***

Мы приехали взять интервью у двух отцов. Один из них ждал нас на дальнем острове Мичинес, куда можно попасть либо на корабле, либо на вертолете, но только если позволяют погодные условия. Для подстраховки (вдруг не попадем) Катя запаслась третьим героем, и после завтрака мы отправились к нему. Герой сказал, что перепутал день и ждал нас завтра. Мы договорились списаться и увидеться потом, но так больше и не увиделись.

До следующей встречи оставалось несколько часов. Рядом был большой торговый центр, мы походили по нему – в нем были все те же игрушки, одежда, обувь, как и во всем остальном мире, и всего было много, но чувствовалось, что выбор ограничен и что все попадающие на острова вещи ценятся больше, чем на континенте.

По дороге домой зашли в супермаркет за продуктами на ужин. Я нашел на кухне пакеты для запекания и хотел купить рыбу. Но свежей или замороженной рыбы в этом магазине в столице островной страны не было: только консервированная или соленая. Вообще выбор продуктов, как и во вчерашнем месте, можно было назвать необходимым и достаточным, без излишеств, и по полкам можно было понять, что острова сильно зависимы от импорта продовольствия, а фарерцев в еде интересует прежде всего ее наличие и добротность, далеко не разнообразие. Но даже здесь нашлись свежие феттучине – датские; я купил их и пакетик сушеного орегано. Рыба нашлась в FK – там был выбор между дикой треской и фермерским лососем, и больше выбора не было; купил треску. В одной из морозилок нашлись исландские бараньи головы (с уточнением на этикетке: «очищенные»); я подержал одну голову в руке, подумал, что это будет слишком радикально для Кати, и положил обратно.

На карте, взятой в информационном центре, я нашел точку недалеко от Торсхавна, которая была обозначена как музей под открытым небом. Туда мы и отправились, занеся продукты домой.

В Торсхавне живет сорок процентов населения Фарер, двадцать тысяч человек. По местным меркам – мегаполис, шумный, пестрый, оживленный; но стоит подняться на один из невысоких холмов, на которых он стоит, и видно, как внезапно и быстро за последними домами начинается нечеловеческая природа. Можно даже не подниматься – часто даже улица в перспективе кончается тем же самым.

Торсхавнский порт полон лодок и яхт. В нем разгружались два больших сухогруза, наполненных контейнерами. У пассажирского причала стоял паром, один из тех, что соединяет между собой острова. В Торсхавн завозят топливо большие танкеры, заходят круизные лайнеры. То есть порт этот довольно большой – но из-за того, что город невысок, рельеф плавен и плоск, совсем рядом напротив находится почти безлюдный остров Нёльсой, который кажется с набережных не островом, а другим берегом залива, и главное, из-за того, что море тихое и спокойное, – гавань кажется заводью, а не частью океана.

В историческом центре сохранились старые дома, такие, какие здесь строили лет двести назад: приземистые, маленькие, но двухэтажные, с крышами, покрытыми зеленым-зеленым дерном – видно, как ценили и ценят здесь тепло и экономят ресурсы. На некоторых из этих зданий, на длинных круглых перекладинах висели связки сушеной трески; мне показалось, что именно здесь они предназначены для туристического глаза. Перед одним из таких домов стоит небольшой памятник двум братьям-поэтам Джюрхусам, которые в нем жили. Это две небольшие статуэтки, старший брат стоит за младшим, за ними – стеклянная стела, на которую они как будто отбрасывают большие прозрачные тени, а сквозь эти силуэты видны стена, окна, крыша их родного жилища. Метафора проста и понятна даже тому, кто не знает фарерского и не сможет прочесть стихи этих людей: их дело больше и важнее того, кем они были в своих конкретных физических телах, оно принадлежит их родине и совершено ради нее. На стеле надпись, дублированная на английском: «Старший был поэтом изгнания и спора, младший – поэтом света, для которого ребенок был королем бытия. Общим для обоих была вера в фарерский язык». Джюрхусы первыми стали писать стихи на фарерском, и для такого маленького народа это очень важные люди: поэзия развивает язык, бережет его и хранит, демонстрирует его скрытые возможности, открывает новые смыслы, вплетается в коллективную память – объединяет, наконец.

