Салават Юзеев
Не перебивай мёртвых: роман, рассказы, пьеса

Не перебивай мёртвых

Часть первая

– Моё рождение потрясло меня. Я был оглушён, ничего не понимал, и прошло немало времени, лет, наверно, пять, прежде чем мне удалось хоть немного опомниться. «Лишь сейчас я окончательно пришёл в себя», – так я думал, когда мне было двадцать пять лет. Так же я думал, когда мне было сорок лет. Так я думаю и сейчас, когда мне восемьдесят два. Дело в том, что в любом возрасте кажется, что ты в большей мере являешься собой. Хотя, быть может, я уже давно далеко от себя и приду в себя – или окончательно уйду – после второго потрясения, вы знаете какого, если учесть, что человек испытывает два самых важных потрясения, остальные не в счёт.

Вот что говорил мой сосед по купе профессор Сарман Биги. Я понимаю, что он делал это целенаправленно, желая увлечь меня или, как говорят в моей профессии, «зацепить». Что ж, его можно простить, он хотел рассказать историю своей жизни, надеясь, что она наконец-то была услышана. Так же мать, заботясь о своих детях, идёт на любые хитрости и проявляет чудеса изобретательности. Кроме того, старик знал, чем можно зацепить меня. «Откуда знал?» – спросите вы. С годами люди становятся проницательными, особенно, если проводят много времени в дороге. «Ум прибывает не только с годами, но и с расстояниями», – такая фраза промелькнёт в рассказе моего попутчика. Ему было достаточно посмотреть на меня, перемолвиться со мной парой фраз, чтобы понять, с кем имеет дело (так же опытный читатель, прочитав пару строк наугад из книги, определит – стоит её читать или нет).

– Но если зашла речь о смерти, вот что я скажу, – продолжил он. – Люди выдумывают её образ, но он – этот образ – всего лишь порождение нашей безумной фантазии. Суть вот в чём. Смерть – имеет твой образ. Она – ты и есть. Поскольку ты несёшь её в себе с самого своего рождения. И в самую последнюю минуту ты встретишься с собой, не иначе, ты увидишь себя словно в зеркале.

Сказать по правде, после этих его слов я долгое время боялся смотреть в зеркало.

В его рассказе я услышал достаточно фраз, которые остались в моей памяти. Например: «не доверяю людям, которые пьют вчерашний чай». Или: «Есть люди, обладающие умением не перебивать мёртвых». Или: «Два хороших человека доведут друг друга до ручки гораздо вернее, чем это сделал бы какой-нибудь отъявленный негодяй». Или: «Умирая, человек оставляет нам своё тело так же, как ящерица оставляет преследователю свой хвост». Какие-то из этих выражений войдут в моё собственное изложение рассказа, а какие-то нет, ведь что-то из рассказанного придётся пропустить. Ничего не поделаешь, таков закон моего ремесла – отсекать лишнее, даже если оно представляет интерес.

В ту пору я работал на республиканском радио, а если быть точным – в сельскохозяйственной редакции, и мне приходилось записывать на свой магнитофон голоса самых разных людей. Таковы особенности нашей работы – добывать материал, а затем расшифровывать, сортировать и редактировать. Узнав, что мой попутчик иностранец, а точнее мой соплеменник, большую часть времени проведший на чужбине, я посчитал, что предо мной очень интересный тип, и решил взять у него интервью. В ту пору мне хотелось брать интервью у первого встречного, во мне ещё жил тот юношеский азарт, который в журналистской профессии с годами притихает. Включив магнитофон, я задал своему попутчику несколько вопросов, какие обычно задаются в подобных случаях, – кто он, откуда, куда направляется и что-то ещё в том же роде. Его ответ был неожиданно долог. Поначалу я слушал его, держа палец на клавише «стоп», готовый в любую секунду завершить это спонтанное интервью, но затем, увлечённый рассказом, решил запись не останавливать. Говорю же вам, старик умел рассказывать и знал, как зацепить слушателя. В результате после той поездки у меня осталось несколько десятков кассет. Забегая вперёд, скажу, что эти кассеты мне понадобились, хотя им суждено было пролежать пару десятков лет на полке. К слову сказать, я всегда придерживаюсь правила – не выбрасывать старые кассеты и не затирать их. Я старался не изменять этому правилу и позднее, когда перешёл в область документального кино, хотя видеокассеты профессионального формата стоят весьма дорого. Правда, сегодня в ходу цифровые технологии, и экономить на материале уже нет необходимости (кстати, фильмы «Не уйдём!» и «Водопой имени Ханафи Мавлюдова» мне довелось снимать уже на цифровую камеру). Мои шкафы забиты материалами разных лет, и временами я роюсь там, обнаруживая напрочь забытые вещи.

