II
Осада, или пастух, волк и ягненок

Из Шаму́ возьми ягнят —

Втроем волка усмирят.

Середина февраля

Мой винный подвал скоро опустеет. Солдаты, которых господин де Невер, наш герцог, прислал к нам, чтобы нас защищать, почали последнюю из моих бочек. Так что не будем терять ни минуты, присоединимся к ним! Разориться я не прочь, но так чтоб было весело. Да мне и не впервой! И ежели так будет угодно воле Всевышнего, не в последний.

Славные ребята эти солдаты! Расстроились больше моего, когда я им сказал, что скоро нечем будет промочить глотку… Среди моих соседей есть такие, что относятся к этому трагически. Я же не могу им уподобляться, потому как пресытился: слишком часто приходилось в жизни присутствовать на представлениях, так что шутов я больше всерьез не воспринимаю. Уж скольких пришлось перевидать на своем веку: и швейцарцев, и германцев, и гасконцев, и лотарингцев, всех этих псов войны в латах, с оружием в руках, ненасытных утроб, живоглотов, не устающих поедать человечину! Кто когда мог понять, за что они воюют? Намедни они воевали за Короля, нынче за Лигу. То они святоши, то гугеноты. Все партии сто́ят одна другой, а лучшая из них не сто́ит веревки, на которой следовало бы повесить всех ее приверженцев. Нам-то что от того, который из ворюг – этот или другой мошенничает при дворе? А что до их желания втянуть Господа в свои делишки… люди добрые, оставили бы вы Бога в покое, клянусь своим животом, рыбья холера! Человек он пожилой. Если у вас чешется в одном месте, деритесь себе на здоровье. Господу нет до вас никакого дела. Насколько мне известно, у него руки на месте. Заявляю смело: он и без вас почешет где надо…

Хуже всего то, что они хотят и меня заставить хитрить с Ним!.. Господи, я Тебя почитаю и считаю, без всякого хвастовства, что мы не раз и не два на дню встречаемся, если верить старой галльской поговорке: «Бога видит тот, кто доброе вино пьет». Но мне никогда не пришло бы в голову утверждать, подобно этим ханжам, что я Тебя хорошо знаю, что мы с Тобой запанибрата, что Ты поведал мне свои потаенные желания. Ты мне отдашь должное за то, что я не тревожу Тебя, и прошу всего лишь о том, чтобы и Ты относился ко мне так же. У нас с Тобой и без того полно забот по наведению порядка, Тебе – в Твоей огромной вселенной, мне – в моей, малой. Господи, Ты создал меня свободным. Я плачу́ Тебе тем же. А эти болваны требуют, чтобы я заведовал Твоими делами, говорил от Твоего имени, чтобы я рассказывал о том, как именно Ты желаешь быть потребляемым, и о том, что если кто потребляет Тебя иначе, тот будет объявлен Твоим врагом и моим!.. Моим? О нет! У меня нет врагов. Все люди – мои друзья. Если они воюют друг с другом, это их дело. Я вне игры… Да, но… Эти плуты не желают с этим мириться. Если я не принимаю сторону одного из них против другого, оба ополчаются на меня. Ну раз уж, находясь меж двух огней, я должен быть побиваем с двух сторон, придется драться и мне! Я не против. Чем быть перемолотым, сами станем молотом.

