А затем, уже в разгар гражданской войны, Минлебай Атнагулов появился в нашей деревне во главе отряда красноармейцев. Это было уже осенью, когда вечера прохладны, а горизонты багровы и похожи на длинную сабельную рану.

Мы знали – что-то должно произойти, поскольку незадолго до этого, в одну из лунных ночей, вновь появился волк-лунатик. Он пробежал по улице, из конца в конец деревни, и многие в ту ночь его видели. Волк-лунатик остановился на окраине, там, где начинается спуск к Чёрному лесу, и долго сидел на краю холма, глядя вниз, в темноту. Уже потом, через годы, я понял, что это означало. Мужчинам не придётся возвращаться далеко. Поляна мёртвых рядом. А наша деревня – ближе некуда.

Минлебай Атнагулов возмужал и очень изменился, но мы узнали бы нашего бывшего односельчанина, измени он и вовсе свою внешность. Наш товарищ по детским играм смотрел на нас со своего высокого коня, в глазах его читалась радость возвращения, но в этой радости было ещё нечто, отдающее таким колючим холодом, что даже коню под всадником было неуютно.

В доме Сакаевых разместился штаб. Разумеется, жителей дома попросили убраться вон. Султанахмет Сакаев, к счастью, в это время отсутствовал – дела задержали его в Орске. Забегая вперёд, скажу, что в деревню он так и не вернётся. Он умрёт от тифа на одной из узловых станций, пытаясь добраться домой в той страшной неразберихе, что породила война.

К слову сказать, к тому времени этот бренный мир оставил мой отец, – он умер во время принудительных работ, организованных не то белыми, не то красными, в то время крестьян заставляли рыть окопы. Он был уже стар, но людей забирали невзирая на возраст, и в конце концов голод, холод и непосильный труд сделали своё дело. А через пару месяцев вслед за отцом этот мир оставила моя мать. И это было объяснимо. Они прожили вместе ровно столько, сколько надобно для того, чтобы друг без друга уже было нельзя.

Вафа-бабая уже тоже не было в живых. Он умер прошлой весной, в майский полдень, на берегу нашей речки. Когда его обнаружили, старик сидел, прислонившись к стволу большой ивы, а в реке танцевали весёлые солнечные блики. В руке его был карманный нож, смерть настигла его, когда он вырезал что-то из дерева, скорее всего, это был курай. Внизу, на воде покачивалась построенная им лодка. Лик старика был светел, а на губах застыла неприметная улыбка. Впрочем, никто другой эту улыбку не заметил, да и мне, скорее всего, она привиделась. Подозреваю, что тому было причиной. Незадолго до этого у нас был с ним разговор. Вафа-бабай был из тех, с кем можно говорить ни о чём и при этом получить гораздо больше, чем если бы кто-то обстоятельно и настойчиво учил тебя жить. Я помню, что беседа коснулась одного из жителей нашей деревни – одинокого и нелюдимого мужчины по имени Коктобай.

– У него всегда очень грустный вид. Говорят, он общается с тем светом, – сказал я тогда.

– А с чего ты взял, что там грустно? – спросил меня Вафа-бабай.

Если зашла речь о земных и небесных дорогах, то надо сказать пару слов и о мулле Гильметдине. В то время, о котором я сейчас рассказываю, он был ещё жив и находился в уездном городе. Мулла посчитал, что там ему будет безопаснее. Но судьба найдёт его в середине двадцатых, как раз в те годы, когда для приближения светлого будущего власть спешно избавлялась от священнослужителей. Это случится во внутреннем дворе НКВД. Мулла Гильметдин получит с дюжину пуль в грудь, и его душа медленно, ходя по кругу, словно вокруг священного камня, уйдёт вверх, обретя последнюю истину.

Итак, семью Сакаевых выгнали из их родного дома. Фатима Сакаева, её мать, а также шесть младших братьев и сестёр собрали узелки с пожитками и переселились к своим родственникам, живущим на другом конце деревни. Они уходили молча, переступая через осенние лужи, и эта грустная процессия растянулась на пол-улицы. Никто не думал, что семья оставляет своё гнездо надолго, так как в последние месяцы деревня переходила от красных к белым и, наоборот, уже не один раз. Но в глазах Фатимы была отстранённость и готовность принять всё, – она видела дальше, чем видят другие.