– Деревня, из которой я родом, называется Луна. Так же называется речка, которая течёт рядом. Как она называлась прежде, никто не знает.

Вероятно, кому-то эта ситуация покажется знакомой: рассказчик, всматривающийся в проносящиеся в окне поля, его внимательный попутчик, узнающий историю чужой жизни, пассажиры, снующие в проходе. Известный литературный приём, используемый Толстым, Буниным и другими. Мне кажется, в этом есть некоторая искусственность, уловка, которой нельзя доверять. Если автор и воссоздаёт потом основную линию рассказа (во что ещё можно поверить), то детали воссоздать нельзя, ясно, что автор их придумывает. Следовательно, это история автора, а не рассказчика. Если в прошлом веке это срабатывало, то сейчас нет.

Разумеется, мне не удалось бы вспомнить и десятой части рассказанного, нажми я тогда на кнопку «стоп». Впоследствии я вынужден был всё это править, следуя своей редакторской привычке убирать повторы и паузы (чем, по сути, занимаюсь большую часть своей жизни). А иногда, не скрою, я корректировал речь, всё-таки слово сказанное отличается от слова, что должно оказаться на бумаге.

– Меня зовут Сарман Биги…

Возможно, что для моего попутчика это была ночь, когда хочется говорить, в любой жизни есть такие ночи, когда каждое слово несёт оттенок исповеди. А нигде не хочется так открыть душу, как в поезде. Поезд, он порою, как храм, несущийся в ночи. И говорить нет сил, но ты говоришь, как заведённый.

– …я не был на Родине почти полвека.

Поезд следовал до Казани. Я ехал до конечной остановки, мой же попутчик должен был сойти на одной из промежуточных станций, откуда до его деревни ещё надо было добираться на рейсовом автобусе.

– Как медленно смеркается, – сказал он, взглянув в окно. – За это время можно сказать несколько тысяч слов. А в наших местах темнеет быстро. Скажешь одно слово – и уже темно.

Он произнёс слово, но я его не расслышал, поскольку поезд с шумом влетел в туннель. Вокруг и впрямь стало темно. Поезд ухнул в темноту, как в колодец. Но в следующий миг уже посветлело, туннель закончился.

– Давайте попьём чаю, – предложил мой попутчик.

– И правда, – сказал я. – Давайте попросим у проводника.

– У него вчерашний чай, – сказал он и достал из своей сумки мешочек с чаем. Затем попросил меня принести кипятку.

К моему удивлению, у него оказались с собой заварочный чайник и пара пиал. Я принёс кипятку, он заварил чай, его движения были легки и естественны, то были движения мастера.

– Не доверяю людям, которые пьют вчерашний чай, – говорил он, пробуя из пиалы. – Вчерашний чай это словно насмешка над тобой. А свежий чай, – он поднял пиалу вровень с линией глаз, – он имеет вкус истины. Так же, как имеют её человеческая кровь, женщина и смерть. Вы пейте, что ж вы не пьёте?

– Почему не пью? Пью.

Его чай был и впрямь замечателен. Гулко стучали колёса, за окном неслась темнота, железнодорожные ветки под нами сходились и вновь расходились, истина, заключённая в чае, сходилась с истиной мчащегося в ночи поезда.

– Если вы возите с собой набор для заваривания чая, вам следовало бы возить с собой и воду, – сказал я, сделав пару глотков.

– На железной дороге особая вода, – ответил незнакомец. – Я никогда не избегаю возможности вновь её попробовать. Вкусу чая добавляется горизонт и запахи чужих территорий. Истина двоится, троится, множится, имеет оттенки. Итак, на чём я остановился?

– На том, как быстро темнеет в ваших краях.