Но кто мне объяснит, для чего на земле все эти звери – все эти господа, политики, сеньоры, нашей Франции мародеры, хвалу ей воспевающие, под шумок карманы себе набивающие, недовольные тем, что имеют нас задарма, точащие зубы еще и на чужестранные закрома, грозящие германцам, завидующие итальянцам, сующие нос в турецкий вопрос, а заодно и в гаремы, желающие полмира под себя подмять, а сами неспособные и капусту там сажать!.. Ну полно, дружок, не порть себе кровь! Все неплохо… подождем, пока сами не сделаем лучше (постараемся, чтобы это было как можно быстрее). Нет такой дряни, чтобы не сгодилась на что-нибудь. Вот я слышал рассказ о том, будто Боженька (однако, Господи, ты у меня с языка не сходишь!) прогуливался с Петром по предместью Бейан^[3] и увидел сидящую на пороге своего дома женщину. И до того она выглядела скучающей, что Отец наш, в доброте своей, вынул из кармана сотню вшей, бросил ей и сказал: «Бери, дочь моя, забавляйся!» И тогда женщина, очнувшись от скуки, принялась охотиться за вшами, и всякий раз, как ей удавалось поймать козявку, она смеялась от удовольствия. Это и есть милость Неба, наградившего нас ради отвлечения от скуки двуногими живыми существами, что вгрызаются в нас. Смотри веселей! Говорят, гниды – признак здоровья. (Гниды – те же наши хозяева.) Возрадуемся, братья, ибо никто в таком случае не сравнится с нами в здоровье… И потом скажу вам на ушко: «Терпение! Мы искусно начали дело. Холод, мороз, вся эта каналья, стоящая у нас постоем, и та, что при дворе, – все это на время. А вот земля навсегда, и мы, ее обременяющие, тоже. Одного помета достаточно, чтобы она восстановилась… А пока да вольется в нас жидкость благая! Нужно освободить место для будущего урожая».

Моя дочка Мартина говорит мне:

– Ну ты и трепло. Ты только и делаешь, что языком да глоткой работаешь: ротозейничаешь, пустозвонишь, будто язык колокола, разеваешь рот то от жажды, то от безделья, что ты живешь только для того, чтобы застольничать, что ты готов бесперебойно бражничать, что для тебя мир – это пир, а на самом деле ты и дня не можешь провести без работы. Тебе бы понравилось, если бы тебя считали без царя в голове, ветреником, мотом, распутником, который ведать не ведает, что творится в его кошельке, что в него поступает, что из него выпадает? Да ты бы захворал, если бы весь твой день не был расписан по часам, как звон колоколов; ты до последнего гроша помнишь, что поиздержал, начиная с Пасхи прошлого года; и не родился еще на свет такой человек, который бы тебя надул… Поглядите на этого простачка, баламута, на этого ягненка!.. Из Шаму возьми ягнят – втроем волка усмирят…

В ответ я лишь посмеиваюсь. Госпожа хорошо подвешенный язык права!.. Однако зря она так говорит. Да ведь женщина молчит только о том, чего не знает. А она меня знает, ведь она – моих рук дело… Так что, Кола Брюньон, никуда тебе не деться: сколько бы ты ни куролесил, законченным сумасбродом тебе все одно не быть. Ей-богу! Как у каждого, у тебя в рукавах прячется не одна блажь, и ты вынимаешь их оттуда по желанию, но, когда тебе нужны твои свободные руки и твоя светлая голова, чтобы трудиться, ты без сожаления вытрясаешь все эти блажи и засучиваешь рукава. Как у всех французов, в твоем котелке так прочно укоренены чувство порядка и рассудительность, что ты можешь забавы ради изображать из себя чудака, но только дураки могут поверить этому, глядя на тебя с открытым ртом и желая тебе подражать. Высокие разглагольствования, гремучие речитативы, зубодробительные затеи – понятное дело, – возбуждают нас, мы загораемся. Но сжигаем-то мы разве что связочку хвороста, а весь запас дров остается лежать в штабелях в дровяном сарае. Воображение мое разыгрывается и устраивает представление для моего разума, который, удобно устроившись, следит за ним. И все это ради развлечения. Весь мир служит мне театральными подмостками, и я, неподвижно сидя в кресле, наблюдаю за комедией; аплодирую Матамору или Франка-Триппе¹³, наслаждаюсь турнирами и пышностью королевских выездов, кричу бис! всем этим людям, что, не жалея сил, скоморошничают для меня. Они занимаются этим за-ради нашего удовольствия! А чтобы удвоить его, я делаю вид, что участвую в фарсе и верю в происходящее на подмостках. Но верю во все это ровно настолько, сколько нужно, чтобы повеселиться, уж поверьте мне. Так же я слушаю сказки про фей… И не только про фей! Там, наверху, в эмпиреях, есть один важный господин… Мы его почитаем сверх всего прочего; когда он вышагивает по нашим улицам, предшествуемый крестом и хоругвью, со своими Oremus^{[4] 14}, мы завешиваем белыми простынями стены наших домов. Но между нами… Трепло, прикуси язык! Это попахивает костром… Господи, да я ничего такого не сказал… Снимаю перед Тобой шляпу…

