Турист отключил телефон, продолжая стоять у загадочной картины в галерее Михайловского замка. Звонок старого товарища Кузнечко вывел его сумрачного, пограничного состояния сознания, которое он так любил, поскольку именно в таком состоянии в его голове рождались новые идеи и обретали ясность многие мучавшие его периодически вопросы мироздания. Турист тихо вздохнул, прямо почувствовав, как окружающее пространство перестало быть таинственным и наполненным чем-то особенным и важным. Зато вспомнил, что ничего не ел, что в карманах нет денег, не во что переодеться, некуда идти и какой-то там неизвестный Петрович приедет за ним только завтра, только под утро в лучшем случае. С такими мыслями он уныло побрел искать гардероб. На всякий случай еще раз оглянулся на картину: никто на него не смотрел и даже Тихвинская икона, на его теперешний взгляд, оказалась на творении старинного художника не такой яркой, как показалось вначале.

В совершенно пустом гардеробе одиноко висела все еще влажная куртка Туриста. Иван медленно снял ее с вешалки, думая, чем занять себя и куда пойти. Решение пришло как всегда неожиданное и правильное. Чем смотреть в витрины кафе на жующих и пьющих петербуржцев да туристов и мерзнуть в невской сырости, проще остаться здесь. Он оглянулся по сторонам, быстро юркнул под панель гардеробной стойки и забился под полку для ручной клади посетителей. Здесь было, в принципе, тепло и сухо, и, несмотря на урчащий от голода желудок, Турист заснул крепким молодым сном.

Проснулся Ежихин от жуткого голода и от того, что попытался во сне повернуться с весьма затекшей на твердом паркете спины на бок и, естественно, треснулся головой о стенку гардеробной стойки. Замер, моментально вспомнив, где находится, и вслушался в дворцовую тишину. Никого не было, тишина была абсолютной, и даже уличные звуки большого города не проникали в помещение. «Ну, и хорошо, – подумал Турист, посмотрев на часы телефона. – Первый час ночи! Это ж сколько еще голодать до утра! Интересно, есть здесь всякие лучи, детекторы движения и прочие хитроумные сигнализации? Даже если есть, то в залах, а не в гардеробе же!» Тем не менее, несмотря на свою уверенность, Турист осторожно выбрался из своего убежища и на четырех точках, медленно направился туда, где ориентировочно находился холодильник доброй буфетчицы. «Клянусь, что все верну этой славной женщине! Клянусь! Лишь бы холодильник не оказался пустым!» – думал, смешно вихляя по коридору на карачках, словно старый неподкованный мерин, Турист.

Жадно пережевывая холодные гамбургеры и запивая их какой-то подозрительной, выдохшейся газировкой, Иван Ежихин обдумывал свое положение. Как такое могло произойти, что его, в принципе, безобидного приличного человека – повязали и чуть не бросили за решетку с какими-то нелепыми подозрениями.

А началось все в экспрессе «Москва – Санкт-Петербург». Вернее, даже не с этого, а с того, что его давняя подруга, которую он стеснительно обожал, ни разу не видев в живую, написала ему, что поедет прогуляться по весеннему Питеру, и наконец-то, появилась возможность познакомиться по-настоящему. Иван снял с карточки все свои запасы денег, купил дорогой ювелирный подарок, билеты на поезд и помчался в Питер. А в вагоне его соседями оказались два очень приличных, интеллигентных человека Арни и Серж, которые возвращались с вечера встречи институтских друзей позднесоветского года выпуска. Арни был прибалтом, Серж украинцем, Ваня – политтехнологом. В такой компании не могла не вспыхнуть долгая и яркая экспертная дискуссия о том, что происходило в Украине.