В Торсхавне вообще много городских скульптур. Они небольшие, соразмерные тихим улицам с цветными однотонными домами и крошечным площадям, на которых находятся; скрепляют место, объясняют его и наполняют значениями. Когда мы вышли на дорогу, которая ведет из Торсхавна вдоль моря, то встретили на берегу странную скульптуру. На гранитном кубе стоял наискосок другой гранитный куб, к которому сбоку, то есть перпендикулярно, была прикреплена статуя сидящей обнаженной девушки – она положила голову на колени, сжатые руками, и смотрела на пролив. Рядом стоял еще один куб, на котором та же девушка и в той же позе сидела как обычно, то есть сверху. Наверняка у этого произведения был заложенный художником и не разгаданный мною смысл – но возможно, смысл был в том, что он должен возникать в каждом новом зрителе, который видит эти кубы и бронзовых девушек, противопоставленных проливу и соседнему острову, зеленой траве и желтым калужницам, монотонному небу. Противопоставленных – но вписанных в пейзаж непротиворечиво.

Мы шли по дороге вдоль моря, и было непонятно, кончился город или еще нет. Слева оставались улицы, но потом вместо улиц по обеим сторонам дороги были отдельно стоящие посреди травы и камней дома, которые тоже были городскими, но без города. Как будто дом – современный, со всеми необходимыми удобствами – был здесь отдельной минимальной городской единицей, которую можно поставить где угодно, связать его с остальными домами дорогами и другими коммуникациями и так создать городскую среду в разделенном пустошами пространстве. По траве гуляли мохнатые овцы, возлежали ягнята, между ними переваливались гуси; в небольших загончиках стояли курицы и петухи. Один баран с завитыми рогами подошел к сетчатой изгороди, я познакомился с ним и потрогал его: он обнюхал мою протянутую руку.

Дорога свернула налево, а мы спустились в каменистую долину, где бежала к океану через голыши и маленькие водопады крошечная речка. Перешли через нее, поднялись на гряду – было видно, как кончается остров напротив, а внизу по зеленому тянулась к океанскому обрыву ломаная желтая линия калужниц, обозначая русло ручья. Музей оказался небольшой фермой: издалека она почти сливалась с пейзажем из-за того, что ее строения были обшиты коричневыми досками или сделаны из таких же, как повсюду, камней, а крыши покрыты таким же, как вокруг, дерном. Никого не было, и было непонятно, работает музей или нет; но нам и не хотелось никуда заходить. На этих ветреных и неприютных островах в таких приземистых домах – простых, лаконичных, без украшений – люди жили веками и строили их крепко, потому что знали, что они и их дети, и дети детей, внуков и правнуков останутся здесь навсегда.

***

Регви и его подруга Санна живут в трехкомнатной квартире в многоквартирном двухэтажном доме напротив центральной фарерской больницы, в которой Санна работает. Он родился в Клаксвуйке, это второй по величине город Фарер, стоящий между двумя заливами острова Борой; она с острова Нёльсой, который виден за больницей. Но познакомились они в Копенгагене, куда уезжают многие молодые фарерцы. Регви учился на этнолога, Санна – на врача.

Бьяшти, их сын, только что вернулся с тренировки. На стене висела его футбольная медаль. Регви рассказал, что вчера они были на матче и расстроились из-за проигрыша. Я сказал, что фарерская сборная очень известна в России; спросил, почему футбол тут так популярен. Регви даже не знал, что сказать: «Так повелось. Футбол для фарерцев очень важен. Я рос на играх Премьер-лиги – когда был маленьким, у нас был всего один телевизионный канал, и по нему показывали ее матчи. Все дети на Фарерах болели за английские команды: «Манчестер Юнайтед», «Ливерпуль», «Челси».