* * *

Конец февраля

Осел, выщипав всю траву на моем лугу, заявил, что нет смысла его стеречь дальше, и отправился щипать (ну то есть стеречь) траву на соседском лугу. Сегодня утром гарнизон господина де Невера снялся с постоя. Любо-дорого было посмотреть на солдатушек, разжиревших что свиньи. Ох и горд я был нашей кухней. Мы расстались, положа руку на сердце и преподнеся друг другу сердце на ладони. Уж как они желали нашим хлебам родиться тучными, а виноградникам не перемерзнуть!

– Трудись не жалея сил, дядюшка, – сказал мне на прощанье Фиакр Болакр, сержант. (Так уж он меня величает, да и то сказать, я заслужил это прозванье: Кто о моем животе заботится, тот мне дядюшкой и доводится.) Не ленись и хорошенько обрезай лозу. На святого Мартина снова заявимся.

Добрые ребятушки, всегда готовые вспомоществовать честному человеку, когда ему одному не под силу одолеть ни яств, ни питья!

С тех пор как они ушли, всем как-то полегчало. Соседи с оглядкой, но все же открывают свои тайники. Те, что последнее время ходили с постными минами и жаловались на голод, словно в них сидел ненасытный зверь, теперь из-под сеновалов на чердаках, из-под земли в погребах достают, чем прокормить этого зверя. И нет такого христорадника, который не нашел бы способа, вслух охая и ахая, мол, осталось только пойти побирахою, припасти лучшего своего вина для себя любимого. Да я и сам (сделалось это как-то само собой), стоило моему постояльцу Фиакру Болакру выступить в путь (я проводил его до Иудейского предместья), тотчас стукнул себя по лбу: ах ты, черт, совсем запамятовал, да ведь бочонок шабли остался по недосмотру лежать в куче навоза, в тепле. Уж как я сокрушался, и не передать словами, но коль скоро зло свершилось, ничего не попишешь, душа с тем примирилась. И я примирился со случившимся. Племянничек Болакр, какой нектар, какой букет, доложу я тебе! Вы много потеряли… Мы за здоровье ваше выпили вам вслед и долгих лет вам пожелали.

Соседи принялись навещать друг друга. Стали хвастать своими находками в подвалах, и, как авгуры, подмигивать и поздравлять друг друга. А также жаловаться на утраты и убытки (в том числе по женской части). Убытки соседей воспринимаются весело и отвлекают внимание от собственных. Спрашивают, как здоровье супруги Венсана Плювьо. После каждого постоя войск в городе, по странному стечению обстоятельств у этой бесстрашной уроженки Галльской стороны платье становится тесным в поясе. Будущего отца поздравляют, восторгаются его плодливостью в минуты общественных испытаний; без всякой задней мысли, беззлобно, смеха ради я хлопаю по пузу счастливого плута и говорю, что его дом – единственный из всех, у которого брюхо как следует набито, в то время как другие опустошены. Все смеются, как и положено, но не в открытую, и как бы простодушно передают друг другу новость на ушко. Но Плювьо не по нраву наши комплименты, он заявил, что лучше бы мне присматривать за своей половиной. На это я ответил, что счастливый обладатель моей женушки может спать мертвецким сном, не боясь, что кто-то позарится на его добро. Все со мной согласились, тут двух мнений и быть не могло.

Но вот наступили скоромные дни. Какие бы ни были трудные времена, а делать нечего, нужно отдать им должное. Тут на кону репутация города и наша честь. Что будут думать о Кламси, славном своими колбасками с потрохами, ежели на заговенье мы окажемся без горчицы? Слышно, как шипят раскаленные сковороды, приятный запах жареного свиного жира наполняет городские улицы. Уж ты прыгай, блин, да повыше, сковородка так и пышет!.. Прыгай блин, да пошустрей для Глоди моей.