Через какое-то время, Ежихин понял, что ему так мягонько, интеллигентно, с легкой высокомерной иронией объясняют, какой он и ему подобные россияне быдло и оккупанты в сравнении с продвинутой Европой, Прибалтикой и Украиной. Вдвоем на одного. Вот этого Иван с детства не любил природным своим и на удивление сохранившимся, несмотря на годы, чувством справедливости. Поумничать там на птичьем языке, в пух и прах дискредитировать вражеского кандидата на выборах, манипулировать общественным мнением в политической драке – это пожалуйста, на войне как войне, все равны, демократия и все такое. Но когда в его лице унижали страну, или даже не в его лице, а просто, когда его народ, историю, традиции мазали черной краской и выставляли виноватым перед всем миром – в Ежихине просыпалось темное генетическое имперское подсознание. И никакая его европейская, по сути и духу, образованность, никакой социальный опыт и его личные романтические идеалы демократии не могли противостоять этим могучим архетипам. Это все равно, что болеть против сборной России по хоккею, кем бы ты ни был и чем бы ни занимался – нельзя. Вот войдя как раз в такое состояние в поезде, Турист прекратил любезничать и очень жестко перевел игривую интеллектуальную дискуссию в жесткое русло:

– А ну-ка, хлопцы, достали планшеты, залезли в свои википедии и форумы и хоть одно доказательство в студию, что русские солдаты рубили украинских, польских, эстонских, немецких детей топорами, разбивали их головки об угол дома, прикалывали вилами к забору, вешали на колючей проволоке гроздьями вокруг деревьев и сжигали живьем? Хоть один факт! Слабо? – холодно, медленно с прищуром проговорил Ежихин.

Повисла неловкая пауза, собеседники переглянулись, смутились – то ли от неожиданно резкого тона попутчика, то ли от того, что понимали: Интернет ответить на вопрос не поможет.

– Вот только не надо сейчас парировать «миллионом изнасилованных немок», «дискурсивными практиками» или еще как-то пудрить мозги, как вы это всегда делаете. Ответьте на конкретный вопрос! – Ежихин собрался в комок, наклонился вперед и, больше не давая вставить ни слова в ответ, продолжил: – Может, вы мне расскажете о фактах детской работорговли караванами финских младенцев? Или о столетних поставках с невольничьих рынков Москвы в Геную и Венецию маленьких турецких девочек, захваченных в Османской империи? Или, может, вы знаете о чудовищных медицинских экспериментах красноармейцев над японскими, монгольскими и китайскими детишками? А хотите я вам сейчас с фотографиями, до самого вокзала, медленно, чтобы ваши хитрые и подлые головы до конца жизни запомнили, буду рассказывать и показывать все, что делали с детьми моей страны цивилизованные европейцы и прочие древние культурные нации? Хотите? А если ваши борцы за «незалежную Крайну» делали это, то разве стоит вся ваша вонючая бандеровская незалэжность хоть одного трупика младенца, которого на глазах у матери взяли за ножку и размозжили головку об угол собственного дома! Все ваши «дискурсы» и «ментальная комплементарность» не стоят одного уголька Хатыни, и прикрывать организованный садизм чем угодно – обыкновенная подлость вечных искренних шлюх и добровольных рабов!

Разговор, в общем, на этом и остановился, интеллигентные однокурсники по институту встали, ушли в конец вагона и стали о чем-то шептаться. Потом Серж ушел в другой вагон и через какое-то время вернулся с хитрой довольной мордой. «Выпил, наверное, с нервишек», – подумал тогда Турист. А на вокзале, не успев даже выйти с перрона, к нему подошли два человека в форме, один встал чуть за спиной, второй попросил документы и предложил пройти во-о-он в то здание.

Теперь, находясь ночью под стойкой музейного буфета и жуя холодный гамбургер с кислой газировкой, Турист понял, что этот бандеровец чего-нибудь наплел про него милиции, может, даже террористом представил, а те и отработали сигнал. Надо было не бежать! Нет ведь! Он по своей обычной дурости и в предвкушении встречи с девушкой сначала подумал, что на перроне все равно никто стрелять не будет. Потом весело так представилось, как он рассказывает подруге, как лихо убежал от милиции, потом действительно рванул вбок и вперед, показав такой спринт, что и сам не ожидал. Правда, когда Ваня увидел бегущих наперерез сотрудников чуть не из каждого угла вокзальной площади и со всех перронов, он понял, что поступил опрометчиво. Его пару раз чуть не схватили, своей фигурой весеннего лося он кого-то сбил с ног. Документы с банковской картой в паспорте остались у сотрудника милиции, небольшую спортивную сумку с ювелирным подарком, зарядкой для телефона и вещами он потерял, зацепив за какую-то стойку, разбил колено и каким-то дурацким, нелепым образом перелез через строительный забор и скрылся. До утра просидел под листом железа, слушая вой сирен и шум дождя, а утром тихонько, тихонько, держась в толпе, начал продвигаться в сторону центра…

Потом вспомнился Петропавловский собор, странное чувство, открытая золотая калитка у саркофага…

«Ох, блин! – вдруг подумал Турист. – Турист я или не Турист! Раз в спальне, где убили Павла, идет ремонт, значит, как раз сейчас туда можно попасть!»