Бьяшти родился в Копенгагене. Потом Санне надо было вернуться на родину ради ординатуры, и Регви вернулся тоже, хотя планы на жизнь у него были совсем другие. На Фарерах этнологи не очень востребованная профессия, и он теперь работает в одной строительно-ремонтной конторе: ставит двери, чинит окна. В Торсхавне у них родились две дочери, Бара и Бьёшк. Их квартира просторна, совсем как на континенте. На стенах висят картины Регви и репродукции Фрэнсиса Бэкона («Очень его люблю»). В стеллаже – медицинские справочники, «Дорога» Маккарти, «Преступление и наказание», «И узре ослица Ангела Божия», «История современного Израиля». У стены стоят гитара, диджериду. Регви в юности уехал в Австралию: «Мне хотелось забраться максимально далеко отсюда». Когда он рассказывает об этом, я думаю про то, что, наверное, это черта людей, живущих на уединенных островах, – быть одновременно домоседом и легким на подъем путешественником, стремиться вовне, но потом возвращаться обратно. Они живут в окружении океана, который одновременно изменчивая опасность и дорога к другим берегам, прозрачная стена. Фарерцы месяцами работают в море, часто и надолго уезжают на работу в другие страны, но у них есть своя маленькая земля, к которой они привязаны очень крепко.

Нас напоили кофе, накормили печеньями. «Когда я в первый раз взял новорожденного сына на руки, моя первая мысль была такой: «Я умру», – сказал Регви. Мы беседовали о детях, о том, как они все меняют в твоей жизни, о том, что такое быть отцом, о том, что на Фареры возвращаются те, кто жил в Дании, в Англии, и привозят сюда новые ценности, новые взгляды на жизнь и отношения между людьми. Потом проснулась маленькая Бьёшк, увидела незнакомых, убежала в свою комнату и вернулась с любимыми игрушками, которые хотела нам показать: это были две Маши и Медведь. Потом показала обезьяну и жирафа.

Катя сказала, что хочет снять портреты на улице, и мы пошли на пляж Сандаджер, один из немногих на островах; он образовался там, где в океан впадает небольшая река Санда. Дети возились в сером и черном вулканическом песке; Бьяшти ходил босиком, хотя было градусов пятнадцать. Регви рассказал, что сюда приходят ловить на спиннинг селедку: «По вечерам можно видеть, как она плещется. Мы с Бьяшти тоже ходим, однажды он вытащил здесь приличную треску – и это с пляжа!». Напротив лежал пустынный и голый Нёльсой, похожий на кита, монотонный, как серое низкое небо над ним. Чуть поодаль от нас из воды вышли две купальщицы. Я спросил, часто ли здесь купаются. Санна сказала, что почти никогда: «Холодно же. Но сюда круглый год приходят на прогулку пожилые женщины, здесь у них что-то вроде клуба».

Было очень тихо, только временами где-то рядом кричали петухи. На песок набегали мягкие волны. Вокруг не было никого кроме нас. Регви рассказывал, как на острова влияют туристы: «Туриндустрия растет. Мы решили звать к нам людей со всего света, а теперь не знаем, что с ними делать. Их очень много, и мы должны думать о том, куда их повезти, что показать. Земля принадлежит фермерам, на ней пасутся овцы, а туристы ходят везде, где хотят; беспокоят природу, оставляют много мусора. Поэтому нам пришлось установить для них четкие и строгие правила». Зашел разговор о путешествиях, о любимых городах, мы все сошлись на том, что один из лучших на свете – Стамбул. Регви сказал, что они ездили туда с Санной и Бьяшти и что его родители жили в этом городе несколько лет: отец там работал. Потом показал на ряды новых домов у гряды на окраине города, и среди них тот, в котором живут его родители сейчас.

Я спросил, где фарерцы покупают рыбу, если в магазинах ее практически нет. Регви сказал, что у порта утром бывает небольшой рынок, где можно что-то купить; но вообще фарерцы либо сами рыбачат, либо рыбачат их родственники или друзья, и они берут рыбу у них: «В магазинах очень дорого, очень».

Мы попрощались с семьей у их дома, а сами пошли к порту. На бетонном берегу стояло на стапелях несколько суден. Возле одного из них, рыболовецкого, стояли ящики, полные пустыми банками из-под краски.

Разморозившуюся треску я выложил в пакет, добавил туда нарезанных помидоров, орегано и соль, подлил чуть-чуть рапсового масла, затянул на замок, перетряхнул и убрал в духовку. Рыба была очень хорошей, как будто только что выловленной. У нее и свежей пасты был светлый и ясный вкус.

***

Олавур – глава фарерского Комитета по вопросам равноправия и член совета директоров местного университета. Еще у него есть своя IT-компания. Мы встретились в его офисе в одном из новых зданий в центре Торсхавна, говорили о том, как изменяются со временем на Фарерах семейные роли, и о том, как устроено островное общество.

«Мы отличаемся от других северных стран, – рассказывал Олавур. – У нас, например, в семьях больше детей. Больше четырех, конечно, уже большая редкость, но два-три – норма: уж если люди заводят детей, то больше одного. Наверное, это связано с тем, что мы до сих пор остаемся более традиционным обществом с традиционными ценностями. Семья для нас очень важна, мы в этом похожи, скорее, на средиземноморские страны, чем на скандинавские. В Дании, например, люди не так уж часто общаются с родителями родителей, с двоюродными братьями. Здесь же люди близки со своими бабушками и дедушками, знают всех детей своих братьев и сестер, и своих двоюродных и троюродных братьев и сестер, и так далее. Это здорово, это нас объединяет.

Вообще, нас отличает то, что мы – общество одновременно и модернизированное, и традиционное. Я имею в виду не только семью. Вот, смотрите, я сижу в офисе с самым современным оборудованием, а через десять минут могу выйти на лодке в море за рыбой или поехать в горы к овцам. Это все очень близко. Это нормально: работать в офисе, ловить рыбу, забивать овец – для меня, например. Такая двойственность в мире не слишком сейчас распространена: ты либо традиционен, либо современен. Люди, которые живут в больших городах, не знают, откуда берется мясо, а люди, которые живут в деревне, не знают, как работают новые технологии». Есть ли овцы у него самого? «Двадцать пять; достались по наследству с землей. Отец умер в прошлом году; мама не хотела всем этим заниматься и передала землю нам – нас четверо, брат, две сестры». – «То есть баранину не покупаете?» – «Нет». – «А рыбу?» – «Ее покупаю, я не очень много рыбачу. Но большинство людей не покупает».

Еще я спросил, тяжело ли здесь жить, и Олавур сказал, что непросто: «Человеку просто необходим хоть какой-то доход. Но социальная поддержка очень высока. Если ты потеряешь работу, тебе платят пособие по безработице два года, это где-то семьдесят пять процентов зарплаты. Не найдешь работу потом, то хоть и будешь получать еще меньше, но все равно не останешься без крыши над головой. У нас есть пара бездомных, которые просят на улице денег, но их можно встретить только здесь рядом, в центре Торсхавна. На Фарерах просто очень трудно быть бездомным – из-за климата, – и дело, скорее всего, не в потере работы, а в алкоголе. Если он – твоя единственная потребность, то ты становишься на путь, ведущий к смерти. Но это раньше было проблемой, сейчас она куда менее острая, чем лет сорок назад. У нас ведь раньше была очень строгая система: квоты. Когда их отменяли, многие боялись, что люди снова станут больше пить, но оказалось, что если нет строгих ограничений, то потребление падает. Раньше ты имел право на покупку сорока восьми, кажется, бутылок крепкого в год. Надо было делать заказ, потом раз в квартал приходила большая посылка из Дании. Примерно бутылка в неделю – это не так уж и много, но когда приходила коробка, многие начинали пить и не останавливались до тех пор, пока все не кончалось. А сейчас спиртное можно купить в магазинах или в барах, и пить стали гораздо меньше».