Трата-та барабана, лю-лю-лю флейты. Смех, крики… Это господа из Иудеи, которые явились в Рим^[5] на своей колеснице.

Возглавляют шествие музыканты и алебардщики, своими носами вспарывающие толпу. Носы в виде хоботов, носы в виде пик, носы в виде охотничьих рожков, носы в виде сарбаканов¹⁵, носы в колючках, таких же, как у каштанов, носы с примостившимися на них птичками. Они расталкивают зевак, шарят под юбками визжащих девиц. Но все расступаются и разбегаются, стоит появиться королю носов, он, что таран, рассекает зрителей и катит свой нос, как бомбарду¹⁶, на лафете.

Следом движется колесница Поста, а на ней император рыбоедов в окружении бледных, зеленых, костлявых фигур в клобуках, с хмурыми лицами, они дрожат под своими капюшонами или под рыбьими головами. Сколько рыб! Вон у того в каждом кулаке зажато по окуню и карпику, а другой потрясает вилкой с насаженной на ней связкой пискарей, третий демонстрирует толпе голову большой щуки, изо рта которой торчит плотва, при этом он рассекает себе пилой живот, полный мелкой рыбешки. У меня от такого зрелища случается несварение желудка… Другие засунули пальцы в открытую глотку, стремясь ее расширить, и давятся, безуспешно проталкивая туда яйца (Дайте чем-нибудь смочить глотку!). Слева, справа, с высоты колесницы совиные хари в монашеских рясах удочкой подцепляют мальчишек, которые скачут, как козлята, стараясь поймать ртом облитые сахаром орешки или драже. Налетай, не ленись, а разгрыз, веселись. Замыкает шествие Дьявол, танцующей походкой продвигающийся вперед, он одет поваром, размахивает кастрюлей и поварешкой и угощает каким-то омерзительным месивом шестерых попавших в ад голодранцев, в ночных колпаках следующих друг за другом гуськом и несущих на своих шеях лестницу, между перекладин которой торчат их корчащиеся в гримасах рожи.

А вот и герои дня, триумфаторы! На троне из окороков, под шатром из копченых языков едет Колбасная королева, в короне из сервелатов, с четками из нанизанных на веревку сосисок на шее, которые она кокетливо перебирает своими мясистыми пальцами; ее сопровождает эскорт, состоящий из гонцов и нарочных – белых и черных кровяных колбас, кламсийских колбасок с потрохами, ведомых к победе грозным полковником Гранколбасом, маркизом Дурасом. Вооруженные вертелами и шпиговальными иглами, они все как на подбор упитанные, лоснящиеся и глядят молодцами. Люблю я смотреть и на вельможных особ, живот которых что чугунок, а тело что пирог с мясом, – волхвы, да и только: у одного в руках голова кабана, у другого – фляжка вина из черного винограда, у третьего дижонская горчица. Под звуки медных духовых инструментов, под цимбалы, под стук шумовок и противней, под шутки и смех зрителей на своем осле выезжает король обманутых мужей дружище Плювьо. Ну да, он самый, Венсан, избран королем! Сидя задом наперед на осле, в высоком тюрбане на голове, с кубком в руке, он слушает, как его свита, состоящая из сплавщиков, наряженных рогатыми чертями, с баграми или жердями на плече, без умолку, без утайки и без обиняков, на хорошем французском языке громкими голосами воспевает историю его славы. Он благоразумно не выказывает нескромной гордости, просто безразлично потягивает вино из кубка, но стоит ему поравняться с каким-нибудь домом, прославившимся на том же поприще, как он оживает и, подняв кубок, кричит: «Гип-гип-ура, пью за здравие собрата, господа!»