– Да, стоит произнести одно слово, и уже темно. Слово, которое я говорил, было имя женщины. Наша деревня расположена на двух больших холмах. Если посмотреть на них издали, они напоминают женскую грудь. Я стоял на одном из этих холмов, называл имя моей любимой, и она отвечала мне с другого холма, назвав моё имя. И я торопился к ней, угадывая под ногами тропинку. С соседней улицы доносились звуки гармони, из домов выходила молодёжь, начинались танцы. Извините, я почему-то начал рассказывать, забыв даже спросить, вам интересно? – Он вопросительно посмотрел на меня, блеснув стёклами очков.

– Вы упомянули про танцы, которые у вас начинались по вечерам, – сказал я. – И это мне кое-что напомнило. Один писатель как-то сказал, что любое неожиданное путешествие – а рассказ, несомненно, есть путешествие, – это урок танцев, преподанный Богом. Итак, я весь во внимании.

– Хороший слушатель – большая редкость в наше время, – попутчик подлил мне ещё чаю. – Люди большей частью любят говорить. «Молчание овцы и то красноречивей болтовни некоторых людей». Так говорил Вафа-бабай, глядя на стадо, которое маячило вдали под холмом. Этот старичок сам, однако, был достаточно разговорчив. Но разговоры его большей частью были по делу. Он обладал мудростью, той самой мудростью, что старше самого человека. Мы – детвора – постоянно вертелись у него под ногами. Мудрость, она всегда притягательна, к ней тянется и взрослый и ребёнок, и умный и дурак, и хороший человек и негодяй. Вафа-бабай был из породы старцев, умеющих всё. Он знал, как правильно проводить покойника, при надобности мог провести обряд обрезания, помнил обычаи, которые люди могли забыть, но без которых жизнь становится пустой, как вчерашний чай. Его мудрость была своеобразной. Она вырастала из этой деревни, из этих двух холмов, что напоминают женскую грудь. Например, чтобы подчеркнуть ограниченность какого-нибудь молодчика, Вафа-бабай бросал фразу типа: «Дурак растёт в хвост» (то есть вся сила растущего организма идёт на увеличение хвоста). Или: «Этот человек живёт не в годы, а в рот», – говорил он про никчёмного человека, любящего поесть. Предметами его мудрости являлись рука, голова, животные, дерево. Согласитесь, именно такого рода мудрость убедительна. Встречаясь с подобными изречениями, я тут же вспоминаю Вафа-бабая. Однажды я наткнулся на его след там, где вовсе не ожидал, – в архивах Третьего рейха. Это было донесение, адресованное Альфреду Розенбергу – главному идеологу Гитлера и главе Министерства оккупированных восточных территорий. Составитель этого донесения (его подпись неразборчива) охарактеризовал татар как народ, пребывающий в состоянии, близком к первобытному: «…и живут они от руки до рта». Интересно, что сказал бы наш безобидный старичок из никому неизвестной татарской деревеньки, узнав свои слова в самых недрах адской машины разрушения? Я же посмотрел на это как на одно из странных и несуразных совпадений, которыми так богата наша жизнь. Но потом вспомнил, что во время войны кое-кто из нашей деревни хаживал в форме офицера СС. Мудрость, как я уже говорил, притягательна и для хорошего человека, и негодяя.

Один из холмов, на которых расположена наша деревня, на спуске переходит в Чёрный лес. Отсюда берут начало несколько троп. Одна из них выводит на Поляну мёртвых. Если хочешь поговорить с кем-то из ушедших, ты должен прийти на эту поляну. Делать это лучше всего после захода солнца, когда стихает ветер, ведь мёртвые не любят шума. Мы, дети, боялись этого места (не боялся только Халил, но о нём я расскажу позднее). Однако Вафа-бабай утверждал, что именно здесь-то человеку нечего опасаться. Поляна мёртвых располагалась довольно далеко от деревенского кладбища, которое находилось за противоположным концом деревни сразу за речкой, и, собственно, не имела к кладбищу никакого отношения. «Душе всё равно, где её тело, – уверял нас Вафа-бабай. – Человек, где бы ни был похоронен, всё равно возвращается домой». Если бы вы зашли на наше кладбище, то заметили бы, что там похоронены большей частью женщины. Мужчины умирали далеко от дома. Их словно уносило из деревни тёмной, быстрой водой, а потом возвращались их души и селились на поляне мёртвых.

