным лаком, пальчиком, приглянувшегося ранее Виктора и радостно выкрикнула:

– Вот и все дела, коллектив юных топографов организован. Налицо, так сказать, бригада «ух», которая будет работать за двух. Кстати, подбор оставшихся двух высоких, статных и коммуникабельных парней, способных перетаскивать тяжёлые приборы, нивелирные рейки и штативы, а также носить на руках нас, красивых девушек, Витя, я доверяю тебе.

Худенький, совсем невысокого роста, Виктор, который удачно компенсировал свои невыдающиеся атлетические данные блестящей эрудицией, остроумием и потрясающим чувством юмора, молниеносно включил в команду двух братьев близнецов, входящих в сборную университета по баскетболу, и таким образом, успешно завершил комплектование бригады по сценарию Ляльки. Бригадный паритет, представленный незамысловатым, содержащим в известном смысле амурную интригу, математическим соотношением «три плюс три» размещался в двух палатках. На брезентовом отвороте первой из них, где дислоцировалась мужская часть бригады, крупным курсивом, выведенным красным фломастером, было написано: «Прежде чем зайти сюда, подумай, нужен ли ты здесь». Охотников думать, почему-то не находилось. Да и что можно было увидеть внутри холостяцкой палатки, кроме сваленных друг на друга спальных мешков, грязных резиновых сапог на земляном полу, пустых бутылок из-под традиционного студенческого вина «Бше мщне» и многочисленных окурков дешёвых сигарет «Аврора». Совсем другим представлялся интерьер палатки лучшей половины бригады. Перед входом здесь тоже висела вывеска, которая гласила: «Готовы Вас всегда принять, надо только постучать». Поэтому, думать, нужен ли ты здесь не имело смысла, поскольку девчонки были всегда рады всякому сюда входящему. Этот входящий, переступив палаточный порог, попадал в страну берёзового ситца, не сразу понимая, что временное брезентовое жилище разделяли на две неравные части ситцевые занавески с белоствольными деревьями, печально роняющие осеннюю жёлтую листву. Большая часть палаточного пространства, пол которого был покрыт пушистыми еловыми ветками, использовалась как гостиная, посреди которой на коричневатом альпенштоке висело круглое резное зеркало. С потолочной части палатки свисали цветные верёвочки с лёгкими полочками, на которых покоились духи «Быть может», дезодоранты, лак для ногтей и множество других аксессуаров для макияжа. Получалось, что Лиля, Лара и Ляля ненавязчиво превратили полевое убежище от дождя и ветра в приют комфорта, уюта и даже своеобразного женского интима.

В одно прекрасное июньское утро, когда первые розовые блики восходящего солнца коснулись извивающихся перекатов шумной Быстрицы, Виктор несмело постучал в деревянный шест, на котором крепилась девичья палатка. На его стук никто не отозвался. Решив, что девушки досматривают приятные сновидения, он решил искупаться в стремительном потоке горной реки. Пробираясь через густые и колючие заросли орешника, терновника и шиповника, Виктор вышел на крутой берег Быстрицы. Вышел и остолбенел. Внизу на небольшом скальном уступе у самой реки сидели три девушки, в которых Виктор без труда опознал Лилю, Лару и Лялю. Горделиво, как по команде, откинувшись назад, они подставляли солнечным бликам свои упругие тела. А тела эти были совершенно голые. Лара и Ляля неожиданно отстранились от скалы и, виляя мягкими округлыми бедрами, плавно переходящими в трепещущие незагорелые ягодицы, бросились в воду. Лиля, наоборот, повернулась спиной к реке, как будто специально выставляя напоказ свою манящую наготу. У Виктора закружилась голова, розовое утреннее изображение прикрылось белесой пеленой. Но и сквозь эту белую завесу он видел только белую, как парное молоко, кожу, высоко поднятые, как две нераспустившиеся лилии, девственные груди и неприкрытую белизну стройных ног, венчающих в верхней части едва различимый и навязчиво зовущий к себе чёрный треугольник. И всё это белоснежное наваждение принадлежало утонченной блондинке, однокурснице Виктора Лиле Сергачёвой. Он, пожалуй, впервые в жизни ощутил, что кроме рук, ног и головы, в левой части груди у него аритмично трепещется сердце, готовое в то, поистине, чудное мгновение оторваться и с быстротой молнии покатиться к ногам Лилии. Восторг и изумление отбросили нахлынувший стыд от, не спланированного заранее, нахального подсматривания за женской обнажённой натурой. Виктор никогда не был вуайеристом. Напротив, когда друзья предлагали ему обратить свой взор, направленный снизу вверх, на внезапно открывшиеся прелести из-под юбки девушки, стоящей на балконе, он стыдливо отворачивался в противоположную сторону. У него никогда не было артиллерийского бинокля, предназначенного для просмотра раздевающихся женщин в ночных окнах напротив дома, в котором он жил. И ещё Виктору, в отличие от своих приятелей, никогда не мечталось побывать в женской бане, в которой можно было в полной натуре лицезреть полный спектр разнообразия очаровательных форм противоположного пола. Однако сегодняшний нежданный приворот возбудил в нём не столько эротические помыслы, сколько необыкновенные и загадочные чувства прекрасного, возвышенного и таинственного, а также какую-то неосознанную неординарность произошедшего.