А замыкает процессию свежая, розовощекая и улыбающаяся девушка, олицетворяющая собой наступающее время года. Гладкий лоб в короне из желто-белых примул, светлый шелк кудрей, а вокруг маленьких грудей, на перевязи – зеленые сережки, снятые с орешника ветвей. На поясе у нее позвякивает туго набитая мошна, а в руках корзина; приподняв свои светлые бровки, широко открыв глазки лазурного цвета и округлив в виде буквы «О» ротик с острыми как ножи зубками, она поет дрожащим голоском о ласточке, что скоро вернется. Рядом с нею, на повозке, которую тянут четыре белых вола, сидят веселые дородные красавицы с приятными формами в расцвете лет и совсем юные девчушки, похожие на деревца, выросшие как бог на душу положит. Каждой чего-то да не хватает, но волки и таких глотают… Хорошенькие дурнушки! У них в руках клетки с перелетными птичками, они достают из корзины королевы-веснянки и раздают зевакам пироги, лакомства, конфеты, гребешки, шапочки, юбочки и колпаки, миндаль в сахаре, записочки с предсказанием и любовные стишки, а то вдруг и рога достанут и вручат.

В конце базарной площади, возле башни девы спрыгивают с повозки и пускаются в пляс с посыльными и конторщиками. При том что идет Последний день Масленицы, Пост и Король рогоносцев продолжают свое триумфальное шествие, каждые двадцать шагов останавливаясь, чтобы поведать ротозеям о чем-то важном или заглянуть внутрь бутылки…

 
Чтоб с друзьями да не пить!
А зачем бургундцам жить?
О нет, и нет, и нет!
Не сошли еще с ума,
Чтоб остаться без вина?!
 

Но когда перепьешь, язык заплетается, и задор иссякает. Оставляю друга Венсана на пороге кабака – дальше пусть идет вперед с остановками без меня. Денек выдался на славу, чтобы ограничивать себя тесными рамками. Выйду-ка я на простор!

Мой старый приятель священник Шамай, который прибыл к нам на своей повозке, запряженной ослицей, чтобы попировать с господином настоятелем церкви Святого Мартина, приглашает меня проделать вдвоем часть обратного пути. Я беру с собой свою Глоди. Мы садимся в его колымагу. Ну, пошла, кляча!.. Ослица так мала, что я в шутку предлагаю поместить ее в повозку между мною и Глоди… Белая дорога уходит вдаль. Солнце по-стариковски дремлет, скорее само греясь у камелька, чем грея нас. Ослица тоже засыпает и останавливается, задумавшись о чем-то своем. Кюре возмущенно призывает ее к порядку своим басом, напоминающим звон большого колокола:

– Мадлон!

Ослица вздрагивает, перебирает своими тоненькими ножками, петляет между колеями и снова встает как вкопанная, впадая в задумчивость и не отвечая на наши строгие воззвания к ее совести:

– Ах ты, проклятущее животное, не будь у тебя креста на спине, уж я бы сломал дубинку о твой хребет! – гремит Шамай, превратив свою палку в шпиговальную иглу.

У первого же постоялого двора, на повороте дороги, спускающейся дальше к безукоризненно опрятной деревеньке Арм, омывающей свои крылечки в водах речки, мы останавливаемся передохнуть. Посреди соседнего поля, вокруг большого орешника, который важничает, воздев в мучнистое небо свои черные руки и свой оголенный каркас, девушки водят хоровод. Пойдем плясать!.. Сорока-кума, отведай масленичного блина!

– Смотри, Глоди, сорока Марго в своем белом жилетике выглядывает из гнезда. Вон там, высоко-высоко, перегнулась через край, чтобы видеть! Ох и любопытная! Чтоб ничто не ускользнуло от ее цепких глазок и бойкого язычка, она устроила свой домик без окон и дверей на самом верху. Он открыт всем ветрам, его и мочит, и морозит, а ей все нипочем. Зато ей оттуда все видно. Смотри-ка, она не в духе, как будто говорит нам: «И что мне делать с вашими дарами? Деревенщины, забирайте все! Вы что думаете, захоти я вашего блина отведать, я бы его не забрала у вас сама? Какое удовольствие есть дареное? Мне по нраву только ворованное».

– Почему же тогда, старенький батюшка, ей подносят блин, да еще перевязанный такими красивыми бантами? Зачем поздравлять разбойницу, которая только и знает, что воровать?

– А затем, что в жизни, видишь ли, со злодеем лучше не воевать, а в ладу пребывать.

– Эй, Кола Брюньон, чему ты ее учишь?! – ворчит кюре Шамай.