В начале тридцатых годов мне довелось побывать на одном кладбище под Берлином. Надо сказать, что тогда я был в составе экскурсии, устроенной Берлинским мусульманским обществом, а возглавлял её мой старый знакомый Иоахим Вернер, о котором я расскажу позднее. Это было местечко неподалёку от Вюнсдорфа, на той самой территории, которая после войны вошла в зону дислокации советских войск и, следовательно, доступ туда уже стал закрыт. Но повторяю, это было ещё перед войной, и пройдёт ещё несколько лет, прежде чем на металлургических предприятиях Германии и Советского Союза начнут выпускаться сотни тысяч километров колючей проволоки.

Моё внимание привлёк большой мемориальный камень, который возвышался над рядами могил. «Здесь покоятся казанские татары, которые погибли в плену во времена кайзера Вильгельма Второго», – было высечено на камне старым татарским шрифтом, использующим буквы арабской графики.

Я вдыхал острый осенний воздух и бродил среди рядов могил, а их здесь было более тысячи. «Закария Камали. 1882–1915», – прочитал я на одной из могил. Это был житель нашей деревни, один из тех, кого унесло от нас когда-то тёмной, быстрой водой. Вот ведь как получается, – думал я. – Где-то там, в каком-то Сараеве, некий тип по имени Гаврила Принцип, сделав нерешительный, но роковой шаг от моста Лайтенер, стреляет в другого типа, которого зовут эрц-герцог Фердинанд. И тем самым приводит в действие некий механизм, согласно которому Закария Камали должен проститься с женой, детьми, конём, увидеть в последний раз свою деревню, которая издали напоминает женскую грудь, и – сгинуть в далёких неведомых краях. Его подхватит тёмная, уносящая всё и вся, вода, а взамен прилетит его душа, невесомая, лёгкая, подхваченная осенним горьким ветром.

 
На осенних горьких ветрах
Что есть сил помчался бы на родную землю,
Но однажды покинув свой дом,
Вряд ли туда вернёшься.
На осенних горьких ветрах…
 

Это слова известной народной песни. По версии писателя Наки Исанбета, её сочинили солдаты Первой мировой войны. Известно, что песни, которым суждено стать народными, идут от деревни к деревне, точно медленно бредущие облака. Строчки «На осенних горьких ветрах» должны были дойти до нас где-нибудь году в семнадцатом. Но они зазвучали в нашей деревне гораздо раньше. Эту песню пел Халил. Он не боялся ходить на поляну мёртвых, где и услышал строчки про осенние горькие ветра.

– Скажите, вы не устали меня слушать? – вдруг спросил рассказчик. Он перевёл дух, точно после первой главы повествования.

За окнами неслась темнота, и она уже была крепче чая, что мы пили.

– Ни в коем случае, – сказал я. – Продолжайте.

– Вам нравится мой чай?

– Так же, как и ваш рассказ.

– А что вам нравится больше – чай или рассказ?

– Они неразрывно связаны, – уверил я его. – Я тоже не доверяю людям, которые пьют плохой чай. Только человек, понимающий толк в чае, способен на стоящий рассказ.

– Я в вас не ошибся, – успокоился он. – Итак, я продолжаю. На чём я остановился? Халил.

Халил очень отличался от остальных детей. Он имел один врождённый дефект. А именно – он был косоглаз. Я помню его совсем маленьким – мы были с ним одногодки, и вот что мне врезалось в память. Холодные осенние дни. Халил зарывает ноги в землю. Он сидит, зарыв ноги в землю, поёт какую-то протяжную песню, и один глаз у него направлен на восток, другой – в землю. Впрочем то, что он пел, нельзя было назвать песней. Там не было ни слов, ни мелодии, а было что-то тягучее, идущее то ли из земли, то ли из детского нутра, чего мы, ребятня, ещё не понимали. Вспоминается мне ещё один случай, когда по нашей улице мчится разъярённый бык. Он преследует насмерть перепуганную женщину. Я наблюдаю это в окно, и мне хорошо видно Халила, который стоит возле калитки. Вот мимо него пробегает женщина. А в следующий миг перед мальчиком вырастает бык.