В это утро Виктору так и не пришлось искупаться в прохладной Быстрице. Зато уже через полчаса он сидел за грубо и наспех сколоченным столиком возле палатки девушек и пил из эмалированной кружки дымящийся крепкий чай, поданный ему Лилей. Лёгкий ветерок слегка развевал её, ещё не высохшие от утреннего купания, белокурые волосы. Плотно обтягивающие её великолепную фигуру синие джинсы и тонкий красный свитер незаметно скрадывали увиденное совсем недавно Виктором на берегу реки. У него слегка подрагивали руки. Да что там руки, где-то в самых затаённых уголках подсознания вибрировало и нервно пульсировало всё его естество. Обжигая горло горячим чаем, Виктор ещё не понимал, что сегодняшнее утро стало поворотной вехой в его жизни. Он ещё не знал, что чуть более получаса назад получил мощный заряд, который у лириков называется возгоранием чувств. Он ещё не ведал, что стрела Купидона достигла, наконец, и его сердца, возбудив пылкую страсть и чувства настоящей и непостижимой ещё любви.

Так уж получилось, что первая практика ознаменовалась для Виктора первой любовью. Ещё вчера он беззлобно подшучивал над белой Лилией, рассказывая ей анекдот:

– Что общего у кометы Галлея и блондинкой со справочником по квантовой физике в руках?

– Обе встречаются раз в 75 лет.

Сегодняшним вечером после трудоёмких полевых измерений, когда вся группа отдыхала у разгорающегося костра, всегда рациональный, практичный и трезвомыслящий Виктор, неожиданно для себя, как бы полушутя, продекламировал: «Лиля, Лиля! Я страдаю безотрадною тоской, я томлюсь, я умираю, гасну пламенной душой». Он поднял низко опущенную голову и увидел прямо перед собой светло-зелёные Лилины глаза, в которых едва заметно пробегали оранжевые блики кострища. Она встрепенулась, внимательно посмотрела на Виктора и, заливаясь колокольчиковым смехом, промолвила:

– Виктор, ты в порядке, случайно не перегрелся сегодня на солнце, не заболел. Никогда не думала, что ты пишешь такие замечательные стихи, да ещё и посвящённые мне.

– Лилечка, похоже, мне, действительно, нездоровится. А стихотворение для тебя написал сам Александр Сергеевич Пушкин.

– Витя, – прощебетала Лиля, – твои сегодняшние дифирамбы как-то совсем не вписываются в иронию и вечные издёвки, порой почти граничащие с грубостью и нетактичностью по отношению ко мне.

Виктор смутился, с болью в сердце, сознавая, что Лиля была права. В свои восемнадцать лет он принадлежал к девственникам, как в смысле своей непорочности, так и в смысле полного отсутствия юных дев вокруг своей скромной персоны. Если бы юношам на джинсы вместо фирменного лейбла можно было наклеивать статистику опыта интимного взаимодействия с девушками, то на ярлыке Виктора, несомненно, написали бы «нецелованный мальчик». От этого нелестного в мужском функционировании эпитета он, независимо от волеизъявления и уязвлённого подсознания, чувствовал себя в некотором смысле ущербным и закомплексованным. Возможно по этой, в общем-то, нелепой причине он позволял себе в отношениях с девушками, которые не очень-то обращали внимание на низкорослого и щуплого юношу, высокомерие и непозволительную амбициозность. Но на пороге сегодняшней ночи, когда ещё не улеглось утреннее волнение, когда лунные отблески хаотично блуждали по светлым барашкам горной речушки, Виктору показалось, что шальная звездочка, стремительно скатившаяся с тёмного небосклона, томно прошептала ему:

– Ловите, юноша, судьбу за хвост, сегодня настал ваш звёздный час.