Он деловито, аккуратно сложил обертки гамбургеров и пустую бутылку обратно в холодильник, взял с прилавка авторучку, написал благодарственную записку буфетчице с обещанием все вернуть в двойном размере, встал на карачки и медленно направился в сторону лестницы на второй этаж.

Проползая в бледном свете ночной иллюминации большого города мимо дворцовых окон, мимо знакомой уже стойки с объявлением о закрытом проходе и ремонте, Ежихин нечаянно громко икнул и замер в испуге. Трели сигнализации не последовало. Он еще постоял на четырех точках, прислушиваясь, поднял из своей лошадиной позы голову вверх… и одновременно с поднимающимися на затылке волосами увидел, как медленно и бесшумно перед ним открываются двери спальни Императора.

Из покоев лился мягкий желто-оранжевый свет. Ежихин почему-то не испугался, но как-то оцепенел, впал в прострацию, и даже нормальных мыслей, о которых можно было бы написать, в этот момент в его голове совершенно не было. Ступор. Вдруг из спальни раздался властный, энергичный голос:

– Милостивый государь, давайте уже без ваших шоков, умилений и страхов! Проходите-с, и не стойте в этаком смешном положении, словно бусурманин какой в экваториальных широтах! Встаньте и заходите, право слово! У нас с вами еще утром произошел полюбовный контакт, не стройте же из себя впечатлительную фрейлину!

Ваня подскочил, вытянулся как перед каким-то страшным испытанием и по-прежнему с полным сумбуром в голове вошел в дворцовую спальню.

Спальня была совершенно жилая и старинная, освещалась свечами в каких-то музейных подсвечниках, кровать в белье, зеркала, картины, разбросанные вещи – в общем, как очень крутой номер «под старину» в очень крутой гостинице. Но главное, по комнате взад-вперед ходил человек в парике, белой ночной рубашке до пят, рваной и измазанной огромными пятнами крови со стороны груди. Павел остановился и резко повернул голову в сторону гостя. Перехватил взгляд его округлившихся от удивления, испуганных глаз и сказал:

– Да, да, забыл. Про парик не забыл, а про пятна крови даже и не подумал. Прошу прощения, сударь.

Император резкими шагами подошел к огромному, в белье и подушках ложу и взял камзол. Надел, поправил на груди, чтобы кровяные пятна не бросались в глаза, и медленно повернулся к Ежихину.

«Копия! Как на картинах! – впервые пробежала более-менее связанная мысль в голове Туриста, одновременно его начало трясти точно так же, как это впервые произошло в Петропавловском соборе. – Какая копия! Это Император! Покойник! Приведение!»

Замешательство в доли секунды – и Иван Ежихин в благоговейном трепете, по непонятным для него самого причинам рухнул на колени. Пока еще колени не громыхнули о паркет, в голове успела проскочить мысль о каком-то чудовищном розыгрыше из серии «Улыбнитесь, вас снимает скрытая камера», но тут же исчезла, потому как где-то в глубине души он чувствовал – все это, пусть совершенно безумная, но правда.

– Вставайте и проходите, я имею небольшой разговор к вам, и уж определенно не в моей власти сделать вам что-то злое! – услышал Ежихин уже гораздо более спокойный и, как показалось, довольный голос Павла.

– Я думал, что старинные цари как-то по-другому разговаривают, не по-нашему, по-древнеславянски или по-немецки-французски, – почему-то именно с этого начал разговор Турист, поднимаясь с колен. – Простите, Ваше Величество за ночное вторжение. Но, кстати, мне так гордо и так интересно за такое приключение! Ух-х-х, меня уже распирает от любопытства! Неужели с улицы освещенной комнаты во дворце не видно? Неужели я чем-то достоин такой чести – видеть самого Павла!!!

Ежихин уже пришел в себя и действительно всем телом дрожал от выплеска адреналина, захлебывался от восторга, ужаса и таинственности происходящего. Такого приключения нельзя было даже вообразить себе еще час назад. Перед ним был самый несчастный Самодержец Всероссийский, которого, кстати, Ежихин давно уже пытался оправдать аж перед самим Кузнечко!

– Что вы! Ни в каком оправдании я не нуждаюсь, поверьте! У нас, вернее, у вас, совсем мало времени. И разговаривать я могу, уж поверьте, на любом наречии, диалекте и даже почти на любом профессиональном сленге. Насмотрелся и наслушался тут за два столетия, хоть по-французски, хоть по-научному, хоть как комиссар третьего ранга, который на пенсии долго работал здесь и любил разговаривать сам с собой. Впрочем, мы отвлеклись…

Павел опустил голову, прошел через всю комнату, встал у канделябра и, будто замерзнув, подержал ладони около горящих свечей.

– Мне весьма приятны ваши мысли и высказывания о моем царствовании, мне даже поначалу захотелось порасспрашивать вас. Но не надо только глупых сочувствий и жалких расспросов. Все-таки я император пропащий, оклеветанный. Нет в истории российской издевательств и анекдотов больше, чем анекдотов про меня. И глядя на мой любимый народ, я отдаю себе полный отчет, что этого исторического впечатления уже не переменить. Я и не хочу ни оправданий, ни мести. Достаточно с них моей мстительной выдумки с перезахоронением отца, когда на моих глазах каждый из его убийц через весь Петербург в обморочном состоянии плелся за истлевшим прахом моего родителя. Поэтому сразу отметем тему моего царствования и расправы со мной вот как раз на этом месте. Почему вы? Потому что, в отличие от редких ученых и искателей правды, вы в своей смешной, право, работе, думаете и ищите тоже, что искал и я. Секрет доброй и справедливой власти.

– Ага! – не выдержал Иван. – Желтый ящик для обратной связи? Это ваша технология, которой оказалось недостаточно, чтобы опереться на любящий вас народ!

– Глупости изрекаете, юноша! – Павел гневно остановил Ежихина. – Перебивать монарха, пусть даже давно почившего в бозе, недостойно и демократа! Дайте сказать! Я и сам пока не пойму, зачем мне нужно поделиться своими мыслями, надеюсь, я не ошибся с адресатом…

Ежихин замер. Павел еще несколько раз, слегка чеканя по-военному шаг и опустив в раздумьях голову на грудь, прошелся через всю спальню.

– Понимаете, милостивый государь, – было видно, как император даже как-то волнуется, что ли. – Я с самого детства, отстраненный от государственных дел матушкой моею, имел возможность предаваться любым занятиям, лучшими из коих были не столько военные вахтпарады с верными гатчинцами и уж, конечно, не шпицрутены. Но прежде всего чтение и беседы с немногими близкими мне людьми о государстве, истории, великих царях и полководцах. Меня мучил своей несправедливостью окружавший мир. Убийцы отца – в почести и на свободе. Матушка, так искусно изображавшая из себя просвещенную императрицу, разоряла и угнетала русский народ в угоду кучке дворянских пройдох и карьеристов, большинство из которых ее же и обворовывали, не моргнув глазом. И в какую бы империю или королевство я пристально не вглядывался – везде я видел то же самое: угнетение народа своего, фальшь, интриги, тщеславие, алчность и жестокость. Уже до воцарения я понял, что по-другому никогда и не бывало, даже в самых древних царствах. А я хотел по-другому. Жизнь народа я хотел сделать счастливой, помочь всем христианам объединится в любви и не дать рабству, алчности и тщеславию править всем миром, что сейчас и творится на всей Земле. И вот мой главный вопрос самому себе: можно ли править, властвовать в христианской любви и с чистой совестью?

Пусть это звучит несколько романтично, но вы-то, сударь, меня должны понять. Свой ответ именно на этот вопрос, именно что после меня – тщетно пытался найти каждый мой потомок, каждый держатель русского престола: и Александры, и Николаи до самой гибели династии. Очень быстро мне стала ясна тщетность моей попытки. Законы земной власти – вне законов Христа, как бы земная власть ни была набожна.

Русскую власть никто не может понять: ни индус, ни европеец, ни собственный народ. Поэтому она всегда загадочна и мистична, будто бы кремлевская стена – это не крашеный кирпич, а волшебный занавес, который отделяет обычный мир от мира волшебного и таинственного. Поэтому русская власть или ужасна, или боготворима, но, как вы там говорите, не тех-но-ло-гична, а значит, долго без потрясений существовать не может… Почему? Потому что природа любой человеческой власти – порочна и греховна, а искренние цели и стремления русской власти – идеальны и божественны. Да, да! Вы не поверите! Нигде в мире царские чиновники не собирали налог на выкуп угнанных басурманами детей из рабства, нигде! И нигде Иерусалим под стенами столицы не строили, и коммунизм, и суверенную демократию, то ли не чудо…

Только русская власть на полном серьезе ставит перед собой совершенно божественные задачи и абсолютно моральные цели! Но искреннее сосуществование этих крайностей на одном престоле, когда нет откровенного первенства одной: ни Гоморры вокруг трона, ни чуда Третьего Рима – это как врожденная предрасположенность к самоубийству.

Павел остановился, задумавшись. Ежихин, боясь даже кашлянуть, с нетерпением ждал продолжения и мучительно пытался угадать ход мыслей царя. Павел, внимательно взглянув на Ивана, снова зашагал по паркету и продолжил речь:

– Можно ли не совершая подлостей, хитростей и жестокостей, пусть даже ради самых благородных целей, получить и потом удержать власть? Я не построил ни одного заговора против матушки-императрицы, несмотря на естественные мотивы такого желания со стороны брошенного, униженного, лишенного отца и престола сына. После воцарения все мои указы были направлены на благо простого народа, во умножение христианской любви и упреждение сатанинской ереси.

Петербургской публике тогда было очень смешно, до сих пор экскурсоводы ехидничают. Но если посмотреть как раз из вашего мира, смешного-то мало! В Европе Христос уже мертв, в России – предан, и никакие тысячи золотых куполов не вернут святую веру в тысячи безбожных душ! Вы смеетесь над моими указами о запретах модных шляпок, причесок и бантов, но сегодня глупая Мода и яркие Зрелища сделали рабами миллионы миллионов, и подчиняет эта Мода людей куда сильнее, чем любой средневековый тиран. Вы смеетесь, что я послал казаков в Индию против Британской короны, а теперь тихо ненавидите американских англосаксов, поняв наконец-то, что России нет места в их англицком мире! Вы испепеляли меня насмешками, что я пытался примирить хотя бы в отечестве нашем католиков, православных и староверов! А теперь с содроганием наблюдаете на предсмертные судороги европейских приходов и монастырей, с тайным страхом глядите на каждого встречного магометанина на улице и с негодованием клеймите лжепатриархов на Окраине! Да, сударь, вы сами, право, как редкое явление, почти обо всем этом догадались… Поверьте, я нисколько не возвеличиваю себя, я просто попытался ответить на свой главный вопрос. Как мог…

Иван был увлечен монологом императора, он словно впускал в себя каждую фразу и лихорадочно старался понять сказанное. Конечно, дело было не в желтом ящике, конечно, дело было не в угадывании им добрых и пророческих мотивов Павла Первого. Дело было в чем-то другом. И вдруг он понял: главное – это его собственный старый вопрос, навязчивая идея об особой, честной демократической формуле власти в России и непобедимой технологии политических побед. Только что сама эта его идея была жестоко сброшена с пьедестала. Он чувствовал, что все его придумки и размышления на том уровне, который задает своим монологом Павел – ничтожны. Они, действительно, упираются в неразрешимый оксюморон русской власти: ее одновременного искреннего мессианства и жестокой повседневности самосохранения. Оставалась одна зацепка, и, пользуясь повисшей паузой, он спросил:

– Если по-православному тяжело править, по-советскому долго не возможно, может, получится по-демократическому? Просто пока еще не прижились нормально все эти выборы.

Царь впервые посмотрел на Ежихина с искренним недоумением. Сделал к нему несколько шагов так, что Иван вновь невольно начал рассматривать кровавые пятна на белье между отворотами камзола.

– Знаете что, майн херц, скажу вам секрет Полишинеля: никакой демократии никогда не было, нет и не будет. А то, что у вас там есть или, допустим, было в так называемой Античной Греции – это всего лишь способ обмана и успокоения тщеславия народных масс…