Глава 6

Война продолжалась. Все силы союзных войск по-прежнему были брошены против нас. Для остального мира войны просто не было. Я мрачно размышлял о том, что, видимо, государю Севастополь действительно не нужен. Не понимал я только одного: если это так несущественно, почему до сих пор нет приказа об отступлении? К чему такие немыслимые жертвы?

– Ежели таковой приказ будет, бунта не миновать, – заметил полковник на мои слова, – императору проще измотать армию и при этом с ее помощью уничтожить все старое вооружение. Это открывает свободный путь к новым поставкам.

Я задумался – в словах учителя был смысл. Никто не будет просто так перевооружаться, уж очень это дорого. К тому же произведенное однажды оружие должно быть использовано, иначе в нем нет прока. А со времен войны с Наполеоном Россия накопила огромное количество вооружения, которое к настоящему времени безнадежно устарело. С этой точки зрения сегодняшняя война приобретала новый, довольно логичный, но от этого не менее жестокий смысл.

– Если мы таким образом избавляемся от старого оружия, то наши противники учатся владеть новым, – сделал вывод я.

– Замечательно, Петя! Наконец-то вы начали думать. Кстати, здесь есть еще один нюанс – в следующей войне, когда наша армия полностью перевооружится, противник будет по-прежнему уверен, что мы воюем старым оружием.

– Что они, совсем идиоты? – усомнился я.

– Привычка, мой дорогой. Они знают, как медленно Россия воспринимает все новое, и не берут в расчет те изменения, которые происходят в нашем обществе.

– Но зачем нужны такие потери?!

– Когда на Руси берегли людей? – с горькой иронией поинтересовался полковник. – Это тоже традиция…

Около палатки послышались шаги, кто-то негромко кашлянул. Я не успел прощупать пришедших, как полковник предложил:

– Входите, господа.

Увидев капитана Федорова, Гольдбера и других господ офицеров, я попытался удалиться.

– Останьтесь, Петр Львович, – сказал учитель, – вам это тоже будет интересно.

Федоров тем временем раскатал на столе схему Альминского сражения. Я недоумевал, зачем рассматривать бездарно проигранный бой. На мою мысль капитан ответил практически сразу:

– Ну, как вам сказать, поручик. Во-первых, не проигранный…

– Раз не сумели остаться на позициях – значит, проигранный, – возразил я.

– Ну, ладно, ладно, с этим могу согласиться, – кивнул Федоров, – но тем не менее… Обратите внимание, что здесь наши войска применили очень интересное построение. Причем, кажется, осознанно, а не так, как американцы в войне с англичанами. Те просто разбежались по кустам и начали стрелять в плотно построенные шеренги из укрытия. А теперь посмотрите, что сделали у нас…

Все, кто был в палатке, склонились над схемой. В это время вбежал запыхавшийся Кошка. Свалив трофеи у стенки, он торопливо сказал:

– Звыняйтэ! Чуть не опоздал!

– Присоединяйтесь, Петр Маркович, – предложил полковник.

– Так вот, – продолжал Федоров, – в этом вот месте, – карандаш коротко чиркнул по схеме, – наши войска не могли использовать обычный строй. Из-за рельефа местности. Поэтому солдаты построились в шеренги с метровыми интервалами. И, я вам скажу, это оказалось весьма эффективно.

Вампиры недоверчиво посмотрели на Федорова. Прокофьев попросил:

– Иван Николаевич, пожалуйста, объясните подробней. В чем эффект?

– Объясняю. Свое нововведение в борьбе с англичанами американцы гордо назвали рассыпным строем. Хотя одно с другим как-то не вяжется. То, что сделали мы, более всего напоминает цепь. Думаю, название «пехотная цепь» здесь более уместно. Мне кажется, самым главным преимуществом в этом случае является то, что солдатам не надо держать ровную шеренгу: главное, не потерять из виду соседа справа и слева, не отставать и не вырываться сильно вперед. А в остальном он совершенно свободен. Солдат может стрелять, орудовать штыком, не опасаясь задеть своих. Более того, цепь, которая идет следом, прекрасно может стрелять в просветы первого ряда и добивать тех, кого пропустили впереди идущие. И еще. Совершенно не ограничена скорость перемещения солдат. Они могут бежать во весь дух, не думая о том, что сломают строй. А при появлении кавалерии ничто не мешает им сомкнуться плотными рядами.

Все задумчиво молчали.

– К тому же я готов добавить еще одно преимущество, – продолжал Федоров, – при артиллерийском обстреле гораздо меньше шансов, что одной бомбой убьет много человек. Потери в живой силе уменьшатся.

В палатке воцарилось молчание. Все обдумывали услышанное. Тишину разорвал голос Кошки:

– Еще бы ружьишко, которое выстрелов пять подряд делало бы, и цены такому строю нема.

Все только рассмеялись.

– Где ж такое ружьишко взять? По-моему, это практически невозможно! – сказал я. – Хотя, говорят, немцы придумали револьвер. Он около шести выстрелов подряд делает. Но это скорей игрушка. Тяжелый, как гиря. И стреляет буквально себе под ноги. – И я представил себе ружье с шестью стволами.

Услышав мои мысли, все опять рассмеялись, а Кошка расстроился.

– Хорошо, господа, повеселились и хватит. Давайте обсудим перспективы такой тактики. Адмирал Истомин ждет нашего доклада, – успокоил всех Прокофьев.

Идея была хороша. Чертовски хороша. И обладала целым рядом преимуществ, но как-то непривычно было осознавать, что в наступление может идти не хорошо сплоченный строй, а каждый солдат сам по себе. Ведь со времен античности строй оставался ведущей боевой единицей. Хотя нельзя не признать, что с появлением артиллерии колонны солдат стали весьма уязвимы.

– А это дело, – вздохнул Кошка, обдумав все как следует, – а то гонят, как стадо, на убой. Ведь каждый солдат может сам решать, что ему делать в бою. К тому же, если вы обратили внимание, нечто похожее здесь используется регулярно. Имею в виду – у настоящих офицеров. Здесь, по горкам, сильно в строю не походишь.

– А он прав, господа, – протянул Гольдбер, – мы-то видим бой с командного пункта, а Петр Маркович каждый день под пули ходит. Ну а как врач скажу: если это нововведение позволит сохранить хоть одну жизнь, то я – за. Это просто прекрасно.

Получивший поддержку Кошка раскраснелся от удовольствия и совсем размечтался:

– А еще бы пушку такую, на колесах, чтоб на ходу стрелять могла!

Фантазии Кошки были крайне забавны. Народ вокруг от души веселился.

– А чего вы! – не смутился Кошка, – А вдруг? Сами говорите, что только люди не придумают!

– Ну, если придумают, возьмем на вооружение, – отозвался Гольдбер, – это я вам как истинный инквизитор говорю.

Настроение было хорошее. Посмеиваясь над идеями Кошки, мы продолжили обсуждать детали. Но и так было ясно, что перед нами будущее и что некоторое время спустя так будут воевать во всем мире. Солдат впервые из пушечного мяса превращался в полноценную боевую единицу, обладающую собственной волей и инициативой.

Завершив обсуждение, полковник вместе с капитаном Федоровым отправились на доклад к Магистру, а от него к адмиралу Истомину…

Этот день начинался не лучше и не хуже остальных. Французы и англичане продолжали бомбардировку, в нескольких местах были отбиты атаки, в город прибыла почта. Причем кроме обычной почтовой кареты к центральному штабу на взмыленной лошади промчался фельдъегерь. Меня этот факт не очень заинтересовал, а полковник встревожился и торопливо направился за ним. Еще через какое-то время по городу и позициям замелькали посыльные, и под погребальный звон уцелевших колоколов армии объявили скорбную весть. Восемнадцатого февраля скончался государь Великия, Малыя и Белыя Руси и т. д. и т. п. – Николай I. Престол восприял его старший сын – Александр.

Надо сказать, мои верноподданнические чувства под влиянием полковника и остальных вампиров сильно пошатнулись. Но я прекрасно понимал, что смена руководства страны в разгар военной кампании только осложнит ситуацию.

В связи с осадным положением панихиды по покойному императору служили прямо на передовой. Время от времени службы прерывались атаками противника, и чтобы остановить их, иной раз и батюшки брались за ружья. После панихид был отслужен молебен за здравие и долголетие нового государя, и все смогли разойтись и отдохнуть…

Долго отдыхать нам не дали. Сообщение о смерти императора противник получил одновременно с нами. Это послужило поводом для ужесточения осады. Бомбардировки стали еще чаще и мощнее. Свист пуль сливался в сплошной вой.

– Никак к очередному штурму готовятся, – заметил в одну из встреч Кошка.

Я был полностью с ним согласен. Но до конца февраля, кроме усиления обстрелов, у нас было относительно тихо. А человек – такое странное существо, что привыкает ко всему. Вот так и севастопольцы привыкли к ежедневным взрывам и атакам. Они уже не обращали внимания на летящие ядра, философски воспринимая ежесекундную возможность умереть. Люди обходили воронки, держались подальше от полуразрушенных зданий, чтобы не завалило обломками, и продолжали жить без оглядки на прошлое и без ожидания будущего. Важнее всего было – сегодня. Каждый прожитый день становился чудом. Кусок хлеба и чашка воды – счастьем. Горячая каша и чай – верхом мечтаний.

Глядя с позиций на Севастополь, я чуть не плакал. Полгода ежедневных бомбардировок превратили его в руины. Казалось невозможным жить в таких условиях. Но люди не покидали своих полуразрушенных домов. Если же дом полностью разваливался, семьи перебирались в подвалы, предпочитая холод и сырость предательству своего города.

Благодаря местным жителям в армии каждый день был хлеб, вода, чистое белье, собранные на улицах и позициях ядра и пули. Кроме корпуса сестер милосердия, который организовали Пирогов с Дашей, из Петербурга прибыла госпожа Крестовоздвиженская, с которой приехали еще несколько десятков женщин, готовых ухаживать за ранеными.

Сама Даша по-прежнему являла собой пример мужества и бескорыстия. Казалось, эта высокая красивая девушка успевает везде. Ее видели и в гуще боя, где она бестрепетно перевязывала раненых. И с ведрами воды в окопах, чтобы усталые солдаты могли в перерывах между боями утолить жажду. И в госпитале у Пирогова, ассистирующей ему в сложнейших операциях.

Кстати, в отличие от нас, Даша совершенно не желала переезжать на позиции и упорно продолжала жить в своем маленьком домике на Корабельной стороне. Гольдбер частенько ворчал по этому поводу, но позволял ей эту небольшую вольность. Сам он, как и большинство офицеров, жил в блиндаже рядом с госпиталем. Мы с учителем тоже не были исключением, еще в самом начале осады переселившись на одну из батарей.

Я не склонен был осуждать Дашу за желание жить дома, но, поскольку бегать за ней чаще всего приходилось именно мне, несколько не одобрял ее решения. Все-таки Корабельная располагалась далековато от госпиталя. Однако возможность увидеться с ней наедине примиряла меня с расстоянием.

Вот и сегодня Иосиф Дитрихович заглянул в нашу палатку и довольно любезно попросил учителя отправить меня за Дашей. Полковник не возражал, но попросил подождать, пока мы не пообедаем, заодно пригласив его составить нам компанию.

– Не могу, господа, – Иосиф Дитрихович вздохнул, – у меня операция.

– Тогда Петр Львович сбегает за ней прямо сейчас, – пообещал учитель.

– Пускай молодой человек поест, – не согласился бывший инквизитор, – Даша нужна сегодня не мне, а Пирогову… Господин поручик, – добавил он, обращаясь ко мне, – скажете Дарье Лаврентьевне, чтобы она сразу отправлялась в Николаевскую батарею. Николай Иванович уже разместил там свой госпиталь. Честь имею.

С этими словами он ушел, а я настороженно посмотрел на полковника. Благожелательность Гольдбера вызывала у меня большее опасение, чем его ругань. Полковник только улыбнулся.

– А почему он с ней мысленно не свяжется? – спросил я.

– Во-первых, Даша, как и положено, еще практически не может пользоваться невербальной речью… Это мне повезло, – с гордостью заметил учитель, – а во-вторых, он не силен в мысленном общении. Во всяком случае, до Корабелки не дотянется.

От удивления я чуть не подавился. То, что бывший инквизитор может чего-то не уметь, совершенно не укладывалось в голове.

– Вы, Петя, ешьте, – с насмешливой вежливостью посоветовал учитель, – и поторопитесь. У нас сегодня передислокация.

Я кивнул и продолжил трапезу.