Глава 7

Январь 1998 года

Через пару дней после визита полицейских я потеряла сознание в школе во время тренировки нашей футбольной команды.

А когда очнулась, то уже находилась в больнице, куда меня отправили по причине замедленного сердечного ритма, и медсестра вставляла мне в ноздрю зонд для искусственного кормления. Боль была невыносимой.

Я ощущала, как зонд опускается по задней стенке горла и достигает желудка. У меня немедленно возникло желание выблевать его обратно, но я слишком боялась, что в таком случае пытка тут же повторится. Закончив, медсестра пластырем приклеила трубочку мне к лицу и сделала пометку прямо на коже, чтобы заметить, если я попытаюсь сдвинуть зонд.

– Когда его уберут? – спросила я, сделав умоляющие глаза.

Она объяснила, что по больничным правилам я должна буду съедать всю еду в течение семидесяти двух часов, прежде чем зонд вынут. Всякие жидкости вроде протеиновых коктейлей не в счет, а значит, целых три дня подряд у меня будет три основных приема пищи и три легких перекуса. Я не особо стремилась выздороветь, потому что жить без мамы вообще не хотелось, но делала, что мне велели, потому что иначе не удалось бы избавиться от трубки.

Спустя три дня меня собрались выписывать. Папа пришел в ужас от перспективы моего возвращения домой. Он знал о моем состоянии и о том, что я опять стану изводить себя голодовками, а потому умолял врачей подержать меня подольше, но они сказали, что это невозможно, и тогда он стал просить сотрудников отделения устроить мне перевод в специализированный центр.

Дело происходило в девяностые, когда на побережье Малибу еще не выстроились реабилитационные центры и лечебницы. В расстройстве пищевого поведения тогда разбирались даже хуже, чем сейчас. Медсестра сказала папе, что поблизости есть лишь один стационар, но в нем нет свободных коек, зато есть очередь на три месяца. Отцу ничего не оставалось, кроме как забрать меня домой.

Когда мы туда вернулись, папа приготовил ужин – гамбургеры с картофельными шариками и брокколи. Он поставил передо мной тарелку с едой, а я швырнула ее об пол, наблюдая, как разлетаются вокруг керамические осколки. Наш маленький пес по кличке Негодник, взятый из приюта, бросился к бургеру, но отец быстро засунул питомца в собачью клетку, так что тот не успел ничего слопать.

Папа вернулся к столу, закрыл лицо ладонями и заплакал. Он был совершенно сломлен. Тогда я в первый и в последний раз видела его плачущим. Даже на похоронах, когда мамин гроб опускался в землю, папа сдержался: закусил губу и не дал волю слезам. Он был человеком старой закалки и считал, что должен излучать силу, чтобы я знала: один из родителей у меня по-прежнему есть. И всегда будет рядом, чтобы помочь.

Пока я смотрела, как он рыдает за обеденным столом, то какой-то крохотной частичкой собственной души, которую не окончательно поработило РПП, проклинала себя за все, что с ним сделала. Но болезнь огрызнулась в ответ, напомнив: отец – монстр, который втайне хочет, чтобы я разжирела.

Я сердито выскочила из-за стола, бросилась к себе в спальню и заперла за собой дверь.

В тот же вечер, но позднее я слышала, как папа говорит с кем-то по телефону, жалуется, что не справляется со мной, что он теперь совсем один и не знает, как поступить.

На следующий день я проснулась в ожидании, что отец отвезет меня в школу, и обнаружила его сидящим в гостиной.

– Лима, – сказал он, – в терапевтическом центре освободилось место. Сейчас я тебя туда отвезу.

Как, еще одно заведение, где меня будут заставлять есть? Ну уж нет!

– Не поеду! – отрезала я.

– Это не тебе решать, – возразил папа.

– Ты не сможешь меня заставить, – уперлась я.

– Либо мы едем в моей машине, либо тебя доставит туда полиция, – предупредил он.

Расстройство пищевого поведения было загнано в угол, а потому я потопала к себе в комнату и собрала в сумочку вещи, чтобы ехать в дурацкий терапевтический центр. Задерживаться там надолго я не собиралась. Денька три – и ноги моей там не будет. Уж я-то быстро найду способ оттуда выбраться.

Пока мы ехали через долину Сан-Фернандо, мне захотелось выяснить, по чьей вине меня разлучают с домом и с Негодником и, что самое главное, кто бросил вызов моему РПП.

– С кем ты говорил по телефону вчера вечером? – спросила я отца.

– Э-э… с Роуз, – запнувшись, ответил он.

Я никогда раньше не слышала этого имени.

– Кто такая?

– Мамина подруга… бывшая коллега, – пояснил папа.

– Это она засунула меня в лечебницу?

Он кивнул.

Странное дело, я не знала никакой Роуз и даже не слыхала о ее существовании, однако именно на ней лежала вина за мои нынешние страдания. Кем бы ни была эта Роуз, она мне не нравилась.

Когда мы наконец добрались до центра, папа припарковался перед зданием на территории обширного ранчо в Хидден-Хиллз. Все здесь почему-то казалось знакомым, словно я уже бывала тут прежде, но никак не могла вспомнить, при каких обстоятельствах. Когда мы вышли из машины и направились к главному входу, я заметила по соседству красный сарай, и тут меня осенило: мама показывала мне фотографию этого места.

Где-то за полгода до ее смерти мы обсуждали, в какой колледж мне хотелось бы поступить и чем вообще заняться в жизни, и мама рассказала о своей учебе и о том, как пришла в профессию. Тогда она показывала фотографии, запечатлевшие ее выпускницей Нью-Йоркского университета и аспиранткой Калифорнийского университета Лос-Анджелеса, а еще – разные места, где она проходила интернатуру, прежде чем получить лицензию клинического психолога.

– А вот тут была моя первая клиническая практика, – сказала мама, показывая снимок ранчо. – По соседству стоял красный сарай, там устроили конюшню, чтобы девочки могли ездить верхом. Это было частью лечения.

Когда я впервые вошла в главное здание ранчо в качестве пациентки, то представила, как меня приветливо встречает мама, как она говорит, что мне просто приснился плохой сон, что она ждала меня тут и теперь все будет хорошо.

Но мамы давно не было, и мне предстояло остаться в терапевтическом центре одной.

Глава 8

– Когда я была старшеклассницей, – объясняю я по телефону Эдди, пока веду машину, – меня после маминой смерти отправили в лечебницу с проживанием в Хидден-Хиллз. Там лечили расстройства пищевого поведения. Через некоторое время я поняла, что мама проходила там первую клиническую практику в качестве интерна, – она показывала мне свою фотографию на фоне здания терапевтического центра. Но вот что странно: сперва там не нашлось для меня места, а потом оно ни с того ни с сего появилось прямо среди ночи.

– То есть ты думаешь, что, будь твоя мама жива, она могла приложить к этому руку? – спрашивает он.

– Не знаю, – вздыхаю я. – Когда меня туда поместили, я спрашивала кое-кого из сотрудников, помнят ли они маму. Некоторые сказали, что да, и выразили соболезнования, но никто не упомянул, что она помогла устроить меня на лечение. Я тогда решила, что папа знал об этом центре по маминым рассказам о работе, позвонил туда и привлек маминых знакомых, чтобы организовать мне койку.

– Звучит логично, – соглашается Эдди.

– Но теперь я гадаю, не могла ли мама сама все это устроить. Центр до сих пор существует, поэтому сейчас я поеду туда. Посмотрю, вдруг там еще работают те же люди, что в мое время, хотя бы кто-нибудь из них. И, может, кому-то что-то известно про маму.

– Если сможешь подождать до завтра, я тебя отвезу, – предлагает он. Сара уже вернулась из школы, и сейчас они оба дома.

– Не хочу тебя дергать. Ты и так очень помог мне утром, – говорю я.

– Да мне вовсе нетрудно, – возражает он.

– А еще я не могу ждать, – признаюсь я.

– Понимаю, – говорит Эдди. – Просто мне хотелось бы поехать с тобой.

– Привет, Лима! – слышится на заднем плане возглас Сары.

– Передай дочке привет и обними ее за меня, – прошу я.

– Хорошо, – обещает он.

Когда мы уже повесили трубки, я думаю вот о чем: до сих пор бороться со страхом, что из меня не выйдет хорошая мать для Сары, мне помогало одно-единственное обстоятельство – у меня была замечательная мама, которая меня любила. По этой же причине десять лет назад, будучи замужем за Джеем, я решила, что смогу стать хорошей матерью.

Я очень боялась заводить детей, потому что знала, каково это – потерять маму. Меня терзал жуткий страх, что теоретически трагедия может произойти снова, и тогда еще один ребенок останется сиротой.

Если в раннем возрасте с человеком случается несчастье, к нему – в отличие от тех, кто столкнется с потерями лишь десятилетия спустя, – приходит понимание: он уязвим. Становится ясно, что страшные события не обязательно происходят только с другими, они могут настигнуть и его самого, причем в любой момент.

Несмотря на бремя этого знания, кое-что помогло мне решиться познать материнство: понимание того, какой замечательной была моя мама. Ее пример внушал надежду, что роль матери мне по плечу, и заглушал неумолимое тиканье часов, отсчитывающих время, которое я смогу провести с ребенком.

Но стоило мне забеременеть, как внутри разбушевались гормоны, начались тошнота и трудности с приемом пищи. Я стала терять вес, и это вновь пробудило к жизни расстройство пищевого поведения. А я-то думала, что распрощалась с ним больше десяти лет назад!

Не у всех, кто ограничивает себя в еде, развивается РПП. Его причина таится в наследственности; точно так же не всякий выпивающий становится алкоголиком. Но для генетически уязвимых людей вроде меня любой дефицит энергии, по какой бы причине он ни наступил (в моем случае – беременность, тошнота и попытки заставить себя нормально питаться), приводит к риску рецидива. Именно это со мной и произошло.

Разве могла я стать для кого-то матерью, если мои родители умерли? Страх и одиночество легко заставили меня вернуться к ограничениям в еде – так я пыталась заглушить в себе боль от громады потерь.

Когда Джей впервые заметил, что я стала мало есть, он списал это на тошноту и гормоны первого триместра беременности, но в определенный момент сообразил, что я снова извожу себя голоданием. Он и сам был клиническим психологом (мы познакомились в аспирантуре) и знал, что в юности у меня была анорексия, поэтому потребовал, чтобы я обратилась к специалистам. Он тревожился не только обо мне, его волновало и состояние будущего ребенка, и он имел на это полное право.

Но к тому времени, как я получила помощь, в которой так нуждалась, было слишком поздно: у меня случился выкидыш. Наш брак не выдержал испытания. Было много взаимных обвинений, и в итоге Джей подал на развод. Как и я, раньше он считал, что мое РПП давно осталось в прошлом, однако нам обоим пришлось на горьком опыте убедиться, что эта болезнь – враг изворотливый и коварный, которого нельзя сбрасывать со счетов.

Эдди знал, что я уже была замужем, но я никогда не рассказывала в подробностях, отчего распался мой брак. Меня беспокоила реакция Эдди: вдруг он больше не захочет продолжать наши отношения? Кому понравится, что женщина, потерявшая нерожденного ребенка из-за расстройства пищевого поведения, воспитывает его дочь?

В этом и заключается настоящая причина, по которой я стараюсь держать Эдди на некоторой дистанции. При таком подходе можно не рассказывать ему всей правды. Но теперь настало время открыть карты. Пусть Эдди и терпелив, неизвестно, сколько еще он готов ждать.

Я не хочу потерять ни его, ни Сару, но понимаю: он должен знать обо мне всё, чтобы решить, хочет ли он и дальше идти со мной по жизни. Скрытничать нечестно по отношению к ним обоим. Эдди хочет, чтобы у девочки была мать, и если я не подхожу на эту роль, незачем лишать его возможности найти кого-то другого.

Терапевтическая группа поддержки помогла мне собраться с духом и подготовиться к серьезному разговору. Раз за разом я возвращалась к главной мысли, которую собиралась донести до Эдди: хотя РПП и вновь подняло голову во время моей беременности, я твердо решила делать все необходимое для выздоровления, поэтому он может на меня рассчитывать. Я стану замечательной мамой для Сары, ведь у меня самой была лучшая мама, какую только можно вообразить.

Однако сейчас я невольно думаю о том, что в действительности никогда по-настоящему не знала свою мать. Почти всю жизнь я смотрела на себя сквозь призму того, какой видела маму. Но если она была совсем не такая, то что тогда можно сказать обо мне самой?

* * *

Я прибываю в «Новые горизонты» – терапевтический центр, куда папа сдал меня двадцать шесть лет назад. Хотя по ощущениям с тех пор словно прошло десять жизней. Я стала клиническим психологом. Папа умер. Я побывала замужем. Развелась. Потеряла шанс стать матерью. Время вероломно, оно тихонько скапливается, прежде чем всей тяжестью обрушиться на меня.

Я стою у главного входа, над которым меня приветствует все та же вывеска, что и в мои пятнадцать: «Мы не осуждаем».

Прошли годы, прежде чем я по-настоящему поняла, что это значит. А поначалу, выйдя из клиники, я все отчетливее осознавала, какую боль причинила папе. Меня терзали болезненный стыд и отвращение к себе, когда я вспоминала, как мучила его на пике своей анорексии.

Для окончательного выздоровления, для того чтобы я смогла простить саму себя, оказалась жизненно важной атмосфера терапевтической группы, где нет места осуждению. Исправление ошибок и возмещение ущерба там считается обязательной частью лечения от расстройства пищевого поведения, в точности как в двенадцатишаговой программе, по которой работают анонимные алкоголики и анонимные наркоманы.

Мне повезло, что я успела попросить у папы прощения, прежде чем он умер. Я очень благодарна за это судьбе. Я сказала, что сожалею о страданиях, которые ему причинила, а он заверил, что знает: это во мне говорила болезнь.

Я подхожу к рыжеволосой администраторше, которая сидит за стойкой у входа. У нее за спиной в маленькой гостиной расположилась стайка девочек-подростков, они что-то пишут в терапевтических дневниках.

Мне сразу вспоминается, как доктор Ларсен – психотерапевт, с которой мы ежедневно виделись, когда я была здешней пациенткой, – в первый раз вручила мне такой дневник. Я с вызовом расхохоталась ей в лицо, но она терпеливо улыбнулась и сказала: «Приятно с тобой познакомиться, Беатрис».

– Вы записаны на экскурсию по нашему центру? – спрашивает администратор. Наверное, думает, что я присматриваю хорошую лечебницу для своего ребенка.

– Я по другому вопросу, – сообщаю я ей. – Двадцать шесть лет назад я была тут пациенткой.

– Ого! – восклицает она. На вид ей самой не дашь больше двадцати шести.

– Хотела узнать, работает ли до сих пор тут кто-нибудь из старых сотрудников, которые меня лечили. Доктор Ларсен, например.

– Доктор Ларсен умерла в прошлом году, – говорит девушка.

Боль от этих слов сильнее, чем я ожидала. Я чувствую внезапное глубокое сожаление, что не приехала раньше и не поблагодарила врача за все, что она для меня сделала.

– Не печальтесь, – слышу я слова администраторши, – она уже старенькая была.

Вот уж сомнительное утешение!

Внезапно одна из девочек в гостиной бросается к камину и принимается ритмично барабанить ладонями по каминной полке, исполняя навязчивый ритуал ОКР^[1]. По мнению психиатров, сложнее всего лечить обсессивно-компульсивное расстройство, бредовое расстройство и анорексию, причем у анорексии есть черты первых двух заболеваний из этой группы. Вдобавок она занимает среди душевных болезней второе место по числу смертельных исходов, обгоняя депрессию, биполярное расстройство и шизофрению. Опаснее нее в этом плане только опиоидная зависимость, что обусловлено высокой смертностью от передозировки фентанилом^[2]. Те, кто имел дело с РПП, говорят, что победить анорексию все равно что убить дракона.

К девочке подходит консультант, убирает ее руки с каминной полки и начинает убеждать проговорить ситуацию, рассказать о своих чувствах.

– Сомневаюсь, что кто-то из сотрудников работает у нас целых двадцать шесть лет, – обращается ко мне администраторша. – Это ведь жутко долго.

– Вы уверены? – спрашиваю я.

– Погодите, – вдруг говорит она, чешет нос и смотрит в потолок, будто очень глубоко задумалась. – Когда вы у нас лежали, Джоан уже работала?

– Джоан? – недоумеваю я.

– Инструктор по верховой езде.

Я совсем забыла о ней!

– Да, работала, – отвечаю я.

– Она в конюшне, – сообщает администратор. – Если хотите, можете пойти поговорить с ней.

– Спасибо, – благодарю я, выхожу из главного здания и отправляюсь к сараю по соседству.

Как только ноздрей достигает резкий запах конюшни, меня начинает подташнивать.

Думаю, когда я тут лечилась, то ненавидела лошадей сильнее всего остального – конечно, если не считать того, что меня заставляли есть. От их запаха всегда тянуло блевануть. Другим девочкам нравилось общаться с ними, потому что это как-никак животные, но мне казалось, что они слишком большие, чтобы их можно было полюбить. Когда я видела лошадей, то начинала скучать по оставшемуся дома Негоднику, вот и все воздействие.

Зайдя в конюшню, я вижу Джоан, которая расчесывает гриву одной из лошадей. Инструктору по верховой езде, должно быть, уже около семидесяти, и с тех пор, как мы виделись в последний раз, она стала совсем седой.

– Джоан! – окликаю я ее.

Она поднимает на меня взгляд и пытается понять, кто я такая.

– Меня зовут Беатрис Беннет. Двадцать шесть лет назад я тут лечилась.

– Да, точно. Я тебя помню, – заявляет она.

– Серьезно? – удивляюсь я.

Она кивает.

– Разве такую забудешь? Ты ненавидела лошадей. Большинство девочек их любят: пока возишься с лошадьми, никто не заставляет есть. Что снова привело тебя сюда?