В доме разрешили остаться только немцу. Поначалу Вернера выгнали вместе со всеми, но затем Минлебай Атнагулов пожелал, чтобы тот остался. Никто не понял, почему командир решил именно так, но вопросов никто не задавал. Немцу отвели место на чердаке.

А через пару дней произошёл случай, который смутил жителей нашей деревни настолько, что даже обсуждать его никто не хотел. Ранним утром Минлебай Атнагулов прогуливался на окраине деревни, там, где один из холмов плавно переходит в Чёрный лес. Вдруг справа, на расстоянии шагов десяти, возникла женщина не выше полутора аршин ростом, в платье до самых пят, с чёрными, чернее воронова крыла, волосами. Она шла не торопясь, подстраиваясь под шаг своего попутчика. Но Минлебай Атнагулов был готов к встрече с албасты. Он выхватил браунинг, развернулся и выстрелил. Женщина упала навзничь, из её груди хлынула чёрная кровь, которая в мгновение ока залила всё вокруг, в том числе и саму женщину. А затем мёртвая женщина исчезла, будто её и не было. Так Минлебай Атнагулов убил своего албасты.

– Тот, кто избавился от своего прошлого, всегда думает, что уйдёт от будущего, – сказал я Минлебаю, встретив его возле дома Сакаевых.

– Моё будущее сродни свисту пули, – ответил мой товарищ по детским играм. – А пулю не догонит тот, кто ходит ступнями.

Он посмотрел на меня, и в глазах его не было ни сожаления, ни угрозы, ни страха. Я почувствовал дыхание бездны за его спиной.

Затем к нему обратился кто-то из его солдат, и он ушёл на двор к Сакаевым. Оттуда тотчас донёсся оживлённый разговор, который, разумеется, посторонних не касался. Но мне удалось услышать отдельные фразы – «телеграмма из штаба армии», «пленные». Как я понял, через деревню должен проследовать какой-то обоз с пленными.

Дни в деревне похожи, как две щеки одного лица. Но с возвращением Минлебая Атнагулова каждый из дней обрёл значимость. За несколько дней произошло столько, что если бы положить эти дни на весы – они запросто перевесили бы полвека, а то и век. Я вспоминал и переживал всё это заново долгие годы, и буду переживать до самого последнего моего вздоха.

В ту осень ветра были особенно пронзительны. Они неслись по нашим улицам, сходясь на перекрёстках и образуя небольшие, с человеческий рост, смерчи, которые сновали перед глазами, словно пыльные дьяволы.

Вооружённые люди ходили по деревне, и лица их были недобры. Что было вполне объяснимо, потому что шла война, и ждать от этих людей добра было бессмысленно. В их облике читалась причастность к некому долгу, но что это был за долг, никто не знал.

А потом произошёл случай с пленными. Как выяснилось позднее, обоз должен был остаться здесь на ночь, а затем проследовать дальше, в уездный город, где пленных ожидал трибунал. Они прибыли на трёх телегах в сопровождении четырёх конных красноармейцев. День уже клонился к закату. Обоз проследовал вдоль по нашей улице, люди прильнули к окнам, поскольку невольников у нас ещё не видели, многие из деревенских вышли и стояли у своих ворот, чтобы рассмотреть пленных поближе.

Их было около дюжины, в основном мужчины, но, помню, были среди них и три женщины, невесть какими путями вовлечённые в эти непонятные мужские игры. Пленные были одеты очень легко, по-городскому, осенний ветер продувал их насквозь. Они отличались от наших деревенских, и тогда я ещё не мог объяснить, в чём состоит это отличие, но сейчас точно могу сказать – в них угадывалось дворянское происхождение.

Я запомнил одного из них, мужчину средних лет, с прямой осанкой и правильными, волевыми чертами лица. На нём была солдатская шинель, и напоминал он доктора Фауста, которого я видел однажды в одной из книг нашего немца Иоахима Вернера. Во взгляде пленного была отрешённость и готовность принять всё, как есть. Обоз проследовал к центру села, улица опустела. Взметнулся ветер, и на дороге заплясали пыльные привидения. Затем появилась Фатима Сакаева, и ветер тотчас утих.