Выждав, когда искры угасающего костра перестанут взлетать в млечное поднебесье и ребята начнут расходиться по своим серебристым палаткам, Виктор, приблизился к Лиле и накинул на её оголённые плечи свою ветровку. Он, с не свойственной ему бархатной интонацией в голосе, предложил ей осмотреть достопримечательности прикарпатского села, на окраине которого были разбиты их палатки. Смотреть, прямо скажем, было нечего. Деревни в Карпатах, как правило, вытянуты вдоль реки и располагаются в долине. Не составляло исключения и село Синевидное, центральная и единственная улица которого копировала изгибы и повороты реки. О цивилизации напоминали только светящиеся окошки покосившихся фасадов деревянных хат. На самой улице, несмотря на наличие фонарных столбов, что всё-таки свидетельствовало об электрификации села, стояла кромешная тьма. Лиля крепко держалась за руку Виктора, пугаясь ночной черноты, сердитого журчания горной реки и непонятного молчания всегда словоохотливого Бровченко.

Незабвенный Оскар Уайльд когда-то произнёс неотразимую фразу:

– У женщин поразительная интуиция, и ничто не остаётся ими незамеченными, кроме очевидного.

Лиля, как и все женщины, обладала инстинктами и чутьём, присущими только им. Однако, в отличие от уайльдовских английских мисс и миссис, «рашен гёлл», Лилия Сергачёва всегда мыслила рационально и отличала очевидное от невероятного. Она догадывалась, что неадекватное поведение Виктора нынешней ночью таит какую-то загадку и что за этой тайной скрывается, скорее всего, нечто восторженное и возвышенное. Обострённое женское чутьё не подвело Лилю и на этот раз. Они как раз проходили по скрипучему деревянному мосту через шумную Быстрицу. Перила у моста отсутствовали, к тому же он скрипел и слегка шатался как пьяный после дружеской попойки. Лиля непроизвольно обхватила талию Виктора и прижалась к нему, почувствовав внезапно сильную дрожь, которая сотрясало всё его тело. Он внезапно приподнял хрупкую Лилю, порывисто прижал к себе и отрывисто прохрипел:

– Лиля, ты понимаешь, что с этой минуты ты моя. Можешь не сомневаться, хочешь ты этого или не хочешь, я тебя вовеки никому не отдам. Я тебя очень и очень люблю, как не любил никогда и как никогда больше не буду любить.

Он приблизил свои губы к мягким и податливым Лилиным устам и целовал их так неистово, так нежно и так долго, что она в сладостной полу-дрёме и каком-то сюрреалистическом полузабытье, обвивая шею Виктора своими белыми замёрзшими руками, отрешённо выпалила:

– Витя, ты не представляешь, как у меня кружится голова, как блуждают перед глазами тёмные очертания горных хребтов за рекой и как ночные звёзды предсказывают мне, что у нас всё будет хорошо.

Ветхий мостик всё также продолжал раскачиваться под порывами прохладного ветра, дующего с карпатских вершин. Всё также катила свои свинцовые и холодные воды горная Быстрица, мерно и сонно поглощая все звуки и всплески. А Лиля и Виктор, прильнув друг к другу и пританцовывая в ритме мотающегося мостика, понимали, что всё уже не так, как было раньше, всё изменилось, они сумбурно перешагнули невидимую границу, меняющую статус их совместного бытия, как в быстротекущем времени, так и в окружающем пространстве.

Конец практики совпал, когда на пятки шальному августовскому звездопаду синеватой дымкой наступал осенний сентябрь. В эту комфортную, так любимую Лилей, паутинную пору бабьего лета, она уезжала в деревню к отцу и матери, чтобы помочь им в нелёгкой работе по хозяйству. Виктор называл этот сезон бархатным, так как вместе с родителями улетел отдыхать на черноморское побережье Кавказа. В то время как Лиля занималась утренней дойкой коровы, кормлением кур и цыплят, домашней уборкой, заготовкой комбикорма для домашней живности на зиму, засолкой огурцов, капусты и грибов, Виктор подставлял своё худое незагорелое тело нежным, уже нежарким, солнечным лучам на курорте Пицунда близ Сочи. Прозрачными, уже холодными, вечерами, накинув деревенский материнский платок и приютившись к покосившейся завалинке, уставшая Лиля думала о Викторе, стараясь вообразить, как возлюбленный коротает время без неё в черноморской здравнице. Порывы осеннего ветра срывали ещё зелёную листву с белоствольных берёз и стройных тополей, сквозь их густые кроны Лиле мерещился тёплый золотистый песок сочинского пляжа, экзотические пальмы, под которыми сидел Виктор в окружении длинноногих девушек в голубых купальниках бикини. Виктор действительно большую часть времени проводил на пляже. А что ещё делать не обременённому суетой рабочих буден курортнику, как не обволакивать своё тело в бархатистые волны тёплого моря с тем, чтобы, небрежно отряхивая пупыристые брызги, водрузить его на матерчатый шезлонг. Воображение Лили рисовало ей правильную картину. Правда узкая полоса пляжа была покрыта не золотистым песком, а округлой галькой. Что же касается девушек, то, действительно, вокруг Виктора в, совсем небольшом, обозримом радиусе, словно на подиуме в доме моделей, фланировали десятки стройных блондинок, элегантных брюнеток и недурно сложенных шатенок. Однако, несмотря на впечатляющую палитру полуобнажённых девичьих тел, Виктор не обращал на них никакого внимания. Как в бодрствующем состоянии, так и в ночных сновидениях перед ним представала грациозная фигура его Лили. В доме отдыха родители Виктора познакомились с коллегами, врачами из Москвы. С ними отдыхала их двадцатилетняя дочь, складная рыжеволосая Настя. Когда она за завтраком или за ужином смотрела на Виктора, в её светло-карих глазах загорались какие-то призывные демонические огоньки, которые проскальзывали мимо его внимания. Даже отец, шутливо толкнув сына в бок, мечтательно проговаривал:

– Виктор, да ты что совсем слепой, обрати внимание, как Настя на тебя смотрит, самое время закрутить южный роман. Эх, мне бы твои годы.

На что мать мгновенно отреагировала длинной тирадой:

– Я тебе покажу, роман, я тебе покажу твои годы, старый ловелас. Ну а тебе, сынок, почему бы вечером не пригласить Настю прогуляться по набережной, посидеть в кафе на берегу моря, послушать музыку, может быть даже потанцевать. Поверь мне, вам будет, о чём поговорить, Настя представляется мне очень серьёзной и начитанной девушкой.

– Мама, – резко оборвал её Виктор, – не нужна мне её начитанность и серьёзность, не хочу я сидеть с ней в кафе и, тем более, танцевать. Хочу я только одного, чтобы ты от меня отстала со своими просьбами закрутить курортный роман с этой рыжеволосой бестией.

– Как тебе не стыдно, называть скромную девушку бестией, да и разве это называется романом провести вечер с хорошей девушкой, побойся бога, Виктор, – гневно отозвалась мать.

– Мама, ты же знаешь, бога я не боюсь, это, во-первых, – выкрикнул Виктор, – во-вторых, просто так я вечера не провожу даже с хорошими девушками и в-третьих, довожу до твоего сведения, что у меня уже есть девушка, изменять которой не входит в мои, как ближайшие, так и долгосрочные планы.

– Сынок, дорогой, – с горящими от счастья глазами, захлебнулась в своём ответе мать Виктора, – так что же ты молчишь, когда ты приведёшь её к нам в дом, я уже умираю от нетерпения увидеть её. Виктор уже и сам не рад был, что в запале проговорился матери о своих отношениях с Лилей. Но отступать было некуда, поэтому он не нашёл ничего лучшего, как торжественно произнести:

– Знаешь, мама, у меня через месяц день рождения, я её обязательно приглашу, вот тогда и познакомишься.

Виктор безгранично жалел, что поддался на уговоры родителей поехать отдыхать на юг. Каждое утро он просыпался с мыслью о Лиле, каждый день он писал ей письма, вслед за которыми, по окончанию своей сочинской ссылки, чуть ли не с трапа самолёта помчался в общежитие, где жила Лиля. Нисколько не стесняясь толпы студентов, заполнивших узкий коридор, он плотно прижал Лилю к себе и долго целовал её, излучающие запах сельских перелесков, белесые волосы. Наконец, выпустив её из своих объятий, Виктор достал из спортивной сумки мягкий свёрток и вручил его Лиле. На Лилин недоумённый взгляд Виктор смущённо пробормотал:

– Это маленький презент тебе, мне сказали сейчас модно.

В свёртке оказался длинный шерстяной шарф чёрного цвета. Лилины зелёные глаза стали ещё зеленее, она радостно засмеялась и, поцеловав Виктора в щёку, на одном дыхании воскликнула:

– Витя, ты даже не представляешь, что за подарок ты мне преподнёс, это не шарф, это находка, это приоритет, все университетские модницы одевают такие к блузкам и платьям.

Виктор не нашёл ничего лучшего, как неопределённо пробубнить:

– Не ведаю, насколько он моден, знаю только, что он из натуральной шерсти и спасёт тебя от холода, ведь помнишь, как дуло зимой из больших окон в лекционной аудитории.

Уже второй час он находился в общежитии, и всё это время неотступно смотрел на Лилю, словно сравнивая её наяву с грезившимся образом в ночных сновидениях в Пицунде. Наблюдательный Виктор обратил внимание на, глубоко спрятанные в искрящихся глазах Лили, затаённые крупинки грусти. Нарочито радостным и беспечным голосом он поинтересовался: