Незадолго до смерти дедушка стал стремительно худеть. Я ходил к нему в больницу чуть ли не каждый день и отчетливо видел, как прогрессирует его худоба. Сначала он лежал в общей палате с другими больными. Потом его перевели в комнату, где стояли всего три койки. В нос ему вставили какие-то прозрачные трубочки, все тело истыкали катетерами, поставили и капельницу. Мой брат называл эту палату «комнатой для живых мертвецов». Он-то шутил, но на самом деле это было очень меткое определение того помещения. Каждый раз, когда я входил туда, у меня начиналось сильнейшее сердцебиение. Конечно, никто так не говорил, но все понимали, что отсюда живыми уже не выходили. В общих палатах, где пациенты (главным образом раковые больные) могли общаться друг с другом и куда, если болезнь отступала, допускались родные и близкие, была невыносимая атмосфера. Вы, наверное, знаете, что это действует не лучшим образом на больных (и не только раковых). Ведь пациент должен до конца верить, что выздоровеет. А если ваш сосед, с которым вы еще вчера премило болтали, вдруг умирает, то вряд ли такое сильно прибавит вам оптимизма. Именно поэтому особо тяжелых больных помещают в специализированные палаты. Вот и дедушку определили в точно такую же.

Там всегда царил полумрак. В любой комнате есть более или менее освещенные места: где-то темнее, а где-то светлее. Но в дедушкиной палате полумрак распространялся равномерно, даже в самых отдаленных уголках. Это ощущение усиливалось оттого, что во всей комнате не было ничего, кроме трех кроватей, штативов с капельницами и аппаратов искусственного дыхания. Это была комната без теней. Родители говорили мне, что наведываться каждый день в больницу необязательно, особенно теперь, когда дедушка лежит в отдельной палате. Но я все равно приходил. Дедушка все время лежал с закрытыми глазами и почти не просыпался. Он не разговаривал и, конечно, не вставал.

Больница была как раз посередине между моим домом и начальной школой. Хотя я был еще совсем маленьким, меня отпускали на улицу одного. Меня знали все медсестры и врачи – они и пускали меня в ту комнату. В муниципальных больницах вечно толчется масса народу. Дедушкина палата находилась на втором этаже, и лифт мне был ни к чему. Лестничные окна выходили в сад, и мне было прекрасно видно всех, кто там прогуливался. Я заметил, что в больницах люди ходят как будто по ковру из иголок. Они всегда чем-то обеспокоены, но на лицах никогда не увидишь высокомерного выражения. Никто не повышает голоса – люди приходят просить помощи. Все тихи и невозмутимы. Я поднимался по ступенькам и украдкой разглядывал идущих навстречу.

На втором этаже было три больших палаты и пять-шесть маленьких. Мне нравилось проходить мимо дверей общих палат, где лежало человек по пятнадцать. Все разговаривали очень тихо, почти шепотом. Глядя в раскрытые двери палат, я пришел к выводу, что болезнь – замечательная штука. Кто-то из родных гладил больного по спине, кто-то, с букетом цветов, склонялся над лежащим на постели и что-то тихо говорил ему на ухо. Я видел распростертых на койках страдальцев… В этих палатах царили покой и ясность… все казалось таким мирным. Поскольку телевизор смотреть было нельзя – это слишком утомляло глаза, – можно было различить слабый гул голосов, словно работал приглушенный радиоприемник. Везде чувствовался запах дезинфицирующего раствора. Пол был, кажется, светло-голубой, а стены выкрашены в металлический цвет. Дальше по коридору была дверь со светящейся надписью «Пожарный выход». А прямо напротив располагалась дедушкина палата. Я входил… и различал только дыхание трех донельзя исхудавших стариков. Мое сердце начинало колотиться часто-часто. Я смотрел на этих стариков, и простыни, что покрывали их до подбородка, чуть приподнимались в такт их дыханию. Иногда мне чудилось, будто это не люди, а только лишь белые покрывала. Я знал, что мой дедушка лежит на средней кровати, а иначе ни за что не отличил бы его от других – настолько все они были похожи. Их лица одинаково осунулись, глаза запали, и к тому же сходство усиливали торчащие из ноздрей трубки. Одно и то же лицо… В углу комнаты стоял букет цветов – с него даже не снимали обертки.

В детстве я очень любил праздник Хина-мацури – родители надо мной даже подсмеивались. Когда на свет появилась моя сестренка, отец принес домой алтарь с куклами в семь ступеней. И как только наступал праздник, я часами просиживал рядом с этой подставкой и смотрел на кукол. Больше всего меня привлекало то, как ровно они были расставлены. По-моему, это главное достоинство праздника Хина. Так вот, три старика напоминали мне этих деревянных кукол.

Уихара тяжело и часто дышал, правая половина его головы горела огнем. Но, несмотря на это, он продолжал стучать по клавиатуре так, что уже не чувствовал пальцев. «Н-да, а ручкой вышло бы дольше», – думал он. Его мозг отупел, голова склонялась все ниже и ниже над экраном ноутбука. Уихара сам удивлялся, как он до сих пор не упал без чувств. После основательного курса лечения стимуляторами он сильно ослаб и проводил дни и ночи в почти полном оцепенении, прерываемом иногда острыми мигренями. Он жил как бы в полусне.

Уихара нажимал на клавиши своего компьютера и старался вспомнить, как выглядела палата, где умирал его дед. Каждое слово он набирал латиницей, а потом щелкал пробелом, и буквы превращались в иероглиф. Складывалось впечатление, словно он играл в конструктор «Лего» или превратился в крестьянина, высаживающего рис. Уихара начал свое письмо что-то около часа дня, а теперь часы показывали два ночи. В комнате было холодно и пусто – ни стола, ни стульев, ничего, кроме кровати, магнитофона и телевизора. Уихара совсем позабыл, что на улице минусовая температура, и не включил обогрев, отчего в его клетушке в восемь татами смело можно было морозить волков. За весь день он съел только два бутерброда с арахисовым маслом и сейчас чувствовал адский голод. Он поежился, набросил на плечи одеяло, поправил компьютер и застучал дальше. Его губы посинели, колени тряслись, но Уихара уже ничего не замечал.

Люди, лежащие ровнехонько в ряд, и куклы-хина имеют много общего. Особенно это заметно в таких местах, как храмы, например в Киото или в Ангкоре, где многочисленные фигуры Будды выстроены друг напротив друга. Тоже самое и с куклами-хина. Когда смотришь на них, то обращаешь внимание не только на внешность трех фрейлин или императорских музыкантов. Значение имеет и их пол, и звание, и чин… Именно поэтому эти куклы всегда притягивают взгляд. На них смотришь часами и вдруг начинаешь различать мельчайшие черточки их характеров, начинаешь понимать, что в них общего и что отличает одну куклу от другой. Те старики, как и куклы-хина, в конце концов стали мне понятны: я распознавал их по характерам и видел то, что их всех объединяло – они были наполовину мертвы. Я ходил к ним каждый день, садился на табурет и смотрел. И никто из них ни разу так и не открыл глаз. Вы, наверное, сочтете меня за какого-то извращенца… не знаю… но когда я выходил из больницы на улицу и ощущал, как легкий ветерок ласкает мне щеки, в те минуты я понимал, что действительно живу. Именно живу, а не существую, как те трое стариков. Конечно, сказать про них «наполовину мертвые» – значит ничего не сказать. Я ежедневно наблюдал за умирающими людьми, я слышал, как булькает жидкость в их капельницах. Это напоминало шум падающих дождевых капелек перед грозой. Старики были такими худыми, что временами казались одинаковыми. И лица их тоже почти не отличались: скулы едва не прорывали кожу, глаза запали. У одного из носа торчала тонкая прозрачная трубочка, второму на лицо была надета кислородная маска, похожая на клюв. У каждого в руку была воткнута тончайшая иголка, прикрепленная к длинной трубке от капельницы. Третьему вместо маски надели на шею бандаж, через который прямо в горло шла толстенная кишка, позволявшая ему дышать. Простыни, закрывавшие грудь, медленно приподнимались и опадали, и старики глухо кашляли… «Наполовину мертвые…» Точнее было бы считать всё это переплетение трубок и трубочек, кислородные маски, аппараты искусственного дыхания, экраны, мониторы, капельницы – всю эту хрень – единым новым живым организмом. Все трое были совершенно похожи, за исключением одного момента: способа дыхания. Впрочем, это пустяковая разница… Нет, они различались еще и по строению: у моего дедушки лицо выглядело более вытянутым, и шея была подлиннее. Зато у его соседа слева, с трубкой в горле, были черные волосы. Черные как уголь! Кроме того, иногда я замечал, что он слегка улыбается. Не знаю, может, ему что-нибудь снилось или он просто мечтал. Из всех троих он был самый тощий. Наверное, поэтому у него по всему лицу были рассыпаны маленькие пятнышки непонятного цвета.

Они сползали на грудь и были заметны даже на внутренней стороне предплечий. Это были не пигментные пятна и не гематомы, которые часто можно видеть у пожилых. Размером пятнышки были от ноготка младенца до десятииеновой монеты.

Сосед справа ничем особо не выделялся, разве что молочно-белым цветом своей кожи. Разумеется, солнечный свет в палату почти не проникал, но все равно кожа третьего старика была настолько белой, что он напоминал китайскую фарфоровую вазу, которую я видел в Национальном музее в парке Уэно. Казалось, что несчастного старика кто-то аккуратно покрыл тонким слоем белил. Сквозь полупрозрачную кожу виднелись сине-красные вены, особенно хорошо заметные на подбородке и предплечьях. Время от времени я подсаживался поближе, чтобы полюбоваться этими венами. По цвету они напоминали растворенную в воде гуашь и образовывали на поверхности кожи причудливые узоры.

В тот день я в очередной раз подошел посмотреть на его вены и в ту же минуту увидел червя. Свет, падавший из окна, освещал только середину комнаты… Я стал разглядывать вену на шее старика – она пульсировала чаще остальных – и вдруг краем глаза заметил нечто. Сначала подумал, что это всего лишь тень от какой-нибудь трубочки. Но это была не тень… во всяком случае, я пригляделся получше, и тут мне стало не по себе. Я знал, что иногда легкие пластиковые трубки могут произвольно шевелиться, например, от вдоха или выдоха. Мне показалось, что я вижу покачивающегося на ниточке паука… Нечто вытекало из ноздри старика и извивалось, словно тонюсенькая змейка. «Может, сопля?» – подумал я. Сопля была похожа на тонкую серую нить, на какое-то длиннотелое животное… или насекомое… Оно вылезало из носа все больше и больше – его тело оказалось разделено на многочисленные сегменты, которые растягивались и сокращались. Я сидел как прикованный, я не мог ни выскочить из палаты, ни даже крикнуть – как будто кто-то зажал мне рот и с силой надавил при этом на плечи. Червяк все выползал и выползал и вился уже на губах старика. Иногда он приподнимался над кожным покровом и тогда становился похож на змею или слизняка… хотя у него и не было головы. Он был не толще волоса, но тем не менее я отчетливо видел места его сочленений, похожие на складки между фалангами пальцев человека. Я был настолько поглощен разглядыванием диковинного червя, что даже не заметил, как старик перестал дышать. Червяк сполз по его губам, миновал возвышение, которое образовывал подбородок, и устремился вниз по шее. Потом я увидел, как он приподнял переднюю часть своего туловища и в мгновение ока оказался уже у меня на ладони! Он прополз по моей руке и стал подниматься к лицу. Я поразился длине этого чудовища: его задняя часть еще только вылезала из ноздри мертвого старика, а он уже миновал мой нос и стал проникать, втягиваясь, в меня через глазницу. Как ни странно, но я не почувствовал никакой боли… Я сидел и наблюдал, как эта серая нить переползает от трупа ко мне. Когда он коснулся моего глаза, я на какое-то время перестал видеть. Червяк висел в пространстве между нами, образуя некое подобие моста. Я несколько раз провел рукой по лицу, словно обрывая прилипшую паутину, но безрезультатно. Скорее я делал это инстинктивно… Вдруг червяк разделился надвое, и та его часть, что впивалась мне в глаз, секунду болталась в воздухе, а затем исчезла у меня под веком. Повторяю, у меня не было никаких неприятных ощущений. Вторая половина червя еще продолжала извиваться, хотя и не так резво, как раньше. В ту же минуту в палату вошли две медсестры, и я вылетел вон. А червяк так и остался извиваться на теле умершего старика.

После этого случая я больше не ходил в больницу. Я пришел туда только один раз – когда умер мой дедушка. Я так боялся, что и из его носа на меня прыгнет червяк… Вот, собственно, и весь мой секрет. Я рассказал об этом своему психиатру, но он рассмеялся и ответил, что это обычная галлюцинация, какая часто случается у маленьких детей. И еще он посоветовал мне поскорее забыть про этого червя… Больше я ни с кем не делился воспоминаниями.

Впрочем, мне не кажется, что именно из-за этого червяка я бросил школу и затворился от мира. Мало того, я даже думаю, что этот червяк не мог послужить непосредственной причиной смерти того старика. Старик достаточно пожил и был уже в весьма преклонном возрасте – вряд ли червяк убил его.

В школьной библиотеке я прочитал все, что возможно, о паразитах, но об этом черве нигде не было ни строчки. Ни в книгах, ни в фондах Музея естественных наук я не нашел ничего подобного.

Г-жа Сакагами, если вам что-то известно об этом феномене, я был бы бесконечно признателен, если бы вы сообщили мне хоть какую-нибудь информацию.

Когда Уихара закончил, за окном уже начало светать. Он почувствовал, что еще одна минута, и он откажется от этой затеи с письмом Йосико Сакагами. Поэтому он поскорее нажал на опцию «Прикрепить файл» и щелкнул по клавише ввода. Душа его была совершенно опустошена. Спать не хотелось. Уихара уже начал раскаиваться в своей поспешности: Йосико Сакагами наверняка сочтет его сумасшедшим и поднимет на смех. Но в то же время он ощущал некоторое удовлетворение – наконец-то ему удалось высказаться! Его трясло как в лихорадке. Уихара взялся за градусник и обомлел: тот показывал чуть выше тридцати восьми. Он быстренько проглотил несколько таблеток из тех, что прописал психиатр, но сон все равно не шел. «А не выйти ли на улицу? – вдруг подумал Уихара. – Да, на улицу. Наружу…» Эта мысль захватила его мгновенно, без предварительного обдумывания. Как будто она хранилась где-то глубоко в мозгу и дожидалась того часа, когда Уихара наконец выразит желание пойти прогуляться. Он не стал долго размышлять над этой загадкой – какая разница, внушила ли эту мысль чья-то неведомая воля и стоит ли сопротивляться ей?

Он выключил ноутбук, положил его на кровать и стал разыскивать свою одежду. Он уже забыл, где последний раз видел ее – обычно его одевала мать. Он нашел толстовку с надписью «Орландо Мэджикс» и натянул ее поверх пижамы. Оставалось найти ботинки.

Часы показывали начало шестого утра. Из приоткрытой форточки тянуло холодом. Уихара так и не включил обогреватель и теперь основательно замерз. Без обуви нечего было и думать тащиться на улицу. Он отворил шкаф и вывалил на пол все его содержимое – ничего, что напоминало бы пару ботинок. Из головы Уихара совершенно вытравилось всякое воспоминание о процессе одевания. Он не помнил даже, когда последний раз выходил из квартиры. Раз в две-три недели мать отвозила его в больницу, но он не помнил и этого. Ничего – ни мыслей, ни ощущений… Впрочем, это немудрено: в больницу его возили в почти бессознательном состоянии.

– А, к черту ботинки! – пробормотал Уихара и прошел в ванную.

Он поднял взгляд и уставился на свое изображение в зеркале: когда в последний раз он смотрел на себя? Должно быть, несколько лет тому назад. Зеркало висело прямо над раковиной, и не заметить своего отражения было невозможно. Перед зеркалом он ежедневно умывался и чистил зубы, но, вероятно, не осознавал этого. Нельзя сказать, что ему было противно собственное отражение или что он боялся смотреть себе в глаза – он просто не видел зеркала.

Некоторое время он разглядывал свою одутловатую физиономию. От лекарств и однообразной пищи его кожа приобрела гнусный мертвенно-бледный оттенок. Он вспомнил, что стоит босой, и вдруг прыснул:

– Нет, вы только посмотрите на эту рожу! Меня ж примут за дебила!

Он не смеялся с того самого момента, как поселился в этой квартире.

В прихожей он обнаружил кроссовки и несколько минут сосредоточенно пыхтел, пытаясь завязать шнурки.

– А куда же я пойду? – спросил он сам себя. – Ладно, на первый раз достаточно пройтись вокруг дома.

Он снял с гвоздика свою куртку и толкнул дверь.

Ночь отступала. Небо на востоке стремительно розовело, холодный воздух обжигал легкие. Уихара наслаждался, чувствуя его ледяное дыхание. Глядя на речную гладь, в которой уже играли светлые блики, он захотел выпить пива. В кармане его куртки звенело несколько монеток по сто иен, тех, что он подобрал в обувной коробке в коридоре. За последние восемь лет он ни разу не испытывал желания что-нибудь купить даже в уличном автомате. А уж о пиве или еще чем-нибудь подобном у него и мысли не возникало. Тем более что врач строго-настрого запретил ему алкоголь. Правда, в глубине души Уихара плевать хотел на врача со всеми его запретами и предписаниями.