Пленным выделили место в сарае, что во дворе Сакаевых, как раз напротив штаба. Два красноармейца с винтовками заняли место возле дверей. Потом на деревню опустилась ночь, и она ничем не отличалась от других ночей, но был в её тьме некий скрытый смысл, так же, как во тьме сундука есть тьма второго дна.

Наши души были неспокойны. Никогда ещё в нашей деревне не останавливалось разом столько людей. Никогда ещё на наших двух холмах не жили бок о бок палачи и обречённые.

Я подозревал, что в эту ночь мне не уснуть. Эта ночь должна принести мне что-то особенное, но в чём эта особенность, пока ещё было неясно. Я вышел за калитку и осмотрелся. Улица была освещена лунным светом.

Из темноты появилась фигура. Это была Фатима Сакаева. В её руке был узелок.

– Я несу им еду, – сказала она.

– Но они спят, – возразил я.

– Они не спят.

Мы пошли к дому Сакаевых. Я был уверен, что передать что-либо пленным солдаты не разрешат. Кроме того, было ясно, что Фатиме опасно лишний раз там показываться, поскольку красные считали её классовым врагом. Тьма перед нами была страшна и двусмысленна, но я готов был идти с Фатимой в самое сердце этой тьмы, что бы нас ни ожидало.

У ворот дома Сакаевых стоял часовой. Мы увидели его ещё издали, и пока он нас не заметил, свернули на боковую улицу и решили зайти во двор сзади, там, где начинается крутой спуск с холма к нашей речке. Продравшись через кустарник и траву, мы вышли во двор. Там мелькали тени, слышны были голоса множества людей. Перед нами словно разыгрывалось некое представление, и мы наблюдали самую важную из его частей.

Центром этого представления был большой костёр, который разожгли прямо посреди двора. С одной стороны от костра, вдоль стены дома Сакаевых, в одну шеренгу стояли с десяток красноармейцев. Их лица были освещены светом подрагивающего пламени. С другой стороны находился сарай, и оттуда выводили пленных. Руководил всем этим действием Минлебай Атнагулов. Он что-то громко говорил, но ветер подхватывал и уносил его слова, и потому неясно было, о чём идёт речь.

Тут меня, видимо, бес попутал, и мне захотелось подойти и рассмотреть всё это поближе. Фатима, к счастью, осталась стоять на месте, очевидно, творящаяся на наших глазах картина испугала её. Она могла приручать смерчи, но люди порой вызывали у неё страх.

Как вы помните, деревня наша располагается на двух холмах. И потому земля под ногами всегда меняет свой уровень. Бродя по нашей территории, то поднимаешься вверх, то спускаешься вниз. Двор Сакаевых представлял из себя поляну, которая круто обрывалась вниз, образуя большую, с человеческий рост ступень. И потому, подойдя к территории двора вплотную, я оказался на подножии этой ступени. Я словно стоял у края сцены, к которой вышел из темноты зрительного зала. Плоскость сцены находилась вровень с моими глазами. Я смотрел на происходящее немного снизу, любой жест был значителен и весом, тем более что всё было подсвечено дрожащим светом костра, а то, что подсвечено ночным пламенем, остаётся в памяти навечно.

Минлебай Атнагулов стоял рядом с костром и держал речь перед своими людьми. Смысл её был таков. Из штаба армии получена телеграмма. Белые перешли в наступление, и сейчас они на подходе к уездному городу. Возможно, что нам придётся отступать. И потому пленных приказано расстрелять.

Пленники стояли рядком возле стены дома Сакаевых, их лица были бледны. В тишине потрескивал огонь, откуда-то издали доносился крик ночной птицы. Одной из женщин стало плохо, и кто-то из стоящих рядом поддержал её, чтобы она не упала.

Минлебай Атнагулов сделал паузу, а затем продолжил:

– Нам не хватает боеприпасов, и неизвестно когда они появятся. В первую очередь мы должны экономить патроны и не можем их тратить на пленных. Ситуация говорит сама за себя. Пленные должны быть зарублены саблями.

Опять наступило молчание, перебиваемое лишь потрескиванием огня.

Затем Минлебай Атнагулов назвал фамилии красноармейцев, которые должны исполнить этот приказ. Пленникам приказали стать на колени. Поскольку человека, стоящего на коленях, ударить легче. Так сабля имеет большую силу.

Первым из названных был матрос Игнатий Хлеб. Пламя скакнуло вверх, осветив его лицо, и все увидели, что он гораздо бледнее тех, кого должен убить. Ему подали саблю. Но матрос, даже не взглянув на неё, отвернулся. А затем отошёл, пошатываясь, словно при штормовой качке.

Вторым был латышский стрелок Григас. Он взял саблю и сделал несколько шагов в сторону стоящих на коленях людей. Я сразу обратил внимание, что у него походка охотника. Подойдя к своим жертвам, стрелок выпустил из рук саблю, словно обжёгшись.

Третьим был казак Савелий Перегуда. Он решительно подошёл к первому из пленников и высоко занёс над ним саблю. Но, видимо, замах его был слишком долог, и в это время казак успел вспомнить о себе. Известно, что в последние секунды перед человеком проносится вся его жизнь. Но это касается тех, кто будет убит. Что же касается тех, кто сам должен убить, здесь дело обстоит несколько иначе. Он вдруг может вспомнить о себе. Савелий Перегуда вспомнил, что он – сын воина, внук воина, и все его предки были воинами. Они убивали в бою, в бою же умирали сами. И потому казак, словно опомнившись, воткнул саблю в землю и отошёл в тень.

Минлебай Атнагулов смотрел на это молча, с прохладной усмешкой. А затем разразился тирадой:

– Революции нужны твёрдые руки. Нам не нужны слабонервные типы, которые боятся запачкать руки.

По мере того как он говорил, я заметил, что все красноармейцы всё больше отдалились в тень, словно второстепенные персонажи драмы. Посреди сцены стоял один Минлебай Атнагулов, чуть в стороне – освещённые пламенем, стоящие на коленях, жертвы. Я старался не высовываться, но не исключено, что главный герой спектакля видел меня. Спектакль предполагает наличие зрителей, и потому моё присутствие было оправданным.

Затем произошло следующее. Минлебай Атнагулов привёл приговор в исполнение сам. Но перед этим он приказал, чтобы из дома Сакаевых выкатили рояль, а также пригласили немца, чтобы тот играл. Казнь должна была сопровождаться аккомпанементом. Иоахим Вернер поначалу отказался наотрез, но после того как ему пригрозили пистолетом, вынужден был сесть за инструмент. Он заиграл Лунную сонату. А что же он ещё должен был играть, спросите вы, в деревне по имени Луна, когда в небе виден лик ночного светила, а рядом, ближе некуда – смерть?

Бетховен заполнил всю деревню, так же, как тогда, в первый приезд к нам Вернера. Минлебай Атнагулов, разумеется, помнил эту музыку. Он вообще был чуток к музыке. Итак, казнь свершалась под Лунную сонату. Палач подходил к очередной жертве, сабля возносилась и падала вниз, затем падал с рассечённой головой пленник. Мне показалось, что всё это происходит как-то плавно, замедленно, словно в воде. И причиной тому была музыка, которая обволакивала собой каждое движение.

Сделав половину работы, палач остановился и отёр пот со лба. В это время кто-то из жертв что-то ему сказал. Я плохо расслышал, что именно было сказано, но, как мне показалось, это был вопрос «Зачем?». Палач подошёл к пленнику. Это был тот самый мужчина, похожий на доктора Фауста.

– Зачем? – переспросил Минлебай Атнагулов. На его лице плясали огненные блики. Он посмотрел пленнику прямо в глаза. Но тот его не боялся. Поскольку уже не было ничего, чем его могли бы запугать.

Несколько мгновений они смотрели друг на друга. Затем спектакль был продолжен.

– Зачем, спрашиваете вы? – Минлебай Атнагулов прохаживался по сцене взад-вперёд, держа в руке испачканную кровью саблю.

Вернер по-прежнему играл Лунную сонату. Луна уже взошла в небе и светила в полную силу.

– Я вам отвечу, – продолжал Минлебай Атнагулов, прохаживаясь, словно в лучах театральных софитов. – Один наш деревенский дед говорил: «У Всевышнего свои планы насчёт каждого из нас». А я скажу так. Человеческая душа похожа на рояль. В ней есть белые клавиши и есть чёрные клавиши. И тот, в чьей это власти, открывает крышку и извлекает из нас музыку, которая им задумана. И это может быть Бетховен или, напротив, какой-нибудь паршивый собачий вальс.

– Сейчас, – Минлебай Атнагулов вдохновенно пошёл в моём направлении, к самому краю сцены, – я ощущаю величественную музыку бытия!

Он стоял прямо надо мной.

– Посмотрите! Какая потрясающе красивая луна! – он показал саблей на луну. Капельки крови упали мне на щеку. Сабля была прямо надо мной. Бетховен заполнял всё пространство вплоть до последних уголков.

Затем Минлебай Атнагулов вернулся к своим жертвам и продолжил свой жуткий спектакль. На сей раз его сабля трудилась без остановки.

– Жизнь – это всего лишь фон к чему-то гораздо более реальному, – сказал пленник, похожий на доктора Фауста, когда подошла его очередь.

Вернувшись к Фатиме, я обнаружил её дрожащей и словно пребывающей в беспамятстве. Разумеется, она всё видела, хотя и находилась значительно дальше меня от места событий. Я взял её за руку и потащил прочь. Дорогу я не выбирал, поскольку сам был далеко не в ясном уме. В такие моменты лучше не доверять рассудку, а довериться собственным ногам и собственному телу, которое само знает, что надо делать. Через некоторое время мы оказались возле нашей речки. Я подошёл к воде и смыл чужую кровь со своего лица. Потом я пытался привести в себя Фатиму. Но мои судорожные действия не дали никакого результата. Она, по-видимому, находилась в состоянии шока.

И тогда я совершил то, чего сам не ожидал и никогда бы не совершил при других обстоятельствах. Я овладел ею. Это была ночь, когда мне дано было узнать вкус смерти и вкус женщины. Мой поступок может выглядеть безнравственным, однако в своё оправдание я позволю себе немного порассуждать. Совсем недавно один мой коллега, который значительно моложе меня (не забывайте, что я уже давно хожу по равнине, которая зовётся старостью, и уже совсем недалеко то мгновение, когда земля оборвётся под моими ногами), поделился со мной одним наблюдением. Он поведал мне, как провёл вечер с женщиной. «Когда мы разделись, – рассказывает он, – женщина попросила подождать и ушла принять душ. В комнате был ещё и телевизор. Там шёл какой-то фильм, а потом начались новости. Главный сюжет был о том, как в лагерь палестинских беженцев попала бомба. Камера подробно скользила по изувеченным телам взрослых и детей. Страшная картина, мрачные плоды вездесущей человеческой ненависти. Однако, как ни странно, моё желание не пошло на убыль. Почему? – задал я себе вопрос. Как могут сойтись две столь несовместимые стихии? Затем скрипнула дверь ванной комнаты, женщина вышла ко мне, и мы занялись любовью. Но этот вопрос не покидал меня, присутствуя где-то на втором плане моего сознания. А потом я нашёл ответ. Дело в том, что, видя, как на этой земле кого-то убивают, ты, сам того не ведая, желаешь породить ему замену. В тебе живёт закон сохранения человеческого рода».

Наверно, в ту ночь моё подсознание руководствовалось тем же, хотя, разумеется, я не мог бы этого тогда объяснить. Кроме того (продолжу свои рассуждения, хотя кому-то они покажутся циничными), я хочу вспомнить о своих диких, необузданных предках, которые шли войной против своих таких же диких соседей. Они налетали неожиданно, словно степной ветер. Горизонт в несколько секунд чернел, тучи всадников неслись оттуда во весь опор, заполняя топотом всё пространство, и сердце того, кто это наблюдал, ёкало от страха. Всадники влетали в селение и делали своё страшное дело. Быть может, в отместку, а быть может, и нет, ведь по бесхитростным убеждениям того сурового времени разбогатеть можно было только ограбив соседей. Итак, они грабили, волоча за собой всякий хлам, какой подвернётся под руку. И делали ещё кое-что. Они убивали мужчин. И насиловали женщин. Здесь действовал всё тот же закон воспроизведения человеческого рода, и мои дикие предки бессознательно считали своей обязанностью зачать новую жизнь, взамен